Метроном

с ныне покойным отцом,
словно перебираю
мелкие, острые
осколки мозаики
разбитых вдребезги жизней.

Горячая кровь
течёт по исколотым пальцам,
подтверждая родство.

Воспоминание

Не сажай меня в финские сани, одну не спускай с горы.
Папа, я не хочу, я боюсь лететь в эти тартарары.
Обмерзает от ветра лицо, и – никого за спиной.
Не говори: «Трусиха!», не цеди сквозь зубы: «Не ной!».

Не тащи меня в речку на самую глубину —
Я утону, я камнем пойду ко дну.
Не заставляй меня снова преодолевать этот страх,
Разреши мне заплакать, покачай меня на руках.

Не заставляй меня быстро умножать и делить на ходу,
Не тяни меня за руку – по снежной каше, по льду.
Не обзывай меня дурой, пожалуйста, не обзывай,
Не грози сдать в милицию, засунуть в пустой трамвай.

Отпусти лучше к маме. А хочешь – пойдём вдвоём.
Ты сказал, что она – далеко, но уж вместе-то мы найдём!
Знаешь, песенка есть про то, что вместе шагать легко…
Почему ты прячешь лицо, в стену бьёшь кулаком?

Я не буду волком глядеть, не буду тебе грубить.
Папа, честное слово, я тебя постараюсь любить,
А не только лишь помнить с горечью и виной…
Не запирай меня в тёмной комнате – там очень страшно одной.

Две фотографии

Две фотографии передо мной:
ЦПКиО, дворцовые ступени,
Июньский день в мерцаньи светотени,
Плывущий над камнями влажный зной.
На первой – вместе я и мама с папой,
И лев катает шар чугунной лапой,
Блестя отполированной спиной.

А на другой – всё то же: и стена,
И лестница, и стриженая кроха,
И платьице воздушное в горохах,
И львиной гривы чёрная волна.
Всё те же декорации, всё – то же:
И день, и час, и да же ракурс – схожий,
И только я – уже совсем одна.

И на ступенях тополиный пух
Подобен пеплу. А на заднем плане,
Слегка размытый, словно бы в тумане,
Дворец покинутый пустынно-глух.
Лишь девочка, да чёрный лев чугунный…
Как будто кто-то прикоснулся к струнам,
И пробует мелодию на слух.

«И вновь запела скрипка у метро…»

И вновь запела скрипка у метро
О чём-то мимолётном и печальном,
Ненужном, неоплаканном, случайном —
О гулкой бесприютности дворов,
О стихнувших шагах твоих, о том,
Чему уже вовек не повториться,
О стёртых именах, забытых лицах,
О доме, предназначенном на слом.

Я не хочу ни знать, ни вспоминать.
Скрипач, прошу тебя, смычка не трогай —
О безнадёжной хрупкости земного
Земному не спеши напоминать.
Да и мотив затаскан, полужив,
Как с времени полученная сдача…
А я над ерундою этой плачу,
В пустой футляр червонец положив.

«Вот же мы, Господи – весь Твой улов…»

Вот же мы, Господи – весь Твой улов.
Сыплются острые камушки слов
Сквозь нарастающий шорох и треск,
Сквозь ледяной ослепительный блеск.
Вот мы, пригоршню осколков схватив,
Ловим едва различимый мотив,
Но ускользает незримая нить —
С вечностью время не соединить.

Вот мы – «известные в узких кругах»,
Вечно в долгах, как в дырявых шелках,
В горьком похмелье на каждом пиру —
Рёбра открыты любому перу.
Вот мы. И каждый – не больше, чем стих.
И в раскалённых ладонях Твоих