Внучка берендеева. Летняя практика

– Послушай, Любляна…

Она вновь на лавку села, рученьки сложила, глядит… вот нехорошо так глядит, вроде и спокойно, а чуется за этим спокойствием гнев, который скрывают, да только сил нет вовсе упрятать.

– Не мила тебе, – усмехнулась она. – Ничего не говори. Не мила. И знаю, что девке этой обещался. Что ты в ней нашел? Ладно братец мой… его всегда отличала любовь к таким вот…

Она хлопнула себя по бокам.

– Чтобы тела побольше… сиськи…

– Прекрати.

Арей потер глаза.

– Не хочу. – Любляна глядела прямо, и теперь гнев ее, старый, что гной в ране, чувствовался. – Почему я должна прекращать? Почему я должна молчать? Смиряться? Позволять всем вокруг решать, что для меня лучше будет? Там, в тереме царском, кланяться беспрестанно, благодарить за милость, хотя какая это милость… жить, не зная, позволено ли тебе будет следующий рассвет увидеть.

– Рассвет? Или закат тебе милей?

Любляна оскалилась улыбкой. И черты лица ее исказились, почудилось, выглянуло из нее нечто… нечеловеческого свойства явно.

– Доложила? Или Ильюшка, братец наш разлюбезный? И теперь ты думаешь, что я – не человек, а тварь неведомая, в человеческом теле обосновавшаяся?

Арей сел за стол.

И руки на стол положил. Раскрыл ладони, чтоб видела она, что не станет чаровать. Раз уж выпало беседовать, то Арей побеседует. Глядишь, и договорится до чего-нибудь.

– Никто не знает, как было.

– Так расскажи.

– Тебе?

– А хоть бы и мне, – сказал он, разглядывая невестушку иным взглядом. Смешно было думать, что прочие не глядели. Глядели. И взглядом. И камнем. И словом Божининым. Но не выглядели, иначе б… или… если б и выглядели, если б сочла царица, что надобно ей нелюдь в тереме, то и нелюдь пригрели б.

– Что, понимаешь? – Любляна голову набок склонила. – Она больше не кажется доброй и милосердной?

– Добрых и милосердных царей не бывает. Как и цариц.

– Хорошо, что ты это понял. А говорить… почему б и нет… да, я тебе неправду сказала… верней, не всю правду сказала… понадеялась, глупая, что ты мне поможешь… что вытащишь… я ж не знала, что эта девка тебе взаправду дорога. Скажи, случится с ней что, горевать сильно будешь?

– Голову тебе сверну.

– Не пугай. – Любляна пальчиком по щечке провела, а по следу алому, пальчиком этим оставленному, и слезинка скользнула хрустальная. – Всяк желает бедную девушку застращать… некому заступиться, некому…

– Или говори, или уходи.

Она слезинку смахнула.

– Первый год при нас жрец находился неотлучно. И пяток старух, которых блаженными почитают. Как по мне, обыкновенные, просто умом двинулись… ты не знаешь, каково это… Одна постоянно бормочет. Другая песни поет. Все воняют, потому что мыться – святость смывать. И молишься, молишься, а им все мало, все поверить не способны, что нет от нас с сестрицею вреда… а главное, случится в тереме беда какая… не важно, к слову, хоть чирь на заднице, а все мы виноваты.

– Жалуешься?

Арей все же флягу отыскал среди вещей. И, воды на полотенце плеснув, отер лицо. Полегчало.

– Брат твой где?

– Я ему не сторож… пришла, тут никого нет уже… только ты вот спишь сном беспробудным. Я тебя уже и звала, и за плечо трясла, а ты никак… вот и решила посидеть, поглядеть, что за беда… вдруг бы тебе помощь понадобилась.

Ишь, заботливая какая.

А все одно странно, что и Лойко, и Илья ушли, никому и слова не сказавши.

– Отец хотел, чтобы мы стали сильней… он знал, что она не оставит нас в покое. Как же, царская кровь, благословенная… проклятая, как по мне. – Любляна пальцами по косе провела, распуская. – Я бы отказалась, если б можно было… но кто ж меня спрашивал, где родиться?

– Опять жалуешься.

– Привычка. – Она не смутилась. – Я не нелюдь, Арей. Я просто не совсем уже и человек. Помню, отец позвал меня вниз. Помню, как лежала на полу и плакала, умоляя меня отпустить… а потом стало холодно, и так холодно, что… я думала, насмерть замерзну. Потом… потом что-то было, но все как в тумане. Знаю, я делала не самые приятные вещи… или не я, но то, что в меня вселилось.

Она вздохнула.

– Отец как обезумел… или и вправду обезумел? Но все закончилось в один день. Я очнулась от боли, страшной боли, будто меня раздирали изнутри на мелкие клочки… потом жар… и холод… я едва не умерла, но очнулась. Кем? Сама не знаю. Знаю, что ее, той твари, больше нет… и что не будет… что я одна… почти одна, только вот Маленка, она способна понять, что я чувствую, но лишь потому, что чувствует то же самое… мы вдвоем остались друг у друга, а все вокруг только и ждут повода, чтобы от нас избавиться.

Холод жемчуга Арей ощущал и сквозь ткань. Холод этот разбивал слезливый морок слов.

– От меня тебе что надо?

– Уж не жалости… а и вправду, скажи, чем она лучше меня? – Любляна поднялась, тряхнула головой, и волосы ее, медвяно-золотые, тяжелые, рассыпались по плечам. Летник вдруг соскользнул, и осталась боярыня в одной рубашке тончайшего полотна. – Неужели вовсе не по нраву?

– Оденься. – Арей наклонился и летник подобрал.

Хмыкнул.

Тяжелый, что панцирь жучиный.

– Я ведь и вправду царской крови… и многое умею… мы бы хорошо зажили.

– Пока бы ты меня не сожрала.

– Надо же какой трусливый… – Любляна плечиком повела, и рубашка с плечика этого соскользнула. А Арею вдруг смешно стало: экий он манкий для нечисти, то одна выплясывала всю ночь, то другая утречком продолжила. Неужто иной заботы нету, кроме как честного мужика в соблазн вводить? – Да не трону я тебя… не трону… и сестрица моя… да, нам силы нужны, но разве мы кого до смерти извели?

– Это ты мне скажи.

А рубашка и ниже съехала.

Арей покачал головой и, летник протянувши, сказал:

– На вот, прикройся, а то застудишь чего…

– Людям обыкновенным с нами неуютно, твоя правда… а ты и не заметишь… я малость возьму…