Маршал

– Да-да, там, где арка, – говорил Тота.

– А дом сохранился?

– Не знаю.

Мы проехали по разбитому до неузнаваемости проспекту Победы (ныне проспект Путина) до руин Дома моды. Здесь многолюдно – таксисты, базар. Свернули на улицу Мира, и тут, как Тота и сказал, у арки во двор стоит, явно кого-то выжидая, высокая статная женщина.

– Тота, это не тебя ждут? – спросил я.

– Меня. – Он не мог даже в голосе скрыть свою радость.

– Тотик! – Она плакала то ли от радости, то ли от горя. – Тотик! Дорогой! Миленький! – по-русски шептала она.

– Перестань, – по-чеченски грубо отрезал Тота.

Мы все вышли из машины. Как положено, теперь высказали тоже по-чеченски соболезнование жене Тоты. Она также по-чеченски поблагодарила нас.

Надо было расставаться. Да оказывается, и у меня, и у Тоты осталось столько недосказанного, что уже здесь стали что-то вспоминать, даже смеяться стали. И, наверное, мы бы ещё некоторое время постояли, да жена Тоты просто прилипла к нему. Плачет.

– Ладно, давай, Тота, через день-два я приеду.

– Да-да. Обязательно. Я или в театре, или квартира двадцать шесть… А может, зайдём?

– Да, давайте зайдём. Горячий чай, – это уже жена.

– Нет, нам ещё до Шали ехать, – сказал Хусейн.

Мы тронулись. Они нас провожали.

У Главпочты огромная воронка. Зловещий хвост ракеты ещё торчит. Не объехать. (Тогда мы ещё не знали, что там мать Тоты погибла.)

Мы развернулись, и когда проезжали мимо арки, оба посмотрели в ту сторону. Обхватив Тоту за плечи, жена уводила его во двор.

– Кажется, она не чеченка, – сказал я.

– Кажется, нет, – подтвердил Хусейн. – Да только наши с тобой чеченки с нами так трепетно никогда бы не возились.

– Да, – согласился я.

…В ту поездку я в Грозный более не поехал, не смог. Это было непросто и небезопасно. Через два-три дня я улетел в Москву… Больше Тоту Болотаева я не видел и лишь гораздо позже подробности узнал из письма Тамары Кобиа-гар и «Записок» Тоты.

* * *

Дом. Родной дом! Что может быть лучше этого слова, этого чувства, этой радости?!

Оказывается, может. Даже тюрьма… Такая мысль пришла Болотаеву в первую же ночь в Грозном.

Как он мечтал, как он хотел быть дома. Семья, мама, дети, Дада. Дом!!! А вот прибыл. Какой дом?! Сколько проблем? Сколько забот?

На зоне. Ужин. Что дали – поел. Отбой. Вытянул ноги и спи в тепле. Утром будет подъем. Утренний туалет. Завтрак и далее по гарантированному распорядку. Это всё было двое суток назад. И проблема была лишь одна – выйти на свободу и домой.

Какая свобода?! Какой дом?! И главное – сразу же столько печали, горя, что у него голова трещит. И как Дада со всем этим справляется?

То, что в городе картина ужасная, как-то переносится. Ещё люди есть, машины шумят, а главное, какая бы серость и грязь ни были вокруг, зато небо ещё не в решёточке.

А вот Дада, встретив, завела его в подъезд. Разве это подъезд? Даже перил нет. И бетонные марши в дырах. И благо что этаж лишь второй. А вот дверь в квартиру законная, как в тюрьме.

– Это я с той квартиры, из микрорайона, перевезла, – говорит Дада. Стучит. – Малика, открой. Это я. Мы.

Дочку не узнать, выросла. И сын уже бойко бегает. Дети отца не узнают, сторонятся.

– Тотик, проходите, проходите, – суетится Дада.

– А ты что, детей одних оставила? – удивлён отец.

– Да. А что? Малика уже большая. И Батака – джигит. Знаешь, как они танцуют? Даже твой танец «Маршал» умеют. Мама научила. Дети, ваш дада приехал.

– Дада ведь ты?! – удивилась дочка.

– Меня они Дадой называют.

– А мама где? – хором спрашивают дети. – Когда наша баба Мама придёт?

– Придёт, придёт. Скоро придёт, – говорит Дада.

– Её убили? – спрашивают дети.

– Как убили? Конечно, нет. И что вы говорите?! – возмущается мать.

– А эти страшные, бородатые дяди с автоматами всех убивают.

– И нашу бабу Маму убили. А то бы давно к нам пришла.

– Что вы говорите? Она на гастроли поехала. В Москву.

– В Москву? Она и нас к папе обещала повезти. На Новый год.

– Вот папа Дада сам к вам приехал.

Дети с опаской посматривают на Тоту и говорят:

– С бабой Мама не было страшно… А папа Дада, кажется, сам боится.

– О чём вы говорите? А ну, идите к себе играть.

В этот момент Тота почему-то вспомнил своё детство. Комнату в общежитии, где так же стоял шкаф, за которым была его детская территория. Теперь вроде у его семьи три квартиры, даже в Москве. И эта большая, четырёхкомнатная, но жизнь загнала их обратно в эту одну комнату, где почти что тот же шкаф, а вместо старого кожаного дивана деревянные нары… В итоге – их было двое, стало четверо. Однако самого главного, самого жизненного нет. Мамы нет, маму убили… За что? И он в это поверить не может. Он жить не может. Он жить не хочет. Так жить не может и не хочет. И дети правильно сказали: он боится. Без мамы боится.

Когда мама была, а она была. И не просто так была, а ничего, даже войны, не боялась.