Двойная эмиграция

Я усердно готовился к выпускным экзаменам в Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана, где преподавал мой отец, нацелившись пойти по его стопам. Я мечтал стать для студентов не просто преподавателем, а, как и мой отец, старшим наставником. Профессора университета поддерживали меня, пророча успешную педагогическую карьеру.

Петька к тому времени уже окончил колледж и намеревался поступить в Мюнхенский технический университет. Он хотел стать инженером-конструктором и посвятить свою жизнь глобальным научно-техническим разработкам. Я в шутку прозвал его «мыслителем», потому что он всё свободное время что-то высчитывал, чертил, рисовал… Короче, по-прежнему что-то изобретал!

Иногда нам всем вместе удавалось выехать за город на пикник. Тогда мы, сидя на коротко постриженной ровненькой травке, смеялись, иногда даже громко хохотали от всей души, снова и снова вспоминая Россию и наши с Петькой детские проказы. В такие минуты мы совершенно не замечали осуждающих взглядов, которые бросали в нашу сторону выдержанные баварцы. Это, безусловно, были самые лучшие моменты нашей мюнхенской жизни.

…Перед бурей

И тут пришла война… Война с коммунистами, захватившими двадцать лет назад нашу Родину и мечтающими вскоре завладеть целой Европой… С коммунистами, уничтожившими почти всех коллег и друзей нашего отца, не захотевших покинуть так же, как мы, любимую Родину и поплатившихся за это жизнью… Коммунисты уже крепко обосновались на русской земле, лишив её имени и придумав вместо красивого гордо звучащего слова «Россия» весьма странное название из нескольких букв – «СССР». Мы были убеждены, что они не остановятся и непременно решат завоевать весь мир, поэтому уверовали в то, что, пока не поздно, надо освободить любимую Родину от страшного красного дьявола… Во что бы то ни стало!

Отголоски этой Великой освободительной войны уже звучали ранее – из новостей мы узнавали о победоносном шествии немецкой армии по Европе. Из радиоприёмников раздавались бравые марши и рассказы о том, как же повезло жителям стран, освобождённых Великой Германией. Бойким голосом под эти торжественные марши диктор рассказывал о душевных приёмах немецких солдат на землях Бельгии, Австрии, Польши, Франции и Чехословакии – стран, где так же, как и в СССР, уже начинал поднимать голову коммунизм. Каждый день мы слышали голос министра народного просвещения и пропаганды Йозефа Геббельса. В минуты его выступлений всем жителям Мюнхена непременно предоставлялись перерывы в работе – все обязаны были внимать его речам. Неважно, где ты находишься – сиди, лежи или стой, но слушай! Дома и улицы замирали в полной тишине – все слушали. Не имели права не слушать, а тем более о чём-то роптать! Если и находились смельчаки, которые пробовали вслух выразить недовольство по поводу этой «освободительной» войны, то через некоторое время они просто исчезали… Бесследно… Так же, как чуть ранее начали исчезать «недовольные властью» в СССР…

Улицы Мюнхена были увешаны листовками и плакатами, агитирующими молодых людей пополнять ряды победоносной немецкой армии, а молодых девушек – устраиваться сёстрами милосердия, чтоб помогать немецким солдатам одерживать победу за победой. Газеты пестрели заголовками о невероятных сражениях и храбрых подвигах немецких солдат на фронтах Великой освободительной войны.

Война описывалась как героическое действо, ведущее к доблестным успехам и победе, поэтому даже мы с братом Петером перестали отдавать себе отчёт в том, что война – это убийство.

Агитация – великая вещь! Мы были юны, решительны, полны сил и энергии. Мы даже задумываться не хотели о том, что на войне придётся убивать людей, что, конечно же, и нас тоже могут убить. Мы с Петером до этого никогда не мечтали стать солдатами и не считали себя патриотами Великой Германии, но всё равно прониклись всеобъемлющей идеей победы, подвигов и славы.

Отец, как мог, убеждал нас в обратном, пытаясь внушить, что война, какой бы праведной она ни казалась, всегда влечёт за собой массовую гибель ни в чём не повинных людей. Но мы не желали верить его словам. Кроме того, солдатам в немецкой армии платили хорошее жалованье и предоставляли множество льгот. Служить в немецкой армии было почётно. И в то же время отказаться от мобилизации было невозможно – это расценивалось как неблагонадёжность, и последствия могли быть непредсказуемы.

Когда отец понял, что нас в любом случае мобилизуют, то не стал более дискутировать с нами на темы несправедливости и разрушительности войны. Он осознал, что ничего уже не изменить, что, заставляя сомневаться, лишь подвергает нас опасности. Поэтому он замолчал. И мама тоже молчала, лишь изредка обнимала нас, гладила по голове, и мы видели, как её глаза в очередной раз наполнялись слезами. Мы начинали её успокаивать, не принимая всерьёз её тревогу и волнение. Всё же будет хорошо! Через месяц, ну, максимум – через полгода мы вернёмся домой с победой и множеством наград!

Мы даже не обращали внимания на известия о пропаже без вести еврейских семей, живших ранее неподалёку от нас. С факультета, где работал отец, как-то быстро исчезли все профессора, а потом и простые преподаватели, имевшие хоть какие-нибудь дальние еврейские корни. Мы терялись в догадках, а папа ничего не рассказывал. Лишь однажды мы услышали его возглас о том, что «история начала повторяться, и теперь в Мюнхенском университете их заставляют преподавать ещё большую галиматью, чем когда-то в послереволюционной России! И эта галиматья пленяет сердца зачарованных баварцев!».

А мы с Петькой – молодые, горячие – не могли и предположить, что всё, что мы слышим из радиоприёмника и видим на плакатах – это страшная ложь! Ложь не во благо народа, а ложь во благо лжи. Ложь во благо смерти… И потому мы с братом рвались на фронт, чтоб как можно скорее освободить от нависшей опасности землю, когда-то захваченную коммунистами! Землю, где мы родились и были счастливы до тех пор, пока не пришла советская власть. И мы отправились воевать с Красной армией, чтобы отомстить ненавистному коммунистическому врагу за свою семью, лишённую крова в любимой России!

Глава 2. Фронт глазами матери

Письмо

Однажды, заходя в небольшую, опустевшую после ухода на фронт сыновей, мюнхенскую квартирку, так и не ставшую родной после любимой огромной родительской питерской, где всегда было шумно и весело, я обнаружила письмо, кем-то, явно не почтальоном, старательно затолканное под двери так, чтобы его невозможно было заметить соседям. Письмо из России! Я трясущимися руками стала распечатывать его, но оно никак не поддавалось, тогда я с силой рванула его за уголки в разные стороны и торопливо стала читать. Писала сестра Наталья с Украины…

Мне и раньше приходили от неё редкие письма, но сейчас, когда шла война с СССР, это казалось просто невозможным!

Наташа сообщала, что её Егоршу и двух сыновей забрали на фронт, а младшенький, которого она родила уже после нашего отъезда из России, сам ушёл – добровольцем… Осталась она одна. Плачет, прибирая скудный урожай…

Ещё писала, что немецкие самолёты сильно бомбят их село, поэтому в саду и на грядках мало что осталось. Сестра почти всё лето укрывалась от бомбёжек в земляном погребке, выбираясь из него лишь между налётами. В погребок перетащила кое-какие вещи, чтоб не погибнуть от холода и голода…

Читая письмо, я сразу вспомнила, как раньше Наталья очень радовалась, что её трудолюбивый прадед перед тем, как начать строительство их хаты, сначала соорудил под кладовой небольшой земляной погребок. Вырыть этот погребок было практически невозможно – ни техники, ни помощников у прадеда в то время не имелось – одни дочки в семье народились! Да ещё пугала и опасность обрушения хаты… Но он смог, чем весьма гордился!

Одну стену этого погребка прадед упёр в печной фундамент, потолок укрепил какими-то длинными прутьями, прочно замазанными глиной, а стены так и оставил земляными. И лишь по углам погребка он поставил четыре прочные колонны – то ли из самодельного кирпича, то ли из обожжённой прессованной глины, которые стояли, придерживая глиняный потолок… Погребок получился небольшой, едва ли достигал метра два в длину да полтора в ширину, однако все эти годы служил своим хозяевам верой и правдой. Его, к огромному счастью, ни разу не затопило, и раньше в нём хранилось что придётся: фрукты, овощи, солёные огурцы и прочие зимние заготовки.

Сестра писала, что сейчас, когда одна часть их садово-огородного участка была разбомблена, другая разграблена, то её «хитрый» погребок – так она его ласково называла, оказался полупустым. И всё же ей удалось припрятать в нём кое-какие продукты, так что зиму она как-то сумеет пережить, а там и видно будет…

Читая письмо сестры, я снова припомнила, что таких погребков под мазанками, возможно, больше ни у кого в их селе и не было – у всех имелись погреба во дворе, но ведь до них через улицу бежать надо. А Наталье повезло – у неё и во дворе стоял большой погреб, да ещё и этот маленький – прямо в самой хате. Это её пока и спасало.

Ещё я узнала, что немцы, захватив село, назначили старосту, который, пытаясь им услужить, тут же рьяно принялся собирать со всех сельчан провизию. Для поддержания порядка в захваченных деревнях и сёлах немцы даже создали специальное полицейское управление, и эти полицаи, охотясь на партизан, организовали по всей округе дневные и ночные патрули.

Оказывается, недалеко от их села недавно расположился немецкий госпиталь. Местный староста, опять же пытаясь выслужиться, забрал у сельчан почти все подводы с лошадьми, чтобы возить раненых немцев с линии фронта в этот госпиталь. А ещё он приноровился каждую неделю обходить все хаты и собирать продовольствие теперь уже для нужд госпиталя: кто что даст. Не дать нельзя – убьют! А у жителей уже и так почти ничего не осталось – зимой будет жуткий голод. В некоторых хатах поселились штабные немецкие офицеры, но Натальину хату, слава богу, не прихватили, потому что стоит на окраине села, а немцы с недавних пор стали бояться сельских окраин – партизаны.

Напоследок сестричка написала: «Будьте здоровы, родные мои! Если что – не поминайте лихом!»

Как и с кем Наталья сумела передать это письмо – одному богу известно, но я догадалась, что письмо это – прощальное. Сестра уже поняла, что каждый день может оказаться последним, и в письме прощалась со мной… И тут я впервые задумалась – что что-то не так с этой войной! Войной, где жестоко грабят людей, обрекая на голодную смерть! Неправильно как-то грабят, не по-людски… Та ли это война, что пророчит нам освобождение от красного дьявола?..

«Добровольная» мобилизация

Утром, когда я пришла на службу в госпиталь, нас всех собрали в зале и объявили, что госпиталь временно переформировывается, гражданские лица увольняются или переводятся разнорабочими на военные заводы и другие предприятия, а весь медицинский персонал отправляется на фронт для оказания медицинской помощи раненым немецким офицерам и солдатам. Я ужаснулась, но отказаться не имела права. Все врачи и сёстры милосердия, относящиеся к Красному Кресту, как нам сообщили, в военное время автоматически попадали под мобилизацию, и я в том числе…

Наш госпиталь хоть и предназначался для оказания медицинской помощи солдатам немецкой армии, но статус военного носил лишь условно. Он так же, как и другие госпитали Германии, относился к международному Красному Кресту. Служащие в нём врачи и сёстры милосердия не были военнообязанными, а являлись представителями Красного Креста – общественной международной организации с добровольным членством.

Мы не состояли в штате немецких военных частей, не имели военной формы и на службе обязаны были носить белые шапочки, белые накрахмаленные передники с широкими лямками и карманами. Также нам были выданы серые блузки, юбки, кители или шинели без погон, на которых была нашита эмблема Красного Креста. Эту казённую одежду мы могли носить где угодно и когда угодно – даже дома. Но особенно нам нравились тёплые прорезиненные плащи, которыми руководство госпиталя, расщедрившись, обеспечило нас весной 1941 года. Плащи были просто бесподобны – модные, лёгкие, тёплые и очень комфортные! Да ещё и с капюшоном, что в довоенные годы было огромной редкостью. Как говорится по-русски – и в пир в них можно, и в мир!

До последнего момента я была твёрдо убеждена, что могу попасть на фронт лишь добровольно – я же не являлась военнообязанной, но вышло всё совсем наоборот. Все отделения Красного Креста, находящиеся в Германии, жёстко контролировались властью, и мы, считаясь квалифицированными сёстрами милосердия, обязаны были отбыть к «месту ведения боевых действий» по первому требованию руководства. И отказаться от этой «добровольной» мобилизации было совершенно невозможно – меня отправляли на фронт в том же самом обязательно-принудительном порядке, что и моих сыновей.

Вечером, когда я, подписав необходимые бумаги, выслушав кучу инструкций и подписав их, изнемогая от дикой усталости, вернулась домой и озвучила своему супругу, что завтра вместе с госпиталем отправляюсь на фронт, то прочитала в его глазах ужас… Потом он сел рядом со мной, крепко обнял и молча заплакал. Одними глазами. Я заплакала вместе с ним. От безысходности, от того, что ничего нельзя изменить, – военная машина закрутила в свои жернова и нас…

Всю ночь мы собирали в дорогу мои вещи – близилась зима, поэтому мы метались по квартирке, хватая то одно, то другое. Я не знала, что брать с собой, а инструкций на этот счёт нам никаких не дали. В том, что нас будут кормить, мы не сомневались, а вот будут ли выдавать тёплую одежду?.. Как выяснилось потом, мы ошиблись даже в отношении еды…

На всякий случай мы приготовили несколько бутербродов и наложили полный чемодан пожитков, да так плотно их напихали, что я с трудом смогла этот чемодан поднять.

Утром нас забирал военный грузовик. Подъехал прямо к подъезду. Александр проводил меня, загрузил мой чемодан, крепко прижал, будто прощаясь навсегда. Я же, обнимая его в ответ, словно находилась в каком-то полуотрешённом состоянии и никак не могла поверить в происходящее. Я тоже не знала, надолго ли мы расстаёмся, но надеялась, что не более чем на один-два месяца…

Мы отправились к месту расположения прифронтового госпиталя. В нашем грузовике смогли разместиться лишь девять человек – почти всё пространство было занято коробками с медикаментами и прочим медицинским инвентарём. Следом за нами готовились к отправке ещё три бортовых машины с врачами и сёстрами милосердия. Ехали медленно – сначала долго крутились по Мюнхену, собирая медицинский персонал, и лишь к вечеру выбрались за город и двинулись в сторону фронта. Пока мы объезжали город, ещё казалось, что всё происходящее – лишь сон. Я словно ждала сигнала «отбой», но так и не дождалась…

Рогатое пророчество

Почти четверо суток добирался наш грузовик до места расположения госпиталя. Всё это время мы, откровенно говоря, голодали, так как, в отличие от немецких солдат, кормить нас никто не собирался. Сухие пайки, которыми «щедро одарялись» немецкие солдаты, сёстрам милосердия почему-то не полагались. До места расположения госпиталя мы должны были добраться менее чем за сутки, но путешествие явно затягивалось… Продукты, которыми мы предусмотрительно запаслись, уезжая из дома, закончились уже на второй день… У немцев не принято, как у русских, делиться с сотоварищами последним, но мы делились – чисто по-женски, по-матерински… Или по-сестрински?..

Солдаты и техника двигались к линии фронта твёрдым уверенным строем, мы же ехали медленно, то аккуратно обгоняя их, то подолгу выстаивая на обочине и пропуская вперёд колонну за колонной. На привалах солдаты и офицеры иногда обращались к нам за медицинской помощью – кто ногу стёр, кто простудился, кто захромал, кто порезался, и за оказанные услуги любезно делились с нами своими пайками, угощали минеральной водой, пивом и даже шнапсом.

В один из таких привалов произошёл странный случай, который мне показался каким-то пророческим, и я частенько вспоминала о нём в дальнейшем.

Мы проезжали где-то, наверное, по территории Польши, когда водитель вдруг решил устроить небольшой привал, а заодно и заправить бензобак. Он остановил машину, мы все дружненько вылезли, чтоб во время заправки не дышать парами бензина, и расселись на обочине. Невдалеке от нас на лугу мирно паслись коровы, и мы стали за ними наблюдать. Мимо нас по дороге медленно проезжали какие-то запряжённые лошадьми подводы, боевые машины и мотоциклы, маршировали ровным строем колонны немецких солдат, а мы отдыхали на травке, разглядывая коров. Кое-кто даже прилёг.

И вот вдалеке показалась очередная колонна чеканящих шаг немецких солдат. По их лёгкой, задорной, совсем пока ещё не боевой походке мы поняли, что это неопытные новобранцы – видать, их перебрасывают в близлежащую часть, вот и отправили пешком. Когда они стали приближаться, то идущий впереди офицер, увидев сидящих на обочине молоденьких сестёр милосердия, отдал команду, и солдаты грохнули со всей силы какой-то немецкий марш. Мы с восхищением наблюдали за ровным строем солдат, чётко отбивающих шаг в такт бравому маршу.

Но, похоже, эта громкая песня раззадорила не только нас: одна из коров отделилась от стада и начала медленно, но очень решительно двигаться в нашу сторону. Было видно, что она с силой бьёт себя хвостом по бокам. Потом эта странная корова вдруг остановилась и принялась взбивать копытом землю, причём сначала только передней ногой, а потом и задней тоже! Нам даже стало страшновато – какая-то коровушка непредсказуемая! Может, пока не поздно, в машину сигануть?!

Мы замерли: страх и любопытство овладели нами. Что будет дальше?

Тем временем бурёнка припала на передние ноги и, наклонив голову набок, задумала возить своим могучим рогом по земле! Затем она дико взревела и со всех ног бросилась в нашу сторону, догоняя приближающуюся к нам солдатскую колонну!..

Солдаты продолжали маршировать, даже не подозревая о надвигающейся сзади опасности. А корова-то была уже совсем рядом! Тут мы, конечно, поняли, что это вовсе и не корова, а огромный бык с налившимися кровью глазами. Наш водитель скомандовал: «Быстро в машину!»

Мы махом заскочили в кузов машины и стали ожидать развязки… Предупредить солдат было невозможно – их громкая песня заглушала все звуки вокруг. Тогда мы усердно замахали руками, подавая им знаки, умоляя обернуться, но они совершенно нас не понимали, да и оглядываться в строю не положено. Солдаты, думая, что мы их таким образом приветствуем, стали орать ещё усерднее. А бык тем временем зашёл с тыла и пошёл в атаку, раскидывая по сторонам разозливших его крикунов…

Двум первым «жертвам» быка, которые шагали в последнем ряду, пришлось очень тяжко – они лежали на земле и даже не шевелились, остальные, поняв, в чём дело, начали спасаться бегством – кто куда: кто залёг в кустах, кто без оглядки подрал через поле так, что только пятки засверкали, кто забился в кузов нашей машины, а трое расселись на близлежащих деревьях и наблюдали оттуда за пустившимися наутёк сотоварищами. Мы с неподдельным любопытством тоже следили за ходом событий, но смеяться побаивались! Как же можно смеяться! Это же солдаты Великой и победоносной Германии, завоевавшие всю (ну, или почти всю) Европу! Над ними смеяться не положено! А так хотелось! И мы таращились из кузова своего грузовика, громко возмущаясь поведением одичавшего животного.

Когда бык разогнал орущую колонну, он опять дико взревел – наверное, и правда не по душе ему пришлась бравая немецкая песня, потом встал посреди дороги и начал снова рыть копытом землю… Но тут раздалось дружное мычание коров – видать, бурёнки уже соскучились по вожаку, бык остановился, прислушался к коровьему призыву, немного поразмыслил, тихонько аукнул в ответ и важно двинулся обратно к стаду… Я тогда в сердцах подумала: «Хорошо, что у этих новобранцев карабинов не оказалось, а то бычку конец пришёл бы! Лишились бы бурёнки своего предводителя!»