Ведьмина ночь

Больно.

Как же больно… там, в животе.

И туман воспоминаний расступается. А я вижу женщину. Ведьму. Старую ведьму. Старую не столько по годам, сколько по силе той, что в ней клубится.

– Я… я не нарочно, – говорю ей, чувствуя, как слезы кипят на глазах. – Я… не сама… он предложил…

– Тише, – её ладонь касается моих волос. Она теплая, горячая даже, но вместе с тем исходящая сила унимает боль. Становится вдруг легко-легко. – Натворила ты, девочка, конечно…

Натворила.

Знаю.

Ведьме нельзя делать то… то, что я сделала. Ведьма, она с миром связана. А я сама, своими руками… не своими. Но тогда ведь казалось, что это – единственно правильное решение.

– Но то не только твоя вина, – старая ведьма второй рукой взяла меня за подбородок. – Глупенькая. Молоденькая. И учить некому. Но голова и вправду светлая. И душа тоже… ничего, прочее исправим. Но смотри, второго шанса не будет.

Пальцы легли на шею.

А ведь она и убить может. Легко. Ну и пускай. Не так больно будет.

– Закрой глаза, – велят мне. И я подчиняюсь. А сила… сила внутри будто унимается. Она еще не моя, да и не станет таковой. Может, у моей дочери.

Если у меня будет дочь.

Беременность была некстати. Последний год его учебы, я тоже студентка. И ни работы, ни перспектив внятных. Из общаги точно погонят, если в академ уйду. Да и стипендия закроется. А кроме нее доходов нет, не считая, разве что ставшей уже привычной подработки с контрольными и практическими. Только это ведь мизер.

А ребенку многое нужно.

Он был ласковым, Гришка. Он никогда не требовал, не давил, но просто рассказывал, что нельзя жить в нищете, что я его возненавижу. И мы сами все разрушим.

Просто еще не время.

Просто…

А ведьмам нельзя аборт? Это предрассудки, не более того. Многие ведь делают. И у него есть знакомый, который может все провернуть тихо, не привлекая лишнего внимания.

Слезы.

Слезы горячие. Я не плакала тогда. И потом тоже. Я вовсе выкинула это из головы, запретив себе думать, запретив себе плакать. А они все-таки вырвались.

– Плачь, девочка, – старая ведьма обняла меня. И теперь я чувствовала её запах. Пахло от нее, как от мамы… как в детстве, когда казалось, что твое горе – самое горькое. И только с нею, с мамой, можно его пережить.

Пережила.

И выжила.

Машеньку он встретил на работе. Тогда уже и меня распределили, причем, как ни удивительно, в Москве оставили. Нет, не Гришкиными стараниями, подозреваю, Бизон помог. Он в комиссии сидел. И уже потом, когда я подмахнула бумаги, к слову, не глядя, буркнул:

– Чтоб ты так за себя училась, как за других.

А я…

Я опять не поняла.

Глупая. Влюбленная. Или любящая? Или просто запутавшаяся, увязшая в чужой игре? И хотелось бы переложить вину, сказать, что да, я не при чем, что все это – Гришка. Его обаяние. Его таланты.

Только…

Себе не стоит врать. Моей вины тоже изрядно.

Машенька.

Не знаю, когда и как у них там все началось. Я сама-то пыталась приспособиться к работе, которая совсем-совсем не походила на то, что я себе придумала. Вредные старухи. Жалобщики. Какие-то доносы, требования. Старые бумаги и отчеты, которые надо было разобрать просто-таки срочно. Начальник, взирающий свысока и с сомнением. Он хотел нормальную ведьму, а прислали меня. Слабосилок и троечница.

И от его взгляда, от недоверия становилось обидно.

Наверное, именно там, в моей комнатке, махонькой и тесной, я и начала приходить в себя. Я… увлеклась. Да. Отчетами. И склочными старухами, которым на самом деле нужны были вовсе не зелья с амулетами, а просто пару минут разговора. Начальником, который все еще смотрел на меня с подозрением, но хотя бы кривиться перестал.

Афанасьевым и его пирожками.

Я стала задерживаться. Потому что вдруг поняла, что домой идти совсем не хочется. Что дома Гришка, снова чем-то недовольный. А еще немытые полы и ужин. То есть необходимость его приготовить, ведь у Гришки желудок слабый, и гретое, а тем паче вчерашнее, он не ест.

Потом он вообще перестал есть. А я, вместо того, чтобы забеспокоиться, вздохнула с облегчением. Как же… я сама могла и пирожками довольствоваться. И кефиром из соседнего магазина, мне там Олька, продавщица, оставляла бутылку свежего.

Он первым заговорил о расставании.

Даже не так. Это был очередной вечер. Кажется, осень. И темнело рано, а фонари у нас горели едва-едва. И я раньше просила его встречать, и Гришка даже встречал пару раз, но потом его задерживали на работе. Или просто работы было много и он уставал. Или еще что-то случалось. В общем, сама я привыкла ходить по темной аллее до темного же дома. Свет не горел и в подъезде.

Пахло затхлостью и плесенью.

В квартире не лучше.

Я вошла. И разулась, тихо ругаясь. По дороге в темноте в лужу вступила, и ботинок промок насквозь. Отопления же не дали, и придется как-то его на полотенцесушитель пристраивать, а Гришка этого не любит.

Он был дома.

На кухне.

Чаю сделал. Себе. И сказал:

– Ты стала поздно приходить.

– Да… опять… Марковна пришла, жалуется, что у нее соседи кота сглазили, тот есть перестал, – ноги замерзли и я прямо там, в коридоре, стянула колготки. Их тоже придется стирать, а потом закручивать вокруг теплой трубы полотенцесушителя. Запасные еще вчера дорожку пустили, так что без вариантов.

– Нам надо поговорить, – Гришка нахмурился. – О нас.

А я именно тогда и поняла, что… все.