Внучка берендеева. Летняя практика

Я прям рот и открыла.

После-то вспомнила, что Люциана Береславовна за этот рот раззявленный, которым только мух ловить, ругивала крепко, и закрыла. Подперла кулачком щеку, на Маленку уставилась. Ну и гляжу, значится, жду, когда человек проорется. Она же ж, знай себе, по чести идет, что по мне, что по Арею и евонной матушке… что по моим родителям… Выдохлась наконец.

– Пересохло в горле? – молвила я найлюбезнейшим тоном. – Может, кваску подать?

Маленка только запыхкала, что твой еж, и выскочила с горницы, только дверью ляснула так, что мало терем не развалился.

– Кваску, значит? – Арей бровку поднял.

– Кваску… а то мало ли, может, всего не досказала.

Глянули друг на друга и прыснули смехом. Вот же ж, люди добрые…

И недобрые.

– Знаешь, Зослава, а с тобой весело. – Арей отер слезящиеся глаза. – Даже когда причин для веселья вроде бы и нет.

– Царице жаловаться станет?

– Разве что для порядку. А так ее никто слушать не будет, и она это знает распрекрасно. Нет, здесь другое. Пройдемся? – Он встал и руку подал.

А я что? Приняла. Как оно там осенью будет, еще вилами на воде писано. Может, и не доживем мы до той осени, так чего время на глупости тратить?

Выплыли мы со двора, лебедь с лебедушкой. Ну, хотелось мне лебедушкой хоть когда побыть, правда, чуяла всей сутью своей, что не лебедушка я, но как есть гусыня обыкновенная. А и пускай себе, тоже птица хорошая, строгая.

К воротам дошли.

И за ворота.

Город задыхался от жары. Солнце пекло немилосердно.

Пыльно.

Духотень. И по этой духотени собаки и те попрятались, что уж про людей говорить. Дремали в теньке нищие. Страдали лоточники. И ни пирогов никому не хотелось, ни пряников, ни орехов каленых. Арей, правда, купил кулек, но больше для порядку.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

А я плечами пожала.

Обыкновенственно.

Лениво разве что. Экзаменации сдала, до практики еще неделя цельная, а я, заместо того, чтоб делом заняться, бока на перинах вылеживаю. Отдыхаю.

– Не болит голова? Слабость непонятная или вот кружится…

Он и рукой крутанул, показываючи, как кружится. А никак она не кружится. Я только рученьками и развела, мол, не чую за собой этаких приличественных слабостей, и значится, нетушки причин в столицах оставаться.

– Я не к тому, Зослава. – Арей мысли мои нехитрые прочел и усмехнулся. А ведь ныне он глядится если не как боярин, то всяко не голодранцем. Вон, штаны новые, и рубашка из ткани легкой, и камзол тонюсенький, самое оно на летнюю пору. Вроде и прост, а пуговицы с перламутровым глазом да каймой золотой. И сапоги яловые, желтого колеру, на каблуках звонких. Идет Арей, и каждому слышно.

К новой одежде и новую невесту…

Кольнула подлая мыслишка да и отпустила. Не станет он так поступать, не со мною.

– Мне кажется, что эта красавица неспроста ныне завелась… Я кое-кого в тереме порасспрашивал, раз уж ныне меня там гостем дорогим зовут, – и внове усмехается, только кривенько так, мол, мы с тобой-то ведаем цену взаправдошнюю этому гостеванию. – До смерти они там никого не довели, это правда. Прищемили хвосты поганкам. Но вот что девки дворовые на них жаловались – то сущая правда. И вроде бы не сказать, что боярыни капризны сильно были… вовсе-то некапризных нет. Однако же силу тянут… Одна все вздыхает да помирает, а другая за любую мало-мальскую ошибку отчитывает, и так, что поневоле злость пробирает.

– Как тут?

– Именно. – Он меня к скамеечке подвел.

Это ж мы гуляли-гуляли и аккурат к площади выгуляли рыночной, которая и по нынешнему летнему часу жила, хотя ж и ленивой жизнью. Гудели торговые ряды, вились над мясными мухи, орали на рыбных что коты, что торговки одинаково мерзотными голосами, сияло на солнышке серебро и золото богатых лавок…

Дремал у столба позорного пьянчужка, стаей псов бродячих окруженный.

А над скамеечкой нашей растопырил лапы кованый цмок-змей виду предивного. Под оным и табличка имелась, что сделанный он был мастером Ульгваром Леворуким по заказу гильдии кузнецов, чтобы мастерство свое перед иными людями и купцами показать.

– И вот подумалось мне, что неспроста это. Тварь если есть какая, то голодна. А как голод утолить? Силой жизненной. Откуда взять? Вытянуть. Да так, будто бы сами жертвы эту силу и отдали. Вот одна гнев вызывает, а другая – на жалость работает. Человек-то, когда гневается, открытый… Вы это позже проходить станете. Самое поганое, что не один я такой умный. – Арей присел рядышком и ноги вытянул, на сапоги свои уставился во все глаза. И я поглядела. Хорошие сапоги, правда, необмятые и, значится, трут. Надобно кожу маслицем постным вымазать и в тряпицы закрутить на ночь, тогда она помягчеет. Батька мой еще так делал. – В жизни не поверю, чтобы в тереме царском никто не обратил внимания на этот… нюанс.

Голуби курлычут.

Слышала, что ноне в столице новая мода, чтоб молодые голубей в небо отпускали. Ему, значится, сизаря суют, а невесте – голубку белоснежную.

Красиво, должно быть.

А с другой стороны, оно-то глядеть красиво, но с птицей пойди-ка договорись. Взлетит и обгадит. И пущай сие к деньгам – верная примета, – но навряд ли невестушка, которой такое приметится, рада будет. Тут же ж голуби к ногам нашим слетелись, пихают один одного, что бояре думские, да кланяются, жалятся на судьбу.

– Но предупредить нас не сочли нужным. – Арей кулаки стиснул. – Кинули гадюк пару, и думай теперь, чего с ними делать. Избавиться? Это если доказать выйдет, что они уже не люди. А так… Нервы треплют? Это не преступление. Но держись от них подальше.

– Кирей…

– И от него тоже. Мутит он что-то, а что – не пойму. – Арей поскреб лоб и пожаловался: – Рога лезут… все не вылезут никак. И болит, и свербит.

– Почесать?

– А и почеши. – И голову наклонил, чтоб, стало быть, чесать сподручней было.

Я и поскребла. Надо же, два махоньких пятнышка на лбу проступили, красные, навроде лишайных, только еще припухлые. А под припухлостью этой тверденькое чуется.

Вот же ж, не один, так другой… Видать, на роду мне писано было мужа рогатого заиметь.

– Хорошо… – Арей еще ладонью раскрытой лоб погладил. – Чувствую себя знатным козлом…

Я перечить не стала. Коль чувствуется человеку, то отчего б и нет?

– Когда поедем… вот. – Он вытащил из кармана колечко медное, золотой проволокой обернутое. – Я, конечно, не мастер, да только эти годы не зря хлеб ел. Понимал, что только руками своими жив и буду. Вот и делал кое-что на заказ. А это и для себя… для тебя.

И сам колечко на палец нацепил.

А в проволоке камушки крохотные стеклянными осколочками блестят. Или не осколки, но роса будто бы? И сама проволока, в медь вплавленная, узором идет предивным, словно одна руна в другую перетекает. Гляжу, и… и узор плывет, меняется.