Нужный дом отыскался быстро.
Тельма лишь надеялась, что Аманда Дорсем будет на месте.
И ей повезло.
Дверь открыла сухощавая женщина в клетчатом домашнем платье, перетянутом белым пояском. Почему-то этот поясок, а еще кружевные манжеты и воротничок особенно умилили.
– Вы ко мне? – брови женщина выщипывала тонко, ниточкой, а после подрисовывала карандашом, отчего брови эти казались слишком уж яркими для невзрачного ее лица.
– Если вы Аманда Дорсем, – как можно любезней ответила Тельма.
Она пыталась понять, почему же сам вид Аманды, ее благополучие так раздражают.
– Третье полицейское управление, – Тельма продемонстрировала значок. – Где мы можем поговорить?
Нехорошо использовать служебное положение в личных целях, но ведь должна же и от него хоть какая-то польза быть! Аманда охнула, прикрыла рот ладошкой – узенькой и аккуратной – и посторонилась.
– Если на кухне… вы не против?
Тельме было все равно.
– Понимаете, моя дочь отдыхает… ее тревожат незнакомые люди… и если вдруг услышит голос, то… – Аманда оправдывалась шепотом и вела на кухню окольными путями.
Кухня в доме была огромной.
С окнами в пол. С раздвижной дверью, которая выходила на задний дворик. И даже теперь, во время осенних дождей, этот треклятый дворик вызывающе зеленел.
– Вы присаживайтесь… что-то случилось? С Вильгельмом? Хотя… нет, конечно, нет, что может случиться с Вильгельмом? Мой супруг удивительно законопослушен.
Аманда подняла с пола плюшевого медведя, которого пристроила на краю столешницы.
– Я хотела бы поговорить о вашем отце.
И пальцы дрогнули.
Тонкие, паучьи, наверняка – чувствительные, ведь для медсестры важно иметь легкую руку, особенно той, которая в хирургии работает. И дар у нее имеется, но слишком слабый, чтобы в целительницы пойти.
– Об отце? – переспросила Аманда, изобразив неловкую улыбку. – Но он… он ведь…
– Умер десять лет тому назад, – Тельма не смотрела в глаза. Глаза умеют врать, а вот такие нервозные руки скажут правду.
Уже говорят.
Она определенно что-то знает, и руки ее выдают. Пальцы вцепились в широкий браслет из красного полипласта. Дергают. Крутят. Царапают короткими ноготками.
– Д-да… он давно уже умер.
Еще одна неловкая улыбка.
– Лафайет Лайм, так его звали, верно? – Тельма, не дождавшись приглашения, присела. – Да вы присаживайтесь…
Чего она боится?
Ее отец и вправду давно мертв. Сама она… имя мелькнуло в деле, но и только. А ведь ей было шестнадцать. Взрослая девушка, почти женщина…
– Не понимаю.
Пальцы замерли.
А ладони вывернулись, уже не розовые – сероватые. У приютских Тельма уже видела такую кожу. От частого мытья она сохнет, идет мелкими трещинами, зудеть начинает.
Неприятно.
– Вы ведь были уже взрослой? Вы должны были помнить то дело… смерть Элизы Деррингер.
Руки серые, а сосуды – синие, вспухшие.
Но не жаль.
Вот нисколько не жаль Аманду… несколько минут разговора – разве много? У нее ведь было столько времени, целых десять лет. Да и слова… что они изменят в ее жизни? Разве отнимут мужа? Дочь? И этот очаровательный домик с огромной кухней и парой-тройкой спален?
Здесь и гостевые комнаты, надо полагать, имеются.
– Я… я не интересовалась делами отца.
– Да? – Тельма не собиралась отпускать ее так легко. – А мне казалось, именно вы помогали ему вести прием…
Пальцем в небо.
Но удачно.
И руки замерли.
Плечи опустились под невыносимой тяжестью.
– Я… у нас не было другого выхода… отец ушел из госпиталя. Вынужден был. Его силы таяли. Он всю свою сознательную жизнь помогал людям, – теперь она говорила тихо и зло. – Знаете, скольких он спас?
Тельма понятия не имела.
И не желала знать.
– Но когда мы оказались здесь, выяснилось, что никому мы не нужны. И его старые друзья… нет больше ни друзей, ни благодарных пациентов. Зато все наши сбережения ушли на новую лицензию. Старая, видите ли, не годилась.
Эта злость была беззубой, как старая собака.
– Он искал работу, но все приличные места оказались заняты. А в том госпитале, куда он все же устроился, приходилось вкалывать и днем, и ночью… но это ведь обязательное условие! Полтора года работы в госпитале и рекомендации, без них никто не даст разрешения на практику.
– Там он перегорел?