Уроки Германии

Неужели все это читатели? – спросили мы себя, сразу вспомнив эстонские литературные мероприятия, где публики меньше, чем в лесу грибников.

Даже если они не были читателями, они были, по крайней мере, любителями книг, а от любителя книг до читателя уже недалеко. Тенденцию в общих словах можно определить так: кто в юности был любителем книг, тот в среднем возрасте, возможно, станет читателем. Почему так, разве молодые люди не читатели? В каком-то смысле в самом деле нет, потому что большая часть имеющей действительную ценность мировой литературы написана не для молодых или, во всяком случае, не вполне им понятна. По-настоящему книгу может оценить только человек, который что-то видел и пережил и теперь, сравнивая собственный опыт с текстом, решает, насколько писателю удалось выразить мысли, самим им только смутно угадываемые. Молодежи ближе поэзия, аппеллирующая, в основном, к чувствам, способность чувствовать в большей или меньшей степени возникает уже в подростковом возрасте, а позднее в отличие от мышления медленно угасает.

Но еще больше, чем книголюбов, на ярмарке было самих книг. Мы ходили и ходили по бесчисленным залам и думали: кто способен прочесть все литературные произведения, которые здесь ежегодно представляются? Конечно, Лейпциг старый и славный книжный город, еще в конце девятнадцатого века в нем было триста издательств, выпускающих несколько тысяч томов в год. Но уже то количество наверняка было трудно охватить трезвым взглядом и оценить – а нынешнее? Даже с учетом разницы во вкусах и интересах совершенно исключено, чтобы читатель мог ориентироваться в джунглях имен и заглавий, которые из себя представляет международная книжная продукция. В конце концов он все равно купит ту книгу, которую предлагают наиболее назойливо, и на рекламу которой потрачено больше всего денег. Так рождаются «звезды» – писатели, которых знает весь мир, хотя они ничем не превосходят большинство своих коллег, а очень часто, наоборот. уступают им. Кстати, мне вообще непонятно, почему для покупки и продажи книг надо собираться в стадо, почему недостаточно прочесть текст, ведь последний в наши дни можно переправить даже по электронной почте. Но, наверно, сегодняшние издатели (читай издательницы) так плохо знают литературу, что само произведение им уже ничего не говорит. Лейпцигская ярмарка напоминала большой салон, где наиважнейшие лица современного книжного мира, издатели и агенты, болтая между собой, помимо прочего, определяют бестселлеры следующего года; писателям в этом процессе оставлена роль, которую можно, наверно, сравнить с ролью шекспировского могильщика: второстепенная, но пока еще необходимая.

На презентацию романа Рипсик собралось человек двадцать. Все пошло точно так, как она сама и прогнозировала, мероприятия, посвященные русской литературе, организовывали сами русские, а для них она была всего лишь некой армяшкой. Ей отвели самое неудобное время, рано утром, и даже забыли вписать ее имя в общую афишу.

– Я больше не могу, – простонала Рипсик. – Эта лестница вынет из меня душу. Ну почему они держат лифт на замке?

– Обопрись на меня, – предложил я.

В Лейпциге мы простудились, подхватили какой-то вирус и почти сразу по возвращении в Берлин заболели, сначала я, потом Рипсик, а для больного человека взбираться вверх по крутой лестнице «Томас Манн Хауса» было серьезным испытанием. Мы старались пореже спускаться вниз, но обойтись без завтрака никак не могли. По иронии судьбы наша болезнь совпала с пасхой, «Томас Манн Хаус» пустовал, и просить помощи было не у кого. Шульц, правда, оставил нам страховые полисы с адресами и телефонами ближайших лечебных учреждений, однако Ульрика предупредила нас, что домой врач в Германии является только в случае опасности для жизни, нам следовало ехать в больницу самим, но сил на это не было никаких. Лекарств тоже не оказалось, никому, кажется, не приходило в голову, что гости иногда могут и заболеть.

Когда мы добрались до комнаты, Рипсик сразу легла в постель, я дал ей термометр, а сам снова вышел в коридор.

– У меня идея, – сказал я уже в дверях.

Рипсик даже не ответила.

Через десять минут я вернулся.

– Нет, не получилось. Я подумал, может, мы сами дураки, у них тут ведь все так хорошо организовано, ключ от комнаты открывает заодно входную дверь, вдруг он подойдет и к лифту? Попробовал, но нет, не годится.

– У меня была та же самая идея, – сказала Рипсик, – странно, как мы иногда даже ошибаемся одинаково.

Сказала и закашлялась. Когда Рипсик кашляет, это что-то страшное, у меня всякий раз возникает ощущение, будто у нее в груди разъезжает газонокосилка.

– Проклятый Лейпциг, – выругался я.

Приступ кашля закончился, но Рипсик на всякий случай не ответила, чтобы не спровоцировать новый. Термометр запищал, Рипсик вынула его и посмотрела.

– Сколько?

Она молча протянула термометр мне.

– Тридцать восемь и два. Значит, к вечеру может подняться до тридцати девяти.

Я сел к телефону.

– Ульрика обещала посмотреть в Интернете, где ближайшая дежурная аптека, – сказал я, положив трубку.

– А кто туда пойдет? Ульрика и сама болеет.

– Я пойду.

– Никуда ты не пойдешь, я не позволю. У тебя еще вчера было тридцать восемь.

– Ничего, сегодня я чувствую себя уже неплохо.

– Неплохо! Ты почти ничего не съел.

– Аппетита нет. Слабость, – объяснил я.

Телефон зазвонил.

Рипсик вздохнула трагически.

– Если ты действительно собираешься идти, попроси, чтобы Ульрика тебе сказала, как спросить средство от кашля, не отхаркивающее, а такое, которое его подавило бы, чтобы я смогла ночью спать.

– Для начала я намерен узнать, как по-немецки горчичник.

Рипсик вздохнула еще трагичнее, но спорить не стала.

– Тебе везет, – сообщил я, закончив разговор с Ульрикой. – Немцы о горчичниках даже не слышали. Темный народ.

Рипсик заметно обрадовалась, больше горчичников она ненавидит только лук. Я достал из кармана куртки карту Берлина.

– Конечно, здесь нет именно того района, куда мне надо ехать. Ладно, найду.

Я встал и начал одеваться.

– Не беспокойся, если я немного задержусь, это довольно далеко.

На улице было тепло, светило солнце, такой погоды мы в Германии еще не видели. Я не осмелился сесть на автобус, поскольку точно не знал, где надо сойти, проехал на S-бане четыре или пять остановок и дальше прошел пешком километра три, не меньше. А может, и все четыре. На полпути я устал, хотел взять такси, но водитель везти меня отказался, пояснив, что это близко. Меня донимала слабость, а поскольку я на всякий случай оделся потеплее, то скоро вспотел. Наконец я нашел аптеку, купил что надо и поехал обратно уже на автобусе.

– Это должно быть именно то лекарство, которое ты хотела, – сказал я.

– Спасибо. Ничего, если я сегодня не буду готовить обед? У меня просто нет сил. И еще эта лестница… Выйди, поешь в ресторане.

Это был один из немногих дней за годы нашего брака, когда Рипсик оставила меня без обеда из трех блюд. Впрочем, я не разрешил бы ей готовить, даже если б она сделала такую попытку. Я снова вышел. По случаю хорошей погоды столики из привокзального ресторана вынесли на улицу, я сел и заказал клопсы по-кенигсбергски, потому что название этого блюда возбудило во мне приятные воспоминания об эстонских отбивных. Когда мне вместо куска жареного мяса принесли две большие вареные пресные фрикадельки в каком-то приторном соусе, я был шокирован, однако хоть и с трудом, но все-таки проглотил еду, движимый не столько чувством голода, сколько сознанием того, что платить все равно придется. Согрелся на солнышке, позавидовал берлинцам, которые, пока мы боролись с болезнью, весело, семьями проводили время в своем «излюбленном месте отдыха», потом вернулся в «Томас Манн Хаус», поднялся на третий этаж и тоже лег. Я взял в дорогу «Черный обелиск», естественно, я читал его и раньше, но Ремарк тот автор, которого можно перечитывать неоднократно. Открыл книгу и, пробежав пару страниц, тихо засмеялся.

– Что случилось? – спросила Рипсик, которая успела задремать.

– Ничего особенного. Просто Ремарк тут ругает клопсы по-кенигсбергски в безвкусном немецком соусе. Жаль, что вчера я до этого места не дошел.

Я объяснил Рипсик, какая незадача приключилась со мной в ресторане.

– Вот как важно хорошо знать литературу, – заключил я, отложил книгу и закрыл уставшие глаза.

Ночью я проснулся на кашель Рипсик. Это был жуткий кашель, еще хуже, чем днем, он не прерывался ни на секунду.

Я включил свет.

– Ну что такое? Я же принес тебе средство от кашля.

Она не ответила, потому что была не в состоянии говорить. Наконец между двумя приступами случилась крошечная пауза, и она сказала:

– У меня такое чувство, что это лекарство не подавляет кашель, а, наоборот, провоцирует.