Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой
Карло Греппи
Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой
Информация от издательства
Оригинальное название:
Un uomo di poche parole. Storia di Lorenzo, che salvò Primo
На русском языке публикуется впервые
Греппи, Карло
Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой / Карло Греппи; пер. с итал. Ю. Гармашовой, И. Семенова. – Москва: МИФ, 2026.
ISBN 978-5-00250-059-8
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
Книга не пропагандирует употребление алкоголя и табака. Употребление алкоголя и табака вредит вашему здоровью.
Copyright © 2023, Gius. Laterza & Figli, All rights reserved
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «МИФ», 2026
* * *Потерянным друзьям;
тем, кто остался;
тем, кто нашелся
Пролог
Я сказал ему: «Разговаривая со мной, ты сильно рискуешь».
Он ответил: «Мне все равно».
Примо Леви[1]. Ноябрь 1986Несколько лет назад одним декабрьским днем мне попался документальный фильм Il coraggio e la pieta[2] – «Мужество и милосердие»[3]. Лента о солидарности итальянцев с евреями, которых преследовали фашисты. О мифическом и реальном милосердии, позволившем многим перейти Альпы и спастись. Многим, но далеко не всем – во времена Шоа[4],[5] сгинули свыше семи тысяч итальянских евреев.
Этот документальный фильм вышел в ноябре 1986 года, за пять месяцев до смерти Примо Леви. Меня поразил его весьма обыденный рассказ о том, как один немногословный человек спас ему жизнь в Аушвице[6].
Спаситель не был заключенным – он просто работал каменщиком. Вольнонаемный пьемонтский работяга из Фоссано жил за периметром Аушвица III, в деревне Моновице. Шесть месяцев он каждый день приносил истощенному Леви котелок супа. Ежедневно. На протяжении полугода.
Единственной благодарностью, которую добрый человек согласился принять – если это вообще можно считать вознаграждением, – была починка обуви. Пока сапожники Моновица четыре дня латали рабочие ботинки, каменщик ходил в деревянных сабо, которые ему дал Леви[7]. И все – он не захотел ничего больше.
Я уже знал об этом человеке – выживший в Аушвице и ставший известным писателем туринский химик Примо Леви упоминал его в своих произведениях. Впервые – в книге «Человек ли это?»[8], опубликованной в 1947 году; затем – в сборнике «Лилит и другие рассказы» (Lilìt e altri racconti)[9] и, наконец, в двух эпизодах «Канувших и спасенных»[10]. Правда, автор ни разу не назвал фамилии своего спасителя[11]. Но я знал, что оба ребенка Примо (и дочь Лиза Лоренца в 1948 году, и сын Ренцо в 1957-м) получили имена в честь этого загадочного человека. И об этом, как я обнаружил, Леви неоднократно говорил в интервью[12].
Лоренцо Перроне рисковал оказаться в Аушвице уже как заключенный – за помощь Леви. Когда я услышал об этом – а Примо такое именно сказал, а не написал, – во мне что-то дрогнуло: встрепенулась часть души, которая, казалось, давно очерствела.
Зимним вечером – где-то между 8 декабря и Рождеством 2014 года[13] – я, уже собираясь лечь, поставил диск, который откладывал на потом последние три года. Фильм назывался «Судья праведников»[14],[15]. На экране появился Мордехай Палдиэль, тогдашний директор Мемориального комплекса истории Холокоста[16] в Иерусалиме «Яд Вашем». Музей занимается, кроме прочего, и признанием праведников народа мира[17], спасавших евреев во времена Шоа. В руках Палдиэль держал папку с делом № 8157[18] – досье Лоренцо Перроне.
На сайте «Яд Вашем» в разделе «Праведники народов мира» тогда был представлен 25 271 человек, и 610 из них – итальянцы (в 2021 году количество праведников увеличилось до 27 921, а итальянцев стало 744[19]). В качестве эпиграфа я обнаружил здесь небольшой отрывок о Лоренцо Перроне из книги Леви «Человек ли это?» на английском языке (сейчас, восемь лет спустя, этот текст все еще размещен на сайте).
Чем больше я пытаюсь понять, почему именно моя жизнь среди тысяч других точно таких же жизней смогла преодолеть все испытания, тем больше убеждаюсь: именно Лоренцо я обязан тем, что сегодня жив. И не только за его материальную поддержку, но и в большей степени за то, что своей манерой поведения, своей добротой, очень искренней и естественной, он постоянно напоминал мне о том, что за пределами нашего мира по-прежнему существует справедливый, а не развращенный, не дикий, не раздираемый ненавистью и страхом мир; существует нечто чистое и цельное, нечто такое, что трудно назвать словами, – какая-то отдаленная возможность добра, ради которой имело смысл остаться жить[20],[21].
Примо Леви, бывший, возможно, величайшим свидетелем XX века, написал и рассказал намного больше того, что я уже успел процитировать. Леви обязан Лоренцо не только жизнью, но и, скорее всего, еще и не менее ценным даром. Перроне, без сомнения, масштабная и выдающаяся личность для организации, сохраняющей память о спасении евреев. Он заметен даже на фоне Оскара Шиндлера и Джорджо Перласки, праведников, которых прославил фильм Стивена Спилберга «Список Шиндлера»[22] по роману Томаса Кенилли (1982)[23],[24] и бестселлер Энрико Деальо «Банальность добра» (1991)[25], экранизированный Альберто Негрином[26]. Правда, «Итальянский герой» (2002) Негрина[27] родом из совершенно иного социального контекста.
Лоренцо Перроне был простым парнем – суровым, «почти неграмотным»[28], немногословным. Но вот что писал о нем Леви: «Лоренцо был и остался человеком; в этом перевернутом мире, в мире со знаком минус, он сумел уберечь и не запятнать свою человечность. Благодаря ему мне тоже удалось не забыть, что я – человек»[29],[30].
Возможно, именно ежедневные незамысловатые поступки каменщика и стали основой бесценных свидетельств Примо Леви, увековечившего в своих книгах человеческую солидарность. Его произведения составляют неотъемлемую часть нравственной, здоровой западной культуры последних десятилетий и входят в основную образовательную программу каждой школы в Италии (да и не только в ней).
Кем же был Лоренцо Перроне? Несколько лет я собирал материал о разных этапах жизни этого человека: до, во время и после его работы в «Суиссе» (так он произносил слово «Аушвиц»[31]). Я обратился в архив Фоссано, и тут в моем расследовании случилась первая серьезная заминка. Как правильно пишется фамилия – «Перроне» или «Пероне»?
Я встретился с двумя до сих пор здравствующими племянниками Лоренцо. Я предпринял безнадежную попытку собрать и систематизировать все упоминания о нем в биографиях Примо Леви и его интервью (а их насчитывается более 300[32]), в тысячах книг, посвященных ему самому и его творчеству (а их вышло уже около 7000[33]). Я тщательно изучил досье, собранное в 1995 году Кэрол Энджер[34], биографом Леви – оно хранится в архиве Яд Вашем.
Мне хватило материала, чтобы начать работу над книгой. Однако значительную часть необходимых знаний о неординарном человеке, сделавшем возможной «удивительную историю выживания»[35] Примо Леви, я обнаружил именно в его текстах. Невероятное счастье для историка, который пытается постичь суть человечности, – держать в руках подлинные свидетельства одного из самых проницательных исследователей человеческой природы.
Это, конечно, далеко не всё. «Реальная жизнь людей и то, какой она представлена писателями на страницах книг, не одно и то же», – сказал мне как-то раз Альберто Кавальон[36], редактор аннотированного издания «Человек ли это?»[37] 2012 года и едва ли не самый тонкий ценитель его автора. Сам Примо Леви частенько говорил об искусстве «округления»[38], обращая внимание на воображение и на то, что «действительность всегда сложнее, резче, грубее и острее вымысла»[39],[40].
Вот и судьба Лоренцо Перроне, пока он не попал в «Суисс», была вполне себе заурядной, особо ничем не примечательной. В биографии этого неразговорчивого человека обнаружилось множество белых пятен. И бо́льшая ее часть, предшествовавшая звездному часу, оказалась скрыта плотной завесой времени. Мне показалось, что ее возможно приподнять, и хотя бы поэтому стоило попытаться.
Мое повествование, естественно, начинается с описания первой встречи Перроне и Леви – с момента, когда Лоренцо глянул в лицо Примо и тут же вновь опустил глаза. Ноги каменщика прошагали сотни километров, прежде чем принесли его в проклятое место, где развернулась вся эта история. Великая история спасения, которую следует знать каждому из нас.
Последние
<…>Говорю я вам, товарищамПо общему и трудному пути,И тем, кто потерялДушу, дух и желание жить.Кому-то, может всего одному,Кто читает меня: помни о прошлом.Ведь на воске застывшемСначала был сделан оттиск.Так на каждом из нас остался следДруга, встреченного на пути;В каждом есть след каждого[41].<…>Примо Леви. Друзьям (Agli amici). 16 декабря 1985[42]Углубление в Бурге[43]
1С заключенным № 174 517 Лоренцо познакомился, когда выкладывал кирпичную стену. Несмотря на затрещины, которые ему то и дело отвешивала жизнь, а может, как раз вследствие этого, даже в концлагере он трудился на совесть. Как писал Примо Леви в «Канувших и спасенных»[44], «он делал [стены] ровными, прочными, аккуратно подгоняя кирпичи и используя столько раствора, сколько требуется. И делал он это не потому, что привык подчиняться приказам, а из чувства профессиональной гордости»[45].
Лоренцо никогда не задумывался, есть ли хоть какой-нибудь смысл изнурять себя работой. И в тот день, когда уроженец Бурге, исторического центра Фоссано, впервые увидел тщедушного паренька-заключенного, тоже. Недавно закончилась бомбардировка союзников, и «это вечно дымящееся, казавшееся бескрайним нагромождение железа, цемента и грязи»[46], пространство под названием Буна[47], было изрядно перепахано.
Грандиозный промышленный комплекс в лагере Моновиц, в шести километрах от Аушвица I, принадлежал Interessen-Gemeinschaft Farbenindustrie AG, больше известной как I. G. Farben («И. Г. Фарбен»)[48]. Лоренцо и его щуплый напарник пробирались между кучами битого кирпича; строительный мусор скрипел под подошвами грубых рабочих ботинок. Добравшись до места, каменщики, не сильно усердствуя, но споро принялись поднимать защитную стену вокруг наиболее ценного заводского оборудования.
Взобравшись на строительные леса, Лоренцо молча клал кирпичи. Узник с татуировкой на левом предплечье «№ 174 517» работал внизу. Лоренцо на ужасном немецком грубо приказал Haftling («хефтлингу») – бледному как смерть и едва дышавшему от истощения заключенному – поднять на леса новое полное ведро[49], потому что «заканчивается раствор». Позже выяснилось, что заключенного звали Примо.
Тощий 24-летний паренек, который для Лоренцо был пока что всего лишь номером, широко расставил ноги, обеими руками схватился за ручку ведра и начал раскачивать его, надеясь на помощь инерции. Но забросить тяжесть на плечо не удалось. Результат вообще вышел плачевным: ведро выскользнуло из рук и половина содержимого оказалась на земле.
Лоренцо произнес всего восемь слов – первые слова ключевой части этой истории. Они наверняка звучали в голове Примо еще несколько бесконечно долгих часов того летнего дня. Точнее, одного из дней 1944 года[50] между 16 и 21 июня. Западную часть Верхней Силезии в это время уже сотрясали взрывы тяжелых бомб союзников. В последующие месяцы авианалеты учащались и становились все более разрушительными[51].
«Чего еще можно ожидать от такого, как этот»[52], – пробормотал себе под нос Лоренцо на родном пьемонтском, спускаясь с лесов. Пролитый раствор уже начал схватываться, скрепляя строительный мусор – осколки разрушенных бомбами строений. Авиация регулярно наносила бомбовые удары. Результаты работы по «планете Аушвиц» постоянно фотографировали с воздуха. Однако освобождать приговоренных к газовым камерам узников войска не спешили[53].
Что означало «такой, как этот»? Какой – такой? «Изнуренный раб»?[54],[55] «Низшая ступенька» в иерархии Моновица?[56] Или белая кость, неумеха-белоручка, неспособный удержать ведро раствора? Попавший в этот перевернутый мир, чтобы стать здесь последним из последних? Неизвестно, выражала эта фраза презрение или сострадание, но, как потом подтверждал и Леви, в голове Лоренцо в тот момент произошло короткое замыкание.
Кто знает, сколько раз Лоренцо слышал нечто подобное в свой адрес? Предположу, довольно много. Он-то был из бедняков – бузотер и выпивоха. Правда, он всегда делал свою работу на совесть, но считалось, что на «таких» полагаться нельзя. Пока «такие», как Лоренцо, молоды, их обычно нещадно эксплуатируют, но, разменяв пятый десяток, они начинают терять силы и внимательность. А потом, когда с возрастом они становятся совсем уже ни на что не годны, от них избавляются, как от мусора.
Знакомство, что и говорить, началось не лучшим образом – в свете катастрофы с ведром. Однако Лоренцо заметил, что № 174 517 отреагировал на его фразу на узнаваемом пьемонтском – после плохого немецкого. И это пробило брешь в невидимой стене, отделявшей вольнонаемного от заключенного. Разрушилось заклятие, намертво скреплявшее каждого обитателя этого уродливого сюрреалистического мира, называемого «лагерь», с отведенной ему ролью.
Лоренцо почувствовал особую связь с парнишкой, выполняющим самую черную и тяжелую работу. Вероятно, этого оказалось достаточно, чтобы начать ему помогать.
В лагере подобное случалось нечасто. Некоторые заключенные имели легальную возможность устанавливать контакты с внешним миром – например, при посредничестве национальной французской службы трудовой повинности[57]. Но заключенные евреи всегда и при любых обстоятельствах были «неприкасаемыми» для свободных гражданских, в том числе и для вольняшек[58] вроде Лоренцо: «Все они, с той или иной степенью откровенности, демонстрировали нам свое отношение, колеблющееся от презрения до сочувствия, считая, что раз мы попали сюда, раз нас содержат в таких условиях, значит, дело с нами нечисто, значит, есть на нас какая-то тайная и ужасная вина»[59],[60].
Думал ли Лоренцо так о № 174 517? Не уверен. Он не имел склонности навешивать ярлыки и прекрасно знал, что почти всегда в кандалах оказываются самые бедные и слабые, а власть имущие каждые три недели надевают новые туфли. К тому же так и неизвестно (и вряд ли я когда-нибудь это узнаю), что говорил Леви в последующие часы.
Собрав информацию о Лоренцо из весьма внушительного количества источников, я кое-что понял о его личности. Рискну предположить, что он не собирался ничего говорить Примо еще два или три дня. Скорее всего, с потерянным, мрачным и непроницаемым выражением лица, запечатленным на дошедших до нас фотографиях, он все это время прокручивал в голове свои мысли. И насколько мне известно, их было всего две. Одну из них мы увидим позже, а другая – вот эта.
Презирал ли Лоренцо молодого туринца, от которого почти ничего не осталось, в их первую встречу? Земляка, который уже почти умер? Жалел его? Или, может быть, боялся? Кажется, чувство тревоги, впервые возникшее в 1938 году после принятия расовых законов[61], до сих пор висело в воздухе. Примо Леви рассказывал об этом в своей «Периодической системе»[62] 1975 года – о первой, «слабой, но заметной вспышке недоверия и подозрительности. Что ты обо мне думаешь? Кто я, по-твоему?»[63],[64]
Произведения Леви, в которых мастерски сплетены слова и концепции, позволяющие понять человеческую душу, нам еще нужны – да и всегда будут нужны. В этом фрагменте показано отношение вольнонаемных рабочих к «рабам рабов», заключенным-евреям, которые организованно, колоннами брели в рваных полосатых робах и беретах в Буну, на работу. Если это, конечно, можно называть работой.
Они слышали, что мы говорим на разных непонятных языках, которые звучали для них дико, вызывая ассоциацию с криками зверей; они видели нас, полностью порабощенных, без волос, без имен, забывших о достоинстве, терпящих побои, с каждым днем все больше деградирующих, но не могли заметить в наших взглядах даже проблеска протеста, веры или смирения. Они знали нас как воров и обманщиков, как грязных голодных оборванцев и, поменяв местами следствие и причину, воспринимали нас такими, какими мы стали[65],[66].
Зафиксировав начальный эпизод этой истории, ставшей чем-то бо́льшим, чем строки дела в пыльном архиве, попробуем собрать в единую картину многие километры, которые Лоренцо прошел с опущенной головой. Все этапы его жизни, с детских лет до момента, когда, вглядываясь в свою противоположность, он пытался понять ее и подбирал подходящие слова. Но прежде следует признать: жизнь скитальца больше, чем любая другая, зависит от случая.
И тогда сложится картина: Лоренцо и Примо принадлежали к «двум разным кастам»[67]. Чудо, что они вообще встретились. В так называемой прошлой жизни эти двое представляли совершенно разные слои общества. Но в концлагере социальный статус являлся вопросом уже не престижа, а выживания – и они вновь оказались на разных ступенях лестницы, правда, поменявшись местами. Примо предстояло умереть, если перестать каждую секунду цепляться за жизнь. Лоренцо суждено было жить, если только не случится какой-нибудь беды.
Превосходство Лоренцо над Примо было очевидным. И буквально в пространстве – на строительных лесах у стены, и в лагерной иерархии. Такое положение сохранялось довольно долго – они давно находились неподалеку, но не замечали и даже не знали о существовании друг друга. Отношение Лоренцо к Примо было чем-то вроде возмездия за их прошлую жизнь – в другом, нормальном, предшествовавшем лагерю мире.
Все былые привилегии Примо в 1944 году обратились для него в пыль, вдруг заскрипевшую под ногами и на зубах. Там, на самой низкой ступени человеческого бытия, обеспеченный туринец и начинающий перспективный химик Примо Леви превратился в заключенного № 174 517 – одного из тысяч рабов.
Как и другие 11 600 невольников I. G. Farben[68], Леви работал на строительстве химического завода Буна-Верке. Их заставляли вкалывать, пока их силы не иссякнут. Усилия Примо, как и всех других узников, были «абсолютно бессмысленны»[69],[70] – люди умирали.
Примо, как и тысячи таких же, как он, непрерывно откапывал, закапывал, загружал, разгружал, сортировал, собирал. Без остановки – под проливным дождем, в снегопад, когда ветер поднимал клубы пепла и когда землю согревали лучи солнца. Вены были готовы лопнуть от напряжения, и если кто-нибудь уже не мог двигаться, то капо или его помощник тут же бил доходягу дубинкой по голове. Чтобы лишний раз напомнить, кто здесь власть, чтобы выколотить всякую волю к сопротивлению и остатки того, что делало человека человеком.
В тот день Примо не попросил у Лоренцо помощи. Предположу, что летом 1944 года у него еще не было «четкого представления, как живут и какими возможностями обладают эти итальянцы»[71]. Большинство из них в другом, прошлом, мире частенько бедствовали, но всегда оставались на плаву. Здесь же он вместе с тысячами других мучеников неумолимо погружался на самое дно истории.
И все же нескольких простых, совсем простых слов оказалось достаточно, чтобы разрушить заклятие, разорвать путы зла[72] или, как сказал мудрый Леви, «затупить оружие ночи»[73]. Лоренцо отозвался не сразу, а после некоторого замешательства, но твердо и ясно.
«Разговаривая со мной, ты сильно рискуешь», – предупредил Примо.
«Мне все равно», – ответил Лоренцо[74].
2Он каменщик, простой рабочий. Он знает ремесло и умеет правильно выполнять разную кирпичную кладку. Но хороший исполнитель вовсе не обязан видеть картину целиком – такая способность необходима тому, кто командует. Хороший исполнитель должен хорошо делать свое дело. Оценить результат он сможет, когда работа закончена. Именно так, по крайней мере, чаще всего и бывает.
Рискну предположить: Лоренцо был одним из немногих, кто в то время с самого начала имел общее видение ситуации. Однако найти этому подтверждение трудно – так же, как и того, кто действительно заранее все знал.
Лоренцо был немногословным человеком[75]. По свидетельству родственников, то ли с 1935-го, то ли с 1936 года он был вынужден постоянно уезжать на заработки[76], обычно во Францию. Лоренцо нелегально переходил границу на перевале Колле-делле-Финестре – вместе с такими же бедняками с заскорузлыми ладонями и стертыми в долгих переходах ступнями.
Брат Джованни, старше всего на два года, с острым взглядом и пышной шевелюрой[77], часто составлял Лоренцо компанию. Братья вместе пробирались тайными тропами[78] – бывало, шагали целую неделю[79]. Мне порой кажется, будто я вижу: Лоренцо и Джованни в горах, бок о бок с контрабандистами, перекидываются словечками на родном пьемонтском: 'ndôma, 'mpresa.
Они шагали размеренно, опустив голову, – старались экономить силы. Там, за нарисованной на карте линией, их ждала работа. На этих тропах можно было оказаться, только будучи контрабандистом или рабочим-нелегалом из приграничных районов, где грань между справедливым и несправедливым, законным и незаконным практически отсутствует[80]. Навстречу, в обратном направлении, из Францию в Италию, тоже шли бедолаги разного возраста.
Все ступившие на эти тропы начинали говорить на едином языке изгоев, несших на себе проклятие этих гор. Они были готовы ради миски поленты с сыром горбатиться под палящим солнцем и проливным дождем, но, если выпадал случай, никогда не упускали возможности побездельничать.
Доподлинно известно, что Джованни – бородач Джуанин[81] – с августа 1931 года регулярно бывал во Франции[82] (где жил «дядя Жан»[83]). Конечным пунктом был Лазурный Берег. Как вспоминал Леви[84], там «всегда можно было найти работу». Иногда они шли в Тулон[85] или в какой-нибудь близлежащий городок Юго-Западной Франции, но чаще всего – в Амбрён, небольшую коммуну примерно в 60 километрах от границы.
Когда начинался этап «Джиро д'Италия», проходящий через Колле-делла-Маддалена[86], контроль на границе ослабевал, и старики на такси отправлялись через перевал навестить своих. Если получалось, они еще и пропускали стаканчик-другой. Об этом в январе 2020 года мне рассказал Беппе, племянник Лоренцо – сын его второго брата Микеле (младше на 8 лет)[87]. Беппе объяснил, что каждое сообщество в их краях имело свой секретный язык: здесь никогда не общались между собой на итальянском, а исключительно на непонятном чужакам magüt[88].
Когда подходило время обеда, Лоренцо доставал видавший виды алюминиевый котелок[89], два крутых яйца, флягу с красным вином, сухари. Он ел, согнувшись всем телом, крепким, но уже изрядно изношенным – как у пожилого. На тот момент Лоренцо было около 31–35 лет. Деревянная ложка казалась частью его руки, а сам он напоминал мощное кряжистое дерево.
Этот здоровяк с обветренным лицом родился в Бурге – старейшем квартале не только каменщиков, но еще и рыбаков[90]. Пропитание и средства к существованию им давала река Стура, на берегах которой водились прожорливые и огромные, как кролики, комары.
Бурге был типичным старым итальянским кварталом, в котором столетиями ничего не меняется. Его легко представить, если изучить фотографии пьемонтских городков начала XX века[91] и слегка напрячь воображение. Двери не запираются[92]; возле полуразрушенной кирпичной стены стоят изъеденные жучком стулья – на них можно посидеть в редкие выходные, укрывшись от холодного ветра или палящего солнца. Дни здесь начинались затемно. А заканчивались – для тех, кто успевал вернуться домой, – с заходом солнца.
Сегодня Бурге выглядит иначе, но на улочках со старинными названиями и новой нумерацией домов можно разглядеть следы минувшего. Надо только хорошенько присмотреться к стенам, которые, конечно, уже не раз перекрашены.
Лоренцо жил на улице Микелини, дом 4[93] и 6[94]. Сейчас на этом месте дом номер 12[95]. Три комнаты на восьмерых: в одной – кладовка для тряпок и старого железа, во второй – мул и тележка. Это я узнал из книги Кэрол Энджер, биографа Леви. Четверть века назад она взяла интервью у троих родственников Лоренцо, среди которых оказался и его племянник Беппе[96].
По ночам местные мужчины доставали угрей из заранее устроенных на Стуре плотин или ловили рыбу бреднями и донками. На рассвете женщины, не уставая благодарить Бога, загружали в тележки ночной улов и везли продавать его таким же, как сами, беднякам. Здесь жили по правилу: «Делай, что умеешь; торгуй тем, что добыл»[97].