Awakers. Пробудители. Том 3

– Очень твоё, – протягивает Сидни.

– Только не «M», ненавижу этот размер, – хнычет Трой.

– Чем тебе буква не угодила?

– Мне нравятся «иксы» на бирочках, другие буквы ещё куда ни шло, но «М» – это хуже всего, типа средний, средний – это невидимый.

– Пояснительную бригаду в студию, – допрашивает приятель.

– Ну это как… Если я ограблю банк, и потом свидетелей будут спрашивать «опишите грабителя», а они скажут: «Ну он был среднего роста, среднего размера»…

Сидни закипает от смеха:

– Ты что угодно, кроме «среднего».

– Но на ярлыке-то другое написано.

Приятель со вздохом достает маркер из кармана, что-то чиркает с изнанки на пресловутой футболке с Дональдом Даком и протягивает ему.

– Меряй, бери, пошли на кассу. Я заплачу.

На бирке красуется надпись «XM». Футболка сидит замечательно.

? ? ?

Вообще если взвесить, то скорее получится, что добрые слова конкретных важных людей весомее, чем невразумительные подъебы серой массы. Но когда смешиваешь, весь этот компот всё равно отдаёт кошачьей ссаниной, как то вино, про которое Саймон сказал, что это утончённые нотки «пипи де ша», так и должно быть, «ничего ты не понимаешь». Но он потом всё равно в гугле проверил, что «pipi de chat» – реально кошачья ссанина, и вот именно так благоухает общественное мнение всем своим букетом.

Поэтому однажды утром перед очередным интервью Трой открывает рот и сам удивляется своим словам.

– Я не пойду.

– Ты фронтмен группы, – убеждает Ральф несколько аргументов спустя.

– Мне этого говна не надо.

– Трой, ну что ты в самом деле. Интервью – часть работы, мы сейчас не в том положении, чтобы халтурить, – напоминает Ральф.

– Я нормально свою работу работаю, а они потом всякий шлак пишут.

– Ну не читай.

– А смысл, тогда интервью давать, если «не читай»? Заебали.

– Так кого им еще доставать? – вмешивается Майк. – Мы же охуенные здоровые белые гетеромужики в самом расцвете сил. Привилегированные! Не докопаешься к наездам.

Доскональное описание в устах Майка звучит забавно, но у него не хватает чувства юмора, чтобы посмеяться.

– Что на тебя нашло? – недоумевает Ральф. – Вы же с Майком обычно впереди планеты всей языками почесать.

Он в самом деле не знает. Он бы рад побыть душечкой, но каждый раз, когда видит журналиста невольно начинает возводить стены ещё до того как успел прозвучать первый вопрос. Это Саймон носит хмурый вид с такой грацией будто это новый чёрный, а ему «хмурый совсем не к лицу, и тёмные одежды поглощают большую часть света».

Поэтому он не знает, что сказать Ральфу, и просто трусливо пишет одну, две, три песни, которые прячет в планшете в папочку под названием «встол».

– Возьми себя в руки, Трой, ну серьёзно, – повторяет Ральф. – Это не профессионально.

– Ага, это только тебе норм сваливать посреди турне и брать «творческий перерыв» в разгар работы, а мне как что так сразу «не профессионально»! – взрывается Трой. – Пошёл ты в жопу, Дороти! Я просто не пойду и всё!

И просто не идёт.

В тот день пока все катаются раздавать интервью важным херам, он успевает совершить пробежку по местности, позволяет себе бокал шампанского на завтрак и отрубается до самого обеда.

Хотя нет, на самом деле всё не так. На самом деле сначала он позволяет себе бокал шампанского на завтрак, потом уходит в забег и приходит в себя ближе к вечеру в парке на скамейке щедро отделанной голубиным пометом.

И всё равно – это лучший день за последнее время.

К вечеру заряда в нем на донышке – где-то там на уровне самооценки – и пока не вдарил адреналин, по краям поля зрения плещутся подлые мушки. Но он всё равно идёт на сцену и ни разу не лажает, потому что в силу своей предсказуемости на сцене он не лажает никогда. Больше всего он боится, что когда-нибудь кто-нибудь скажет, что он поёт как на работу ходит, потому что на самом деле всё не так.

Сцена – это не работа, это фиксированная точка в пространстве и времени, которая день за днем разбирает и собирает его по молекулам в одно целое. За пять минут до выхода он сидит в закулисье как кот в коробке Шредингера, и никак не может понять: сдох он уже или живой. Но потом коробка открывается и он всегда живой, каждый раз живой и никогда-никогда не умирает. Сцена – это не работа, это не «зона комфорта» даже; это единственное место во всей Вселенной, где он живет целиком и полностью.

– Извини, – кидает он Ральфу наутро без всяких прикрас и сам удивляется, как получилось так долго удерживать заветное слово в груди. Ральф поджимает губы, пожимает плечами, но всё равно кивает.

Иногда Трою кажется, что Ральф терпит его исключительно потому что когда-то давно он показал ему видео с капибарами.

? ? ?

Он звонит Келлеру – тому самому, который «Келлер-из-Контроверс». Келлер трубку не берёт, но перезванивает позже, когда Трой уже передумал изливать душу, и он просто говорит про погоду, непогоду, невкусный кофе, а потом передаёт по секрету, что Сидни Янг готов бы продать почку, чтобы поехать в тур с его группой. Келлер смеётся добродушно, ей богу Санта Клаус рыжебородый:

– Янг в своём репертуаре.

Трой уточняет на всякий случай, что конкретно он имеет ввиду.

– Такой из себя сноб, а никак не может отрастить яйца подойти поздороваться, – объясняет Келлер. – К тебе небось тоже не сам подошёл, да?

Трою очень хочется возразить, что ничего он не сноб, просто не матюкается через слово и тоже разбирается в этих модных кошачьих ссанинах.

– Хер пойми что в газетах пишут. Он тебя не обижал?

– Нет, конечно, Сидни – мякотка, – фыркает Трой. Но про газеты согласен.

Келлер снова смеется, потому что, как выяснилось, никто в этом мире, кроме Троя не считает Сидни славным парнем, зато все кроме него считают его зазнавшимся мудаком. Но охуенно талантливым мудаком – тут все солидарны.

– Ну раз мякотка… – сдаётся Келлер.

Келлер, положа руку на сердце, талантливый не настолько. И на сцене лажает. Но Келлера любят все. Ему немножко за 40, и он одинаково общается с журналистами, с публикой, с ним сейчас: как добрый учитель с нерадивыми, но любимыми учениками. Келлер может себе позволить нести на сцену пивное пузико, проблески седины в золотисто-рыжих волосах и однотипные дурацкие рубашки. Келлер – легенда, таких больше не делают. У него в бумажнике фото жены, детей и собаки; срать ему хотелось на всех этих людей в интернетах.

Но Трой проверил хроники двадцатилетней давности: Мэтью Притчетт-Келлер тоже начинал, как неуклюжий загнанный мальчишка и в рехабе своё время отбыл.

На него находит осознание, что все они застряли в одной шатко-валкой лодке в бассейне с акулами. Они трое – Гордон, Янг и Келлер – как те призраки Рождества о прошлом, настоящем и будущем. И если Келлер из них – Призрак будущего, им всем крупно повезло.