Портрет дамы с жемчугами

Неслышно ступая, с сильно бьющимся сердцем Рурико подошла к дверям кабинета и, затаив дыхание, заглянула в окно, выходившее в коридор. Тут глазам ее представилась уже знакомая картина: высокий, худощавый отец, откинув назад голову, гневно смотрит на брата. Продолговатое лицо его бледно. Руки, которыми он уперся в бока, дрожат. Брат стоит напротив отца. От возмущения он бледнее обычного.

Не только по своим взглядам, но и по темпераменту отец с сыном были совершенно разными и только собственные убеждения отстаивали с одинаковым упорством, отчего споры их становились еще бесплоднее.

По всей комнате были разбросаны тюбики с красками. У ног отца лежал большой подрамник. Полотно было разрезано ножом, так что нарисованная на нем женская головка выглядела изуродованной.

От этого зрелища у Рурико на глаза навернулись слезы, и она стала горячо молиться о том, чтобы отец с братом помирились.

Но увы! Их молчание было как затишье перед еще более грозной бурей. Брат, художник по призванию, задетый за живое деспотичностью отца, не собирался упрямо молчать, как это он делал обычно, поскольку отец довел его до крайности.

– Подумай, болван, что из тебя получится, если ты вечно будешь возиться со своими красками, – с горечью произнес отец, слегка изменив позу.

– Нечего мне об этом думать, – парировал сын. – Живопись – занятие, вполне достойное порядочного человека.

– Что за вздор! – с яростью воскликнул отец. – Посвятить свою жизнь дурацкой мазне? Скуки ради этим еще можно заняться, и то от нечего делать. Не будь ты наследником дома Карасавы, поступал бы, как тебе вздумается. Но ты мой наследник и не вправе распоряжаться своей судьбой. Не к лицу Карасаве быть каким-то там рисовальщиком.

Отец снова перешел на крик и изо всех сил стукнул кулаком по столу.

Рурико невольно вспомнила, как жестикулировал отец, произнося свои обличительные речи в Верхней палате, и ей стало жаль его, ибо эту свою речь ему пришлось адресовать собственному сыну.

– Подумай о том, что целых тридцать лет твой отец боролся в парламенте за свои идеи! И тебе следовало бы считать для себя честью продолжать дело всей моей жизни. Или, может быть, ты забыл прошлое нашей семьи и оскорбление, нанесенное твоему деду?

Все это отец обычно говорил в минуты сильного гнева. Говорил горячо и убежденно. Но сын оставался равнодушен к его словам.

Предки барона Карасавы были мелкими феодалами с доходом в тридцать тысяч коку[10 - Коку – мера сыпучих тел, равная приблизительно двадцати одному литру.].

Однако род их был известен еще во времена всесильного феодала Асикаги. Их дед, живший в эпоху реформ Мэйдзи, принадлежал к числу сторонников Микадо, но был оклеветан людьми из Сацумы и Тёсю, заклеймен позором как изменник и, не снеся позора, вскоре умер. Перед смертью он завещал сыну отомстить за него. Барон Карасава свято чтил последнюю волю отца и в течение тридцати лет неустанно боролся с правительством, образованным из бывших самураев Сацумы и Тёсю, видя в этом цель всей своей жизни.

Сын же барона нимало этим не интересовался. Куда больше его трогала девственная прелесть полевого цветка или причудливый изгиб морского берега. Менялось время, менялись люди. И теперь представителей разных поколений связывали только кровные узы.

– Что же ты молчишь? – настойчиво обратился к сыну барон, этот возродившийся в Японии эпохи Тайсё король Лир.

– Что бы вы ни говорили, отец, – брат медленно поднял голову, – политикой я интересоваться не стану. Тем более что презираю современный парламентский строй. Поэтому кончать юридический факультет, как вы мне это постоянно советуете, у меня нет ни малейшего желания. – Брат говорил спокойным и решительным тоном. – Со временем вы поймете, что живопись занятие вполне достойное, уверен, что докажу вам это. А сейчас прошу об одном: наберитесь терпения и подождите немного.

– Перестань! – с досадой произнес отец. – Я слушать тебя не желаю! Разве можно считать живопись… – От гнева он не мог подобрать нужного слова и умолк.

– Вы никак не хотите меня понять, отец! – тоже с досадой ответил брат.

– Да тебя просто невозможно понять! – Руки отца еще сильнее задрожали.

Две-три минуты прошли в молчании, когда оба они, подобно врагам, стояли друг против друга, после чего отец снова обратился к сыну:

– Коити!

– В чем дело?

– Надеюсь, ты не забыл нашего разговора в день Нового года?

– Я очень хорошо его помню.

– Почему же в таком случае ты до сих пор не покинул моего дома?

Брат вспыхнул, и тотчас же мертвенная бледность покрыла его лицо.

– Вам угодно, чтобы я ушел? – Юношу била дрожь.

– Я ведь ясно сказал, что не позволю тебе оставаться в моем доме, если ты еще хоть раз прикоснешься к краскам. Раз ты не хочешь, чтобы я вмешивался в твои дела, тебе остается лишь уйти отсюда.

По тону, каким были сказаны эти слова, чувствовалось, что отец не изменит своего решения.

Сердце Рурико разрывалось от боли. Она понимала, что о примирении не могло быть и речи. Случилось то, чего Рурико больше всего боялась.

– Хорошо, – сказал брат. – Будет так, как вы хотите, я покину ваш дом. – И он стал лихорадочно подбирать разбросанные по комнате краски. Затем, порывшись в ящиках своего письменного стола, взял записные книжки, молча поклонился отцу и бросился к двери.

Но в эту минуту, вне себя от ужаса, в комнату вбежала Рурико и, прежде чем отец успел опомниться, схватила брата за руку, стараясь удержать его:

– Ний-сан[11 - Ний-сан – обращение к старшему брату.]! Подождите!

– Пусти, Рурико! – Брат вырвался и сбежал с лестницы так быстро, что ступеньки под ногами у него заскрипели.

– Ний-сан! Подождите!

Рурико побежала за братом, чтобы вернуть его, но успела лишь заметить, как он, с непокрытой головой, скрылся за воротами.

Рурико не выдержала и зарыдала. Слезы градом катились по щекам.

После смерти матери их осталось трое: отец, брат и Рурико. Семья быстро беднела, и число слуг сокращалось. Теперь в доме жила всего одна старая преданная служанка со своим мужем. А тут еще брат ушел!

С отцом он не ладил, как не ладят огонь с водой, зато с Рурико они были друзьями. Смерть матери сблизила их еще больше, потому что Рурико была единственной, кто понимал Коити. Сестра тоже у него одного могла найти сочувствие и поддержку.

Рурико было жаль и отца, и брата. Но о брате она беспокоилась больше: ведь он покинул дом, не взяв с собой ни единой вещи. Рурико тешила себя мыслью, что он рассудителен и вряд ли с ним может случиться что-то ужасное, но заработать себе на жизнь брат не мог. Он вырос хоть и в обедневшей, но старой аристократической семье и не сумел бы дня просуществовать самостоятельно.

«Он вернется, – продолжала успокаивать себя Рурико, утирая слезы. – Поостынет и вернется. А сейчас он, должно быть, у тетки в Адзабу».

Тут Рурико вспомнила об отце и с тревогой поспешила к нему.

Отец все еще оставался в комнате брата. Он устало опустился на стул и сидел с жалким видом, понурив голову. Глядя на него, Рурико не могла сдержать слез. Она вдруг заметила, как сильно поседел за последнее время отец, как глубоко ввалились у него щеки, и сердце ее сжалось от боли. Ему трудно было теперь говорить из-за недостающих зубов, и он часто жаловался на это. И, конечно, для него было настоящей трагедией, что родной сын равнодушен к тем идеалам, которым он посвятил всю свою жизнь. Не в силах произнести хоть слово, Рурико, словно подкошенная, упала на пол и, закрыв руками лицо, зарыдала.

Это, видимо, подействовало на старика, и со щеки его скатилась скупая слеза.

– Рурико! – едва слышно позвал он ее.

– Что, отец? – сквозь слезы откликнулась Рурико.

– Он… ушел? – В голосе отца звучала глубокая любовь к сыну.

– Да, отец, – ответила Рурико.

– Ну и пусть! Не хочет считаться со мной – не надо. Отныне он мне больше не сын. Он чужой мне, как любой прохожий на улице, хотя в нас течет одна кровь. Вот ты, Рурико, поняла бы отца, не изменила бы моим идеалам, не разбила бы моих надежд. Жаль, что не ты родилась сыном. – Отец старался говорить спокойно, но ему трудно было скрыть горечь и волнение.