Драконий берег

– Требовался.

Я понимаю.

И то, что он действительно любил Зои. А она любила его дом и состояние, которое можно было тратить. В том числе на дом. Я бы смирилась, если бы речь шла просто о ремонте. Дома в нем и вправду нуждаются, но то, что она сделала…

Убрала библиотеку, в которой я проводила часы, листая тяжелые, пахнущие пылью тома. А мистер Эшби лишь посмеивался. И порой снисходил до объяснений, если книга оказывалась совсем уж непонятной.

Она изменила голубую гостиную, ту, с окнами в пол и пустыней за ними.

Выбросила старую мебель. И патефон, купленный еще миссис Эшби. Ее я не застала, но мистер Эшби патефон любил. У него имелась коллекция пластинок, и я помню, сколь бережно, трепетно даже обращался он с ними. Пластинки отправились на чердак, как и портреты, ведь кому в современном мире дело до предков? То ли дело современные фото.

Зои. Естественно, Зои.

Она хотела вовсе перестроить дом на современный лад, но то ли Ник не позволил, то ли она не успела… главное, что нынешний дом был мне чужим. Как и его хозяйка.

Пусть Зои почти не говорит, а когда говорит, то речь ее невнятна. Пусть она не способна ходить, да и ложку держит-то с трудом. Пусть в ней не осталось ничего от той королевы школьного бала, которую я помню, но… она по-прежнему меня ненавидит.

Теперь еще и за то, что я жива.

– Мне жаль, – сказал Ник.

А я поверила.

Ему и вправду жаль.

Я успела подняться на холм до того, как буря расправила крылья. Она налетела с востока, тяжелая, темная, гремящая песками.

Ударила наотмашь, и провода загудели, предупреждая, что наше захолустье вновь останется без связи. Сыпанула колючим песком, скорее забавляясь, чем и вправду желая причинить вред.

Я отогнала машину в гараж. Заперла двери.

Опустила щиты на окна, отметив, что на южном крепления совсем заржавели. Их стоило бы поменять еще при Дерри, но тому все было некогда. И мне.

Буря позволила. Разве что толкнула в спину, коснулась шершавою лапой волос, будто примеряясь, и отступила. Так бывает – несколько мгновений тишины, когда воздух одновременно горяч и сладок. И сладость эта расползается по языку. Этот воздух хочется пить.

Я пью. Я напиваюсь допьяна. Я закрываю глаза, позволяя миру быть услышанным. Недаром ведь моя бабка была из Мудрых, хотя кто в просвещенном городе белых людей верит в мудрость айоха? Но теперь я слышала.

Песню гор. И стук огненного сердца, спрятанного под скалистой их подошвой. Бурление воды в родниках, что поднимаются, разливаясь горячими озерами.

Серные грязи. Близость моря. И отчаянную радость старика, готового к последнему своему полету.

Стало быть, Изумруд… скорее всего, Изумруд. Время пришло. Он давно уже почти не выбирался из пещер, почти все время проводя в серных ямах. Но и горячие грязи не приносили облегчения.

Изумруд был стар. И… буря примет его.

Легкого полета.

Я нырнула в дом за мгновение до того, как буря, очнувшись, ударила со всею своей силой. И хижина Дерринжера содрогнулась. Раздался скрип, сменившийся стоном. И новый удар.

Крыша держится. Я ее укрепляла в позапрошлом году. И подумывала даже сменить полностью, поставив новую – чтобы красная черепица и специальные ветроблокирующие щиты.

Но появился Билли. Любовь.

– …Разве любовь не важнее какой-то там крыши? Что ты, детка, сама подумай, на кой тебе эта дыра? Тебя ждет весь мир. Нас ждет…

Мир молчал.

Он притих, готовый принять наказание. К вечеру шоссе, связывающее городок с большим миром, засыплет, а с ним и южные берега. Море поглотит песок и полтора десятка лодок. В новостях напишут об очередных разрушениях, с которыми городские власти борются.

Канализация засорится. А трубы где-нибудь всенепременно сорвет. Бури случались каждый год, всякий раз, как водится, неожиданно.

Я спустилась в гараж, чтобы вытащить из машины коробку с едой. Включила радио, послушала белый шум и выключила.

Запела.

Заткнулась, вспомнив, что пою я преотвратительно, да и вообще… делом бы заняться. Я и занялась. В коробе нашлось много чего. И банки с фасолью в томатном соусе, причем с красной, Ник знал, что белую я тоже ем, но красная мне нравится больше.

Кусок окорока. Вяленая колбаса кольцами, сдобренная чесноком столь щедро, что я заурчала. Хлеб.

И тушенка. Арахисовое масло. Кленовый сироп и даже блинчики к нему, сложенные аккуратной стопкой и обернутые в промасленную бумагу.

– Спасибо, – сказала я.

И послышалось, как за спиной кто-то ответил:

– Пожалуйста.

Я замерла.

И положила руку на нож, который был рядом. Это прикосновение успокоило. В доме нет никого… в доме никого не может быть. В доме…

Я обернулась.

Пустота. Темнота. Старик долго не желал признавать прогресса, обходясь керосиновыми лампами. А электричество я провела уже потом, после его смерти. И вспоминать не хочу, во что мне это обошлось.

Уровень керосина проверить все же стоит.

Лампа под потолком мигнула, подтверждая, что электричество у меня в доме ненадолго. И погасла. Я же стиснула рукоять ножа.

Понимаю, что глупо. В доме нет никого. Я ведь чувствую, что нет никого…

И Билли никогда не прятался. Если бы он вернулся…

Во рту пересохло.

Он бросил бы мотоцикл во дворе. Краги в коридоре. И куртку там же. Он принес бы запах пива и виски, который пропитал не только его, но и одежду. А следом появился бы сладковатый аромат травки. К ней Билли пристрастился давно. И если бы я поняла…

Я потерла занывшие ребра.