Генерал де Голль и Россия

Как писал генерал, его приняли в Москве с триумфом. По словам же военного корреспондента Александра Верта, напротив, крайне сдержанно: «Де Голль смотрел на собравшихся, а те на него, не зная, кто перед ними. Никакой шумихи не было».

Как было на самом деле, судить трудно. Но факт остается фактом: дипкорпус присутствовал в полном составе, как и на приеме Черчилля, в то время как прибытие чешского президента Бенеша немногим ранее приветствовали лишь два посла – Франции и Югославии[41 - Телеграмма Гарро № 761, 1 декабря 1944 г.: Archives diplomatiques. 288 PAAP 175 (находится в обработке).].

Первая встреча Сталина и де Голля состоялась тем же вечером 2 декабря. Генерал неплохо к ней подготовился. В день отбытия из Парижа Жорж Бидо отправил Гарро телеграмму со списком вопросов, подлежащих обсуждению. Во главе списка, разумеется, шел германский вопрос, в первую очередь проблема левого берега Рейна. Далее поднимались проблемы коллективной безопасности и интересов Франции в СССР. Две темы особенно беспокоили французскую делегацию. Прежде всего французские военнопленные, находящиеся в СССР, а также советские граждане, как военные, так и гражданские лица, угнанные немецкой армией при отступлении, равно как и те, кто отказывался добровольно возвращаться на родину. По весьма приблизительным оценкам французского Министерства иностранных дел, число советских граждан, находившихся во Франции, колебалось от 60 до 100 тысяч человек[42 - Служебная записка управления по делам Европы МИД генералу де Голлю: DDF II. 1944. P. 169–171.]. Усложняла ситуацию, наряду с разбросом в оценках размера этого контингента, и его разношерстность. В него входили военнопленные, использовавшиеся на стройках немецкой армией, гражданские работники, мобилизованные Организацией Тодта, дезертиры, просочившиеся в ряды ФФИ, наконец, служившие в армии Власова советские граждане, которых германское командование перебросило во Францию и Бельгию, чтобы пополнить личный состав истощенных и обескровленных немецких дивизий. Некоторые из этих «советских военнопленных», выдачи которых требовал СССР, представляли собой ранее неизвестную проблему, связанную с их гражданством по рождению. Так обстояло дело с жителями Прибалтики и поляками, вовлеченными в советскую систему координат в силу пакта, заключенного в августе 1939 г., оспаривавшими законность своего статуса и требовавшими признания их иностранцами в СССР, каковое требование Москва сразу же отвергла. В свою очередь, ситуация с французскими военнопленными в СССР на первый взгляд казалась более простой, хотя и их состав был неоднороден. Несколько сотен попали в плен в ходе сражений 1939–1940 гг., бежали из немецких концлагерей и пытались найти убежище в СССР, где с ними обошлись крайне сурово, упрятав в самые зловещие застенки Лубянки и Бутырки. Перелом в политике, произошедший 22 июня 1941 г. и превративший Францию из врага в союзника, далеко не сразу улучшил участь этих беглецов, несмотря на неоднократные ходатайства за них генерала де Голля.

Но самый значительный контингент французов составляли так называемые мальгрену («призванные против воли») – эльзасцы, которых насильно забирали служить в вермахт. Неизвестно, сколько тысяч из них были взяты в плен советскими войсками, которые видели в них только немецких солдат. Генерал де Голль добился создания для них специальной миссии по репатриации, но ее работу парализовало требование Сталина «вернуть» сначала советских граждан, находящихся во Франции, в первую очередь солдат армии Власова, а также гражданских лиц, угнанных на работы, к которым он также относился как к изменникам. Генерал де Голль знал о болезненности этого вопроса для эльзасцев и настоял на том, чтобы он шел первым пунктом в повестке дня франко-советских переговоров. Наконец, его крайне беспокоило положение народов Центральной Европы, живших на территориях, «освобожденных» советскими армиями. Если сведения, которые сообщал о Чехословакии его аппарат, его несколько успокаивали, то с Польшей дело обстояло далеко не так гладко. Это становится понятно из записки от 22 ноября 1944 г., которую МИД посвятил этим вопросам: «На первый взгляд не кажется, что лондонское правительство [Чехословакии] должно столкнуться с теми же трудностями, с которыми вынуждено сейчас иметь дело лондонское правительство Польши. В своем выступлении 1 февраля 1944 года перед Госсоветом д-р Бенеш изложил свои взгляды на то, какой он видит революцию, которая должна произойти в Чехословакии после войны, и как он собирается решать политические проблемы, к которым она приведет. Не уподобляясь Советам, которые допускают существование в государстве лишь одной партии, д-р Бенеш рассматривает создание новой политической системы, основанной только на трех партиях… он заявил о своем желании отказаться от старого режима, где каждый мог основать свою партию»[43 - Служебная записка управления, 22 ноября 1944 г.: DDF II. 1944. P. 307–308.].

Весьма поучительна служебная записка от 1 ноября по польскому вопросу, подготовленная для генерала де Голля и оправдывающая его беспокойство: «В целом, после Московской конференции шансы Люблинского комитета, действующего на территории Польши и пользующегося безоговорочной поддержкой русских, на то, чтобы в ближайшем будущем заменить лондонское правительство Польши, оцениваются очень высоко. Сразу же после президентских выборов американская администрация, освободившись от предвыборных забот, вероятно, выскажется в пользу Люблинского комитета. Вполне возможно, что председательствовать в нем будет г-н Миколайчик». И автор заключает: «Не пора ли и Франции вступить в контакт с Люблинским комитетом?»[44 - Служебная записка Этьена Бюрена де Розье генералу де Голлю: Ibid. P. 192–193.]

Мы так подробно остановились на этих двух записках, на этих двух докладах, которые управление тщательно подготовило, чтобы обрисовать генералу де Голлю перед его поездкой в СССР взаимоотношения крупных восточноевропейских стран и Москвы, потому что они демонстрируют, насколько сведения, полученные из ведомственных источников, могли склонить его к мысли, что дрейф целого региона в сферу влияния СССР – дело само собой разумеющееся и помешать ему никак нельзя. С одной стороны, их авторы настаивают на наличии у президента Бенеша убежденности в возможности строить относительно мирные отношения с СССР в обмен, вероятно, на сближение чехословацкой политической системы с однопартийной системой, за которую выступала Москва. С другой, представляют как неизбежность согласие США на приход к власти при поддержке Москвы Люблинского комитета.

Генерал де Голль, таким образом, совершенно не был готов отстаивать в Москве собственно французскую линию, коль скоро ему твердили, что фактическое положение дел, то есть господство СССР в Восточной Европе, уже, по сути, утверждено англо-американцами. Эта деталь важна, поскольку почти все биографы генерала де Голля с неодобрением отмечают, что во время переговоров со Сталиным он молчаливо соглашался с претензиями советского лидера. Разве не соответствовало это поведение тем рекомендациям, которые ему давали самые компетентные его сотрудники?

Эта поездка примечательна во многих отношениях. Своей продолжительностью, как мы уже говорили, обусловленной не только погодными условиями, увеличившими время на переезды, но и желанием председателя Временного правительства посмотреть СССР. Прибыв в Баку 26 ноября, генерал провел там два дня, «которые хоть как-то заполнили поездка по полупустому городу, представление в городском театре, чтение сообщений агентства ТАСС…»[45 - Gaulle C., de. Mеmoires. P. 645.] Его недовольство здесь очевидно: его совершенно не устраивает крайне неспешный темп визита, навязанный хозяевами, хотя остановка по пути в Сталинграде и отвечала его желаниям. Он успокаивается только по прибытии в Москву, и неделя пребывания в советской столице не вызывает у него никаких жалоб. Хотя поводов для них было более чем достаточно.

Первая встреча со Сталиным состоялась в Кремле, вечером того же 2 декабря, когда генерал прибыл в столицу. В своих «Мемуарах» он набрасывает портрет Сталина следующими красками: «Коммунист, одетый в маршальский мундир, диктатор, укрывшийся, как щитом, своим коварством, завоеватель с добродушным видом, он все время пытался ввести в заблуждение. Но сила обуревавших его чувств была так велика, что они часто прорывались наружу, не без своеобразного мрачного очарования»[46 - Ibid. P. 647.].

Главная черта Сталина, которая выходит на первый план в этом комментарии и к которой генерал много раз возвращается в «Мемуарах», – коварство. Жан Лалуа в написанных впоследствии воспоминаниях подчеркивал, что холодность Сталина к своему собеседнику открыто проявилась уже в ходе первой встречи, и Роже Гарро, со своей стороны, также упоминает о «холодном приеме». Действительно, и Лалуа прямо об этом пишет, малорослого, тщедушного, сухорукого Сталина, не отличавшегося выправкой, мог привести в замешательство сам вид человека, как будто сошедшего со средневековой гравюры, человека, который подавлял его физически и обращался к собеседнику отнюдь не просительно, а со всей надменностью, какую генерал де Голль умел демонстрировать, чтобы подчеркнуть, что олицетворяет собой великую державу, достойную быть представленной за одним столом с победителями. И генерал заметил, что Сталин на протяжении встречи, говорил ли он или молчал, «все время чертил какие-то каракули»[47 - Ibid. P. 648.].

Первая тема, которую генерал де Голль[48 - Отчет об этой встрече см.: DDF II. 1944. P. 350–353.] хотел затронуть, поскольку для него важнее всего было признание за Францией права на полноценное участие в послевоенном переустройстве мира, касалась Германии. Но прежде чем приступили к этому вопросу, случилась непредвиденная пикировка на тему восстановления промышленности СССР и Франции, в ходе которой Сталин сразу же воспользовался возможностью показать, насколько невысоко он ценит Францию. Как только генерал поздравил Сталина с быстрым восстановлением Сталинграда, тот, в свою очередь, спросил его, в каком состоянии находится французская промышленность. Генерал долго рассказывал об усилиях, которые предпринимала его страна, упомянул о потребностях Франции, в первую очередь военных, и пожаловался на то, с какой задержкой реагируют американцы на его просьбы о поставках оборудования. Сталин резко ответил ему, что страна должна рассчитывать только на себя.

Затем перешли к главному вопросу, германскому. Генерал углубился в близкую ему тему причин катастрофы Франции в 1940 г. По его мнению, способ решения вопроса с границами в Версале не обеспечил безопасность Франции; он добавил к этому еще один фактор нежизнеспособности Версальского договора: отсутствие России, традиционной союзницы Франции, на переговорах по нему. К этой теме в ходе встреч со Сталиным генерал возвращался неоднократно. Франция и Россия, связанные традиционной дружбой, бывшей залогом их безопасности, были разделены в 1918 г. революцией и Брестским миром, противоречащим духу их союза и интересам обеих стран, к чему впоследствии добавилось отсутствие реальной отдачи от договора 1935 г. Вследствие этого разлада в середине ХХ в. обе страны оказались вынуждены по отдельности противостоять возродившейся победоносной Германии. Именно желание вернуться к этому союзу, необходимому для их безопасности, побуждало генерала де Голля, и он это неоднократно подчеркивал, к выдвижению ряда конкретных предложений по Германии. Атмосферу переговоров делал столь странной, часто туманной из-за обилия недомолвок со стороны обоих собеседников, тот факт, что Сталин – несмотря на всю свою холодность и даже неприязнь по отношению к Франции, проявившиеся 2 декабря, – и де Голль постоянно подчеркивали, какую поддержку СССР оказывал Франции, чтобы позволить той оказаться в стане победителей. Именно Сталину, отмечал де Голль, Франция обязана своим участием в заседаниях Консультативной комиссии. Молотов, в свою очередь, напомнил французскому министру иностранных дел в ходе их рабочего заседания 5 декабря[49 - Полный текст см.: DDF II. 1944. P. 375–389.], что в Думбартон-Оксе, где обсуждались проблемы коллективной безопасности, СССР добился для Франции статуса постоянного члена Совета Безопасности. В обоих случаях, и с Советом Безопасности и с Европейской консультативной комиссией, США выступали решительно против любых уступок Франции, и представители Вашингтона упорно стояли на своем, поскольку, говорили они, разгром 1940 г. и режим Виши переводят Францию в ранг побежденных, что делает немыслимым ее участие в послевоенном переустройстве мира.

Настойчивость советской стороны в подчеркивании того, сколь многим Франция обязана ее поддержке, могла сравниться в ходе этих переговоров лишь с той ловкостью, с какой генерал де Голль увязывал выражения благодарности с выдвижением на первый план исторической общности интересов в области франко-российской безопасности. Диалог, несомненно, преисполненный лицемерия, но он объясняет, почему постепенно германский вопрос удалось сделать главным пунктом повестки дня.

Требования, предъявляемые от имени Франции генералом де Голлем, были совершенно четкими – Рейнско-Вестфальская область должна отойти к Франции, а над Рурским бассейном следует установить международный контроль. Сталин ответил, что все зависит от безопасности границ. И по этой причине вопрос западных рубежей Германии не может рассматриваться в отрыве от вопроса восточных границ, что подразумевало присоединение Восточной Пруссии к Польше. Де Голль не возражал против этого требования, хотя его собеседник напомнил ему, касаясь требований Франции, что на любую договоренность нужно согласие двух других союзных держав. В конечном итоге в ходе первой беседы Сталин добился согласия Франции на границу по Одеру–Нейсе, не сделав навстречу де Голлю никаких реальных шагов. Но в то же время он настаивал на переговорах по франко-советскому договору, успех которых, как он уверял, сдвинет с мертвой точки решение всех остальных вопросов. Сталин сказал так: «Французы теперь поверили, что русские будут драться против немцев, а русские верят французам. Это создает благоприятные условия для пакта. Вопрос этот надо обдумать».

Вопрос вынесли на рассмотрение на следующий день. Отстояв службу в храме Святого Людовика Французского, генерал встретился со Сталиным на официальном завтраке, устроенном в доме приемов иностранных делегаций на Спиридоновке. На застолье, хозяином которого выступал Молотов, присутствовали, помимо двух глав государств, три заместителя наркома иностранных дел, Деканозов, Литвинов и Лозовский, и французская делегация в полном составе. В тот день Сталин был настроен благодушно. Он сразу же произнес тост в честь франко-советского альянса, «настоящего альянса, а не такого, как с Лавалем», подчеркнул он, на что де Голль ответил, что он не Лаваль и договор заключается в совершенно иных условиях[50 - Gaulle C., de. Mеmoires. P. 649.]. Атмосфера царила непринужденная, но политика не давала расслабиться окончательно. Так, Сталин упомянул Мориса Тореза, которого во Франции считали дезертиром. Генерал нахмурился, и Сталин взял примирительный тон: «Не обижайтесь… Я знаю Тореза, и, по-моему, он хороший француз. На вашем месте я бы не стал сажать его в тюрьму… по крайней мере, не сразу». Но главной задачей оставалось составление текста документа, которым занимались Бидо и Молотов. При всем радушии хозяев, французы не избежали намеренных проволочек с их стороны, а иногда и довольно оскорбительных замечаний. Молотов вдруг прекратил дискуссию, придав лицу выражение озабоченности: «В каких условиях может быть ратифицирован франко-советский пакт, поскольку Французское правительство является временным? – поинтересовался он. – Должна ли Консультативная ассамблея Франции участвовать в этом акте?» И далее Молотов заговорил о неких «сомнениях советских юристов». Де Голль не попал в ловушку, а значит, был к ней готов, и отреагировал с долей сарказма: «Вы же подписали договор с Бенешем. А ведь его правительство, насколько мне известно, является временным. К тому же оно находится в Лондоне…»[51 - DDF II. 1944. P. 382; Gaulle C., de. Mеmoires. P. 651.] Молотов не нашелся, что ответить, и вопрос ратификации больше так и не поднимали.

Приемы следовали один за другим, в посольстве 4-го и 5-го, на Спиридоновке опять 4-го, а также посещения города, московского метро, заводов, концертов – всего хватало в программе, которую де Голль находил иногда чересчур насыщенной, ибо, как он сам напоминал, он прибыл в Москву, чтобы говорить о главном. Сталин главным считал Польшу и, уговорив своего визави согласиться на границу по Одеру–Нейсе, собирался заняться политическим будущим этой страны в свойственной ему манере. Де Голль был осведомлен о его целях, он знал, что Польша – главная ставка в этой игре, готовился к этому, но, наверное, даже представить себе не мог, до какой степени непреклонным окажется Сталин в этом вопросе, включенном в повестку дня на встрече в Кремле 6 декабря. Де Голль знал уже благодаря только об этом и твердившему Бидо, что для Сталина «польский вопрос решающий». Накануне этой кремлевской встречи Молотов и Бидо встретились также в Кремле, на рабочем заседании, посвященном подготовке договора. Но, открыв дискуссию и еще раз без обиняков напомнив о том, как СССР содействовал вступлению Франции в клуб победителей, Молотов объявил, что сначала необходимо обсудить польский вопрос, по которому мнения Парижа и Москвы расходились. «Это облегчило бы подготовку договора», – добавил он. По окончании дискуссии, в ходе которой он проявил немалую настойчивость, Молотов вновь не удержался от недипломатичного замечания в том духе, что у делегации, которая сейчас находится в Москве, широкие полномочия, раз уж возглавляет ее сам генерал де Голль, председатель Временного правительства: «Если бы позиция французского правительства в 1939 году была более уступчивой в польском вопросе, то немцы не были бы во Франции, а Советский Союз не был бы вынужден вести четвертый год эту войну. Сближение позиций Советского и Французского правительств в польском вопросе явилось бы базой заключения советско-французского договора… Если французы не могут сделать шаг вперед в этих отношениях, то возникнут сомнения в политической базе договора»[52 - DDF II. 1944. P. 390–391.]