Анамнез

– Ты уверен, что все было именно так?

По коже Виктора пробежал холодок, родившийся где-то в груди, несмотря на пригревающее солнце. Теперь голос Лори чуть изменился: он звучал не так механически, как до этого вопроса – сейчас, казалось, он действительно заинтересован и напряжен, как стрела, готовая взлететь в воздух и поразить мишень.

– Это уже третий вопрос. Моя очередь спрашивать.

Лори возражать не стал, только кивнул, признавая свою ошибку. Однако Виктор все же подумал:

«Да, я уверен, что все было именно так…»

– Почему ты так пренебрежительно относишься ко всем, и почему я должен верить, что ко мне ты относишься не так же?

– Теперь ты задал два вопроса. Мы же учимся доверять друг другу, так? Я рассказал тебе несколько своих тайн, о которых больше не знает никто. Мне бы не хотелось, чтобы они раскрылись, потому что это может не очень приятно повлиять на мою жизнь. Следовательно, к тебе я отношусь на порядок выше, чем ко всем остальным: тебе я не вру, хотя мама в детстве звала меня патологическим лжецом. Я отношусь к каждому человеку так, как он того заслуживает.

Конечно же, в моем понимании, которое очень часто не сходится с пониманием других людей. Но я не обязан любить всех, да и не хочу вовсе. Большинство из них кажутся, а не являются. Оттого мне и хочется сбежать дальше от их иллюзий. Я же не сам возвел вокруг себя культ – это они увидели во мне то, чего на самом деле нет, и начали слепо поклоняться миражу. Я просто продолжаю говорить то, что думаю – а мысли мои редко выходят за рамки неприятного и даже жестокого, – но им, кажется, очень нравится, когда их унижают.

Виктору хотелось задать еще множество вопросов, но сейчас была его очередь отвечать.

– Вопрос: «Кто мои родители?» не совсем корректен. Конечно, у меня есть мать, как и у каждого человека, но я её никогда не знал. Я рос с отцом, который очень меня любил. Он офицер полиции, поэтому почти все время проводил на работе. Мы почти не выходили из дома, но он многому научил меня.

Лори остановился у оранжереи и кинул на траву пиджак с туфлями. Ему стало жарко, и он собрал свои густые волосы в хвост. Солнце и правда грело почти по-летнему. Спасал лишь ветерок, веявший озерной прохладой.

– А кто твои родители?

– Мой отец – потомственный дворянин, мать – такая же избалованная аристократка, выросшая в богатстве, роскоши и сословных предрассудках. Но если быть еще честнее, мои родители… – он замялся, не зная, как объяснить сложное положение вещей. – На моих родителях держится вся экономика Блэквуда и обеспеченность академии. Отец является спонсором почти всех предприятий, открытых в Блэквуде: он покупает, продает, строит, продает, снова покупает, дает в долг, дарит и ежегодно отправляет академии щедрые пожертвования. Без его денег весь бизнес горожан и сама академия вообще перестали бы существовать. Мы ведь здесь изолированы, заперты: никто никуда не уезжает, не переезжает, не экспортирует товар. Весь круговорот выглядит примерно так: город – мой отец – академия – город и так далее, до бесконечности.

Наверное, если отец заправляет здесь всем, то и погоду тоже может выбирать – поэтому здесь почти всегда дожди, он их любит. Все решают деньги и власть. В каком-то роде, мои родители – король и королева.

– Но ты же раньше говорил, что твой отец – Верховный судья, – сказал Виктор, как только Лори закончил говорить.

– А я и не соврал, – не повел тот и бровью, – он ведь правда судья: решает, какому предприятию жить, а какому – умереть. Тем более, раньше он правда недолгое время занимался юридической практикой, пока не открыл собственную фирму. Но теперь моя очередь спрашивать.

Он упал на траву, приглашая Виктора сесть рядом. Вытянувшись на траве, Лори нежился под солнцем, словно огромная рыжая лиса. Кажется, ничего в мире не могло поколебать его безмятежного спокойствия.

– Какое твое самое раннее детское воспоминание? Я имею ввиду, сколько ты помнишь своего отца?

– Всю жизнь, – недолго думая ответил Виктор. – Не было того момента, когда бы я его не знал. Он всегда был.

Лори отвернулся к оранжерее, и Виктор подумал, что сейчас его лицо наверняка искажено какой- нибудь эмоцией.

– Зачем ты принес на пару ту газету? – внезапно спросил Виктор и сам удивился вопросу.

– Я же уже говорил тебе. Подумал, что тебе будет интересно знать – ты же художник, и все такое…

Он ответил автоматически, не задумываясь, и слишком быстро – будто что-то другое в этот момент занимало его разум.

– У твоего отца тоже светлые волосы и глаза?

– Нет, он кареглазый шатен.

– А что насчет матери?

– Это уже второй вопрос.

– Давай нарушим правило, – отмахнулся Лори. – Так что же?

– Говорю же, я не знал её.

– Но фотографии ты видел?

– Нет. Отцу не нравилось вспоминать о моей матери. Её смерть сильно повлияла на него.

– Ладно, хорошо, – миролюбиво закончил бесполезный диалог Лори. Не получив ответа, он сиял так, будто услышал именно то, что хотел. – Чья там очередь задавать вопрос?

– Почему ты так интересуешься моей внешностью? Я заметил, что ты смотрел на портрет женщины в газете, а потом на меня, как будто сравнивал нас, – теперь Виктор наседал на Лори в ответ.

– Мне показалось, что ты очень похож на неё. Не как сын похож на мать – чуть дальше. Например, как бабушка с внуком. Но это все абсурд. У неё есть внук, но это точно не ты. Август сбежал, и теперь его местонахождение неизвестно. В отличие от твоего – ты же здесь и прекрасно помнишь свое детство.

Довольный произведенным эффектом, он откинулся назад и подставил бледное лицо солнцу. Ни дать ни взять – принц, не хватает лишь черных очков и бокала мартини. Виктор застыл, глядя на озеро, волнующееся от легких поцелуев ветра.

Детство – оно на то и детство, чтобы помнить его лишь отрывками. Разве не так? Виктор тряхнул головой и улыбнулся, откладывая дурные мысли на самую далекую полку.

– Как прошла мастерская? – Лори отвлекся от созерцания неба.

– Мои сокурсники правда странные, – Виктор уцепился за первую возможность замять неприятную тему. – Но они мне понравились. Особенно Клео Лакомб – у неё геометрическая стрижка, угловатый подбородок, острые плечи и платье, похожее на платье «Модриан» Ив-Сен Лорана. Клео изъяснялась в основном междометиями, цитатами из «Тошноты» Сартра и периодически повторяющимся «будь я на твоем месте…» Она вся была такая абстрактная – прямо человеческое воплощение хаоса авангарда, – но при этом понятная и простая, как геометрическая задача.

– Кому понятная, а кому – и не понятная совсем, – Лори, видимо, отозвался на последнее утверждение о геометрических задачах, которые всегда вызывали у него головную боль и спазм лицевых мышц.

Виктор не обратил ни малейшего внимания на реплику друга и продолжил самозабвенно говорить, словно его попросили охарактеризовать испанское искусство 17 века и в частности назвать особенности живописи и стиля произведений Эль Греко. Словом, он оказался полностью поглощен своим монологом.

– Еще я познакомился с Маришей Уайльд. Точнее, я не то чтобы с ней разговаривал, но видел, что она рисует на мольберте. Вместо стоящей перед нами композиции в стиле «Ванитас» она за несколько минут нарисовала на холсте разноцветных маленьких зверей – белок, черепах, сов, был даже леопард – в окружении парящих бабочек, на крыльях которых располагались огромные глаза. Свою работу она объяснила тем, что отказывается рисовать мертвую, никак не связанную с жизнью композицию, которой в её представлении является натюрморт – это понижает вибрации и может болезненно отразиться на её состоянии. Она была так мила с преподавателем, что он даже не стал спорить – дружески похлопал край её мольберта и похвалил окно, точнее, похвалил её, но смотрел явно куда-то в сторону улицы.