Маршал

– Да, увяла, – печально выдала Елизавета, словно прочитав мысли Болотаева. – А тогда… Даже не знаю, что на меня нашло. Конечно, это была молодость, это была страсть. Я влюбилась!

Это был молодой ученый, уже профессор и доктор наук. Его звали Александр… Не поверите, но теперь я даже его фамилию не помню и даже, как он выглядел, не помню и не хочу вспоминать. Но я в него, как говорится, по уши влюбилась, и это, наверное, оттого, что он был в этой среде иной.

Александр – сын советских дипломатов. Как сам он рассказывал, школу окончил в Швейцарии, потом его родителей по службе перевели в Лондон, а после – Америка, Япония и моя любимая Германия.

Он владел несколькими языками. Даже внешне, с рыжей, ухоженной бородкой, с изысканными манерами и свободным поведением и речами, он резко отличался от всех окружающих.

В нашей лаборатории его не любили. Говорили, что он выскочка, карьерист и вообще в большой науке случайный человек. Однако всё это за глаза, а в глаза перед ним почти все заискивали, ибо только его постоянно посылали в заграничные командировки, а это, понятно, высший блат, и у него очень влиятельное покровительство и доверие в верхах, и при этом он всегда почти всем из-за границы привозил очень дефицитные подарки.

И вот ни с того ни с сего Александр подарил мне очень дорогие французские духи. Я и так от него голову теряла, а тут ещё этот аромат! И в общежитии, и на кафедре все от этого запаха в восторге…

В общем всё развивалось очень бурно и стремительно. Были рестораны, шампанское, шикарная квартира, каких я не видела даже в кино. Но в один момент, самый кульминационный момент, когда мой разум, казалось, был и должен был быть полностью отключен и действительно опьянен и я была в блаженстве, он прошептал: «Цыпленок!»

…Словно шило вонзили в ухо! Как я боялась услышать это слово. Я даже курицу не ем. А тогда меня просто заклинило. Я дико закричала, стала всё бить и крушить. Голая, с окровавленным ножом, я выскочила на улицу, при этом, до сотрясения мозга, толкнула старушку консьержку и отбрасывала всех, кто попадался мне навстречу.

К счастью, никого я ножом даже не поцарапала, а кровь на лезвии – это когда неслась вниз по лестнице сама свою ногу порезала, но и я не заметила…

Если честно, то я до сих пор не знаю, сказал ли Александр слово «цыпленок» просто лаская или?.. Зато в суде выяснилось, что он женат и дети есть, а урон я нанесла квартире его знакомых. Плюс увечье консьержке. Плюс аморальность, хулиганство и так далее.

Словом, из-за мимолетной расслабленности, это я так считаю, моя жизнь круто изменилась. Как говорится, вернулась на круги своя. Однако я думаю, что поговорка «Что ни делается, всё – к лучшему» абсолютно верная, ибо я неожиданно вновь встретила свое счастье, свою первую и последнюю любовь – Самбиева.

Это, конечно же, судьба, – продолжала свой рассказ Елизавета. – В жизни не может быть всё черным или черно-белым. Хотя моя жизнь в СССР… Меня судили. Правда, был предложен более легкий вариант – признать меня душевнобольной, поместить в психушку и так далее. Однако комиссия признала меня вменяемой, и я сама, проведя в тюремной психбольнице несколько месяцев, поняла и другие подсказали: гораздо лучше на зоне, хотя бы есть шанс отсидеть срок и иметь некую перспективу, чем всю жизнь оставаться в «дураках»…

В суде мне припомнили всё и вся. Оказывается, Советское государство приложило максимум усилий, чтобы такой «деклассированный элемент» получил такое превосходное образование, но… сколько волка ни корми… И могло быть гораздо хуже, и звучали цифры 10–15 лет лагерей, по приговору – 5 лет особого режима. И что удивительно, ведь в жизни просто так ничего не бывает. Словом, куда нас в 1941 году сослали, туда же меня в 1959 году вновь направили – на шахты Усть-Каменогорска.

То, что я вновь попала в район Усть-Каменогорска, конечно же, может быть случайностью, хотя случайности редко встречаются, а то, что вновь на шахту, – это уже закономерность. Ведь в 1941 году все немцы: и женщины и мужчины старше 15 лет – были фактически приравнены к зэкам, к политическим заключенным. Тогда по возрасту я этой участи избежала, и вот, раз представился случай, Страна Советов решила выжать все соки и из меня. Правда, по сравнению с тем, что пережило старшее поколение, моя участь была полегче. Потому что война была позади, к немцам многие стали терпимее, ибо уже была страна из соцлагеря – ГДР. В шахтах и вокруг «пустили корни» старые немцы.

В Советском Союзе экономика – плановая, заключенные – бесплатная рабочая сила. Направили меня туда, где была потребность в специалистах-химиках для анализа горных пород.

Конечно, это был страшный удар судьбы. Ведь я не просто так попала в Москву и была в шаге от защиты диссертации, а потом представилась бы зарубежная конференция, и я бы ни за что в СССР не вернулась. Зато вернулась в Усть-Каменогорск. Зона. Шахты. Зэки. Грязь. Голод. Холод. Вечная усталость, сонливость и апатия к жизни. Это состояние человека описать очень тяжело. Потому что ты, в принципе, не человек, а бесправная скотина, которую любой мерзавец может пнуть, унизить да что угодно сделать. Хотя, по большому счету, мне на зоне повезло. Главным инженером шахты был вольный немец, который «вычислил» меня и сразу же определил в лабораторию горных пород.

Как лаборант, я обязана была каждый день спускаться в шахту и брать на экспертизу породы разрезов и пытаться подсказать, в каком направлении перспективнее искать тот или иной минерал: от кобальта, платины и золота до никеля, урана и алмазов.

На зоне, впрочем, как и вне ее, то есть на так называемой «свободе», везде висели всякие бредовые и раздражающие лозунги о славе и пользе труда, о советском человеке и перевоспитании личности. На самом деле о личности или человеке в Советском Союзе думали очень мало, думали лишь о продукции, продукции любой ценой. В этом отношении организацию системы ГУЛАГа, наверное, можно было считать почти что совершенной.

Основная производственная мощность сосредоточена на огромной мужской зоне. Рядом, огороженная лишь забором, – небольшая женская колония, а все вместе это называется «Усть-Каменогорский горно-обогатительный комбинат», при котором масса служб и производств, в том числе и моя лаборатория, которая расположена как бы вне территории зоны, и понятное дело, что мне гораздо приятнее десять часов отрабатывать в лаборатории, чем возвращаться в зону.

Даже при такой блатной жизни я очень сильно похудела, изменилась. Был такой момент, когда я себя в зеркале не смогла узнать и после не могла смотреть в зеркало… С ужасом я вспоминаю это время. Однако и среди этой серости были моменты, которые не просто врезались в память, а отразились на моей дальнейшей судьбе.

Первое – неожиданно получила письмо от старшей сестры Вики. Если честно, то со временем я её в душе за все простила и даже скучала по ней. Правда, никаких попыток найти её я не предпринимала. Я любила и одновременно боялась её. И вот такое послание: «Здравствуй, дорогая сестра, мой Цыпленок…» В бешенстве я скомкала письмо и швырнула в топку. Потом пожалела. Но поздно. Стало страшно – как она меня нашла и что теперь от меня хочет? Ведь недаром с ходу назвала не по имени, а кликуху…

А второе случилось почти что в те же дни, чуть позже. Дело в том, что я слышала про жуткие события, которые надзиратели устраивали на зонах между зэками и женщинами, заключенными по политическим мотивам.

Однако эти оргии и беспредел бывали в сталинские времена, а в последнее время с этим вроде бы было строго. Да вот на зоне появился слух… Дело в том, что неподалеку в горе уже много лет пробивали железнодорожный туннель, но не могли – обвалы, скальные породы, грунтовые воды и прочее. И вот руководство пообещало, что если ко Дню Победы проход будет пробит – на сутки женская зона открыта.

Кстати, в прокладке туннеля были задействованы и заключенные женщины, которые пахали с неменьшим энтузиазмом… но это так, к слову… Я не верила в возможность такой вакханалии, а это случилось. И почему-то, как на праздник или при возникновении ЧП, стали бить в рельсы, протяжный гудок. А я, как обычно, с раннего утра в лаборатории и вдруг замечаю, что наши вольнонаемные мужчины на работу не вышли. Их предупредили. Всех предупредили, но от этого не легче.

Этот неистовый, несмолкаемый свист, этот гул, стук и гвалт навеивали ужас. Я была в панике. На грани срыва. И всё же догадалась побежать в медсанчасть, там было много женщин.

Медсанчасть находилась на пригорке, и мы видели, как словно голодные крысы, ринулись зэки в женскую зону. Ещё теплилась надежда, что медсанчасть, как и лаборатория, находятся в сторонней, огороженной территории и сюда никто не проникнет. Наоборот, в поисках спирта туда ринулась часть зэков. Я и ещё две женщины забаррикадировались в небольшом чуланчике, где собиралось всякое барахло.

Послышался грубый крик, звон разбитых стекол, визг женщин, плач. И до нас бы добрались, и я уже кусала свои руки, чтобы заглушить рыдания, как я услышала его голос:

– А ну пошли отсюда! Все прочь! – и следом хлесткий мат. – Мне нужен доктор! Врач! Я сказал, вон отсюда!

Я ещё сомневалась – он или не он? Голос Самбиева – своеобразный, густой, низкий баритон с хрипотцой. А тут он вдруг стал что-то говорить по-чеченски.

– Самбиев! – вырвался у меня крик. – Лёма! Лёма!

Здесь Елизавета задумалась, улыбнулась и спросила у Болотаева:

– Лёма – это по-чеченски лев?

– Лев – лом, – ответил Тота.

– Да, – кивнула Елизавета. Некоторое время она ещё пребывала в некоей приятной задумчивости, а потом с нескрываемым удовольствием продолжила свой рассказ: – Кстати, пару лет назад мне дочка сделала подарок. Группа пенсионеров ехала в Африку, на сафари. Так там в саванне как-то посреди ночи послышался такой свирепый рёв, что нам всем стало страшно. Нас успокоили, сказали, что это лев! Такой рёв!.. Вот также тогда в медсанчасти зоны и Лёма Самбиев кричал… Оказывается, когда заключенным мужикам дали волю на женскую колонию, началась такая чехарда, такое завихрение необузданных желаний и страстей, что эта масса превратилась в «кучу мала» и этим хаосом кто-то воспользовался. Самому авторитетному зэку – чеченцу – в спину вонзили заточку. С этим раненым земляком и появился Самбиев в нашей медсанчасти.

Конечно, судьба нас измотала. Если бы не этот своеобразный тембр и если бы он не заговорил по-чеченски – голос, который я помнила с детства, – я бы его не узнала, так он изменился, вырос, возмужал, огрубел. Только цвет глаз остался такой же – светло-голубой, но взгляд уже не прежний мягкий и добрый, а злой, острый, настороженный. Меня он сразу не узнал. Дважды мне пришлось назвать свое имя: «Лиза я, Лиза Крюгер». Как он меня обнял, точнее, схватил, выхватил из этого мрачно-серого бытия и унес в вечность!

Знаете, молодой человек, – Елизавета вытерла платком увлажнившиеся глаза, – мы тогда горбатились на шахте, да и я проходила спецкурс горного инженера. Поэтому, применяя научный подход, приведу характерный пример.

Если из одной тонны горной руды получают семь-девять граммов золота, то это считается богатством. Мне скоро шестьдесят. Я посчитала – это около двадцати двух тысяч дней и ночей. И раз у меня была та сказочная ночь, а она была, то вся моя жизнь, несмотря ни на что, тоже богата, и я благодарна судьбе.

После этих слов она долго-долго тихо плакала, потом извинилась и продолжила:

– Вскоре Самбиева перевели на вольное поселение. То ли его стараниями, то ли постаралась моя старшая сестра Вика, которая вновь вышла на связь, вскоре и меня перевели из зоны на вольное поселение.

По срокам Самбиев должен был освободиться раньше, чем я. Однако так получилось, даже не знаю почему, меня освободили раньше срока и даже предложили работу лаборанта-химика в Алма-Ате. Я отказалась. Я хотела жить и быть недалеко от зоны Самбиева.

Мне кажется, что и мои ходатайства помогли и его тоже освободили, правда, без права выезда за пределы области. К тому времени, а это уже середина шестидесятых, отношение к репрессированным народам стало меняться. Некоторые немцы при помощи немецких организаций уже могли выехать на постоянное жительство в ГДР, где строился социализм, как и в СССР. Ну а если находились родственники, проживающие в Западной Германии (ФРГ), то уже можно было после долгих мытарств получить разрешение на краткий выезд, но многие не возвращались.

О последнем, наверное, мечтали все, по крайней мере, я точно только этим жила, да не знала что и как, ведь мы ещё проживали на вольном поселении. А тут письмо от Вики. Как она меня вновь нашла? Я Вику боялась, но здесь столько нового. Оказывается, Вика живет в Ленинграде. Замужем, двое детей. До сих пор не знаю, правда это или нет и меня это не затронуло, ибо была потрясающая новость. Оказывается, в ФРГ у нас обнаружился дальний родственник и он может и хочет сделать официальное приглашение. Это была моя заветная мечта! Но Самбиев? У чеченцев, как известно, была своя история. В 1957 году вышел указ Хрущева о возвращении чеченцев и ингушей на свою родину, на Кавказ. Однако почему-то не все чеченцы получили это право. И Самбиев в их числе, да ему и не к кому было возвращаться. После долгих раздумий мы решили попытаться выехать вместе.

Почти год ушёл на переписку и оформление документов. Было несколько вариантов выезда. Вика очень просила, чтобы я приехала в Ленинград. Я не поехала. И вообще не хотела, чтобы кто-то посторонний знал, что есть Самбиев и так далее, что мы выезжаем.

– А что значит «Самбиев и далее»? – вдруг перебил Болотаев.

Наступила долгая пауза. Елизавета отвела взгляд, снова выглянула в окно. Долго вытирала увлажнившиеся глаза, потом, не отвечая на вопрос, продолжила:

– В то время в Москве был открыт немецкий координационный пункт, который помогал репрессированным землякам. Было несколько маршрутов поездки в Германию. Я почему-то выбрала так называемый «южный», через украинский Ужгород, где мы прошли регистрацию и проверку, и всё вроде бы было хорошо. А потом граница. В нашей группе было семь человек. Все немцы, кроме Самбиева. Пограничники взяли все наши семь паспортов на проверку. Пропускали по-одному. Я прошла третьей…

Я покинула территорию СССР. Сколько я об этом мечтала, ждала, страдала. Я думала, что счастью моему не будет предела. Но, увы, радости не было, потому что Самбиева не выпустили.

Я хотела вернуться, я попыталась вернуться, но пограничники предупредили меня, если я переступлю границу, то, чтобы вернуться обратно, нужно будет новое разрешение, новые документы. Мои попутчики – немцы – схватили меня, шептали на ухо: «Не глупи». Я видела издали Самбиева. Что он кричал, не было слышно. Но он махал рукой, мол, уходи.

– Амёла его дочь? – перебил рассказчицу Болотаев.

– Нет, нет, нет! – замахала руками и крикнула Елизавета так громко, что даже работники кафе обернулись. – Простите. – Она вся съёжилась, как бы пытаясь спрятаться.