Последний дом на Никчемной улице

В надежде хоть на какие-то новости семейство Уолтерсов целый месяц оставалось в Вашингтоне. Но делать им там было нечего, а папин начальник уже терял терпение. В итоге они возвратились обратно в Портленд. Без Лулу дом казался странным. Ди никак не могла запомнить, что стол нужно накрывать на троих, а не на четверых, от чего мама постоянно плакала.

Вскоре та ушла. Ди знала, что маме невыносимо видеть в ней бледную копию пропавшей дочери. Она сняла с текущего счета все деньги и ушла. Ди не могла ее в этом винить, хотя отца обуревали совсем другие чувства. Потом произошло еще одно событие.

Накануне вечером с неба тихо сыпал снег, больше похожий на пепел. Отец в гостиной внизу сооружал модель самолета. Ноздри Ди щекотал поднимавшийся по лестнице запах эпоксидной смолы. Он сидел так часами, пока от этих испарений у него не краснели глаза. А в постель ложился почти на излете ночи.

«Завтра с ним поговорю, – подумала Ди, – придется».

В Тихоокеанскую балетную школу она на семестр опоздала, однако могла еще все нагнать. С деньгами было туго, но кто ей мешает устроиться на работу? Отцу, чтобы клеить модели самолетов и невидящими глазами смотреть во мрак, она, что ни говори, была не нужна. От вгрызавшегося в нее чувства вины Ди едва могла дышать. Воздух отяжелел от смешавшихся запахов разогретого клея и отчаяния. «Нет, я должна жить другой жизнью, – подумала она, – так живут только призраки». Слезы прочертили на ее щеках пылающие следы.

Утром Ди сделала особый кофе, дабы отнести отцу в постель. Готовился этот особый кофе в замысловатой стеклянной штуковине из Сан-Франциско, и чтобы его оттуда накапать, надо было потратить уйму времени. Он получался горьким и смолистым, как речной ил, и отец его очень любил. Возможно, он вложил в эту кофеварку всю свою любовь, ведь вещи поважнее доставляли слишком много боли. Ди эта машина напоминала о временах, когда они все еще были вместе, и не внушала ничего, кроме ненависти. Она плеснула на размолотые зерна кипятку. Кухню заполнил темно-коричневый аромат. Этим утром она намеревалась с ним поговорить. Поговорить по-настоящему.

Девушка закатала длинный рукав, пролила на запястье немного кипятка и ахнула. Потом стала смотреть, как на коже вздувается браслет из красных волдырей. Это помогло. Она раскатала рукав, чтобы спрятать ожог, и окончательно расставила все на подносе. Сегодня Ди ему все скажет. Он взвоет от боли, станет беситься, но она не могла больше все держать в себе. Красивый камешек.

Ди вошла к отцу в комнату и поставила поднос на стол. Ей подумалось, что от аромата кофе он проснется в хорошем настроении. Она расшторила окно навстречу заснеженному миру снаружи. Дома, почтовые ящики, машины – все они по краям сглаживались белой порошей. Ди повернулась, чтобы сказать: «Посмотри сколько его выпало за ночь!» И тут увидела его. Его тело лежало на кровати неестественно прямо, неподвижное в ослепительном, белоснежном свете. На лице застыло выражение, которое она поначалу никак не могла определить. Но потом узнала в нем удовлетворенность.

Ей сказали, что он умер от инсульта. Но о том, связан ли он был с исчезновением Лулу и последующим уходом мамы, не обмолвились ни словом. Да и не надо было. Тот, кто отнял у Ди Лулу, также лишил ее матери, а затем и отца. Отнял ее саму. Ведь что после всего случившегося от нее осталось? Теперь она чувствует себя большой, темной, пустой комнатой.

В балетную школу путь теперь был заказан – у Ди не было на нее денег. Окончить школу она тоже не смогла. Устроилась работать в аптеку, но попутно нашла себе настоящее занятие – занялась поисками того, кто стоял за исчезновением сестры. Мужчины, приехавшие в тот день на озеро, взгляды, списки подозреваемых. Вот что стало для нее настоящей работой.

Она каждую неделю звонит замотанной Кэрен, если не чаще. Замотанная Кэрен – детектив, ведущий дело Лулу. Когда она говорит, в ее голосе неизменно слышится, с одной стороны, утомление, с другой – неистовство. У нее выразительное лицо, на котором написана каждая виденная ею боль, каждая спина, которую она когда-либо обнадеживающе похлопывала, каждая протягиваемая ею утешительная салфетка, искаженные черты каждого заходящегося перед ней в крике человека.

Одно время они с Ди сблизились. Детективу было жалко юную девушку, у которой никого не осталось. Зови меня Кэрен. Когда Ди ей звонила, она рассказывала о ходе следствия. Теперь же говорит только одно: «Мы над этим работаем».

Тед

Я не всегда могу сказать это наверняка, но на этот раз совершенно уверен, что совершу нечто очень важное. Найду друга. В последнее время я все чаще ухожу из дома. Кто присмотрит за Лорен и Оливией, если в один прекрасный день мне не суждено будет вернуться? Я один, а этого явно недостаточно.

Мамочка трижды брала меня в лес. А в последний раз отослала обратно одного. Да, я по-прежнему чувствую под темной сенью листвы ее присутствие. Она прячется в мельтешении света на лесной подстилке. А порой – да-да – в шкафчике под раковиной. Но если по правде, то с того самого дня я сам по себе.

Я убеждаю себя, что это все ради Лорен с Оливией, и это действительно так. Кроме того, мне больше не хочется оставаться одному. Я выбираю время, когда рядом нет Лорен. Если бы она знала, чем я занимаюсь, ничего хорошего из этого бы не вышло. Я снимаю висячий замок со шкафчика в гостиной, где у меня хранится ноутбук. В темной комнате зажигается квадрат призрачного света – будто дверца в потусторонний мир.

Найти сайт проще простого. Их сотни. Только вот что потом? Я прокручиваю страницу за страницей. Мелькают лица, глаза, имена, даты рождения, крохотные обрывки существования. Напряженно размышляю, что именно мне нужно, что лучше всего подойдет Лорен. Женщины, говорят, заботливее мужчин. Значит, думаю, женщина. Но женщина особенная, способная вникнуть в нашу ситуацию. Некоторые из них выглядят весьма мило. Вот эта, тридцать восемь лет, любит серфинг. Ее добрые глаза – две голубые лучинки, того же цвета, что и море за ее спиной. Кожа немного загрубела от солнца и соленой воды. Волосы цвета сливочного масла и ровные, белые зубы. На лице радостная улыбка. Судя по виду, она из тех, кто заботится о других. Следующая – сплошь цвета леса: черный, коричневый, зеленый. Красивая, облегающая одежда. Специалист по связям с общественностью. Помада на ее губах похожа на мазок красной масляной краски.

Несколько лет назад я поснимал все зеркала, потому что они расстраивали Лорен. Но чтобы знать, как я выгляжу, они мне не нужны. Ее слова меня ужалили. Здоровенный, жирный. Мой живот как резиновый мешок. Висит, будто его пристегнули ремнем. Я без конца толстею и не могу с этим ничего поделать. Сшибаю все, что попадается на пути, пружиню от дверных проемов. Для меня непривычно занимать в мире так много места. На улице я бываю нечасто, поэтому кожа у меня бледная. Недавно Лорен взяла в привычку горстями драть из меня волосы, поэтому на черепушке среди каштановой растительности сияют бледные проплешины. А поскольку ни бритву, ни ножницы я в доме не держу, у меня во всю грудь отросла борода, рыжая и густая. По какой-то непонятной причине она и по цвету, и по структуре отличается от шевелюры на голове. Похожа на накладную, сродни тем, которые напяливают актеры, когда играют пиратов. Руки и лицо у меня все в царапинах, ногти на руках обкусаны чуть ли не до крови, а на ногах… я долго не мог набраться смелости на них посмотреть. Все остальное… Об этом вообще стараюсь не думать. В последнее время ко мне прилип запах, что-то вроде грибов или сырой земли. Собственное тело точит на меня зуб.

Я прокручиваю страницу дальше. Где-то здесь должен быть друг, точнее подруга. С экрана на меня смотрят женщины – светится кожа, искрятся глаза. В профиле каждой из них забавные интересы и бойкие шутки. Я пытаюсь придумать, как описать себя, и набираю: Одинокий отец. Любит проводить время на свежем воздухе. Поклоняется богам в белых деревьях… Ну уж нет. Кого мне взбрело в голову дурачить?

На прошлой неделе я отправился в «Севен-Илевен» купить еще пива. Чувствуя в теле слабость, сел на ступеньки магазина, буквально на секунду. Не исключено, что по старой привычке. Но еще потому, что я просто устал. А когда открыл глаза, увидел, что у моих ног бросил несколько двадцатипятицентовых монет какой-то парнишка. Я зарычал, как медведь, он подпрыгнул и убежал. Четвертаки остались у меня. Не могу представить себя в одной комнате с этими женщинами.

Когда я уже собираюсь выключить компьютер, до моего слуха долетает какой-то шорох. На затылке медленно встают дыбом волосы. Ноутбук не закрываю, не хочу остаться в темноте один. У меня такое чувство, что по затылку бежит чей-то взгляд. В тусклом, голубом сиянии мебель лежит незнакомой, безмолвной тенью. Я никак не могу отделаться от ощущения, что она на меня смотрит.

Внутренности сжимаются в тугой комок. А где я, собственно, нахожусь? Тихо встаю и смотрю по сторонам. Уродливый голубой ковер на месте, ставим галочку. На каминной полке трупиком среди развалин музыкальной шкатулки лежит балеринка. Значит, где я, мне известно. Но кто здесь еще, кроме меня?

– Лорен? – шепотом спрашиваю я. – Это ты?

В ответ – тишина. Глупость, я знаю, что ее здесь нет.

– Оливия?

Но нет, это не она.

Затылок холодит Мамочкина рука, в ухо тихо льется ее голос.

– Их всех надо перенести на другое место, – говорит она, – никто не должен узнать, кто ты на самом деле.

– Но я не хочу, – отвечаю ей я, и эти слова даже в моих собственных ушах звучат плаксиво, как у Лорен, – мне от этого тоскливо и страшно. Не заставляй меня.

Шуршит Мамочкина юбка, в воздухе тает аромат ее духов. Но она не ушла, потому что никогда не уходит. Возможно, решила провести немного времени в воспоминаниях, громоздящихся вокруг дома снежными сугробами. А может, скрючилась под раковиной, где у нас хранится галлонная бутыль уксуса. Ненавижу находить ее там, когда она ухмыляется во тьме с лицом, подернутым голубоватой дымкой.

Свежая банка настолько холодная, что чуть не примерзает к руке. Когда я ее открываю, она громко хлопает и шипит, утешая мой онемевший дом. Я прокручиваю дальше, вглядываясь в женские лица, но в моей голове напевает Мамочкин голос, и в этом нет ничего хорошего. Иду за лопатой. Пора на лесную опушку.

Я вернулся. Надо все записать, на тот случай, если забуду, как повредил руку. Порой мне не удается запомнить то или иное событие, и это меня пугает.

В себя я пришел от какого-то гула. На моих губах что-то копошилось. В утреннем воздухе кружили тучи недавно появившихся на свет мух. Все происходило будто во сне, но я все же бодрствовал. Натянутая промеж деревьев паутина кругопрядов сияла в лучах солнца, таких ярких ранним летом. От этого мне вспомнилось то стихотворение. «Иди ко мне в паутинку», – сказал паук мухе. Обычно следует сочувствовать мухе. Но по правде говоря, мух никто не любит.

Моя рука была изогнута под неестественным углом. Думаю, я упал. Во рту ощущался металлический привкус, должно быть, от прикушенного в отключке языка. Я сплюнул к подножию рябины кровь. Подношение птицам, щебетавшим в ветвях деревьев у меня над головой. Кровь за кровь. После того убийства они больше не прилетят в сад. О таких вещах пернатые передают друг другу из уст в уста.

Каким-то образом мне удалось добраться домой. Как же приятно было слышать щелчки ригелей замков, встававших на место. Я в безопасности.

Медленно возвращалась память. Я хотел перенести на новое место богов. В своей могиле они теперь покоятся год или около того. На самом деле им не стоит оставаться на одном месте больше пары месяцев, потому как после этого они начинают приманивать к себе людей. Поэтому я отправился их выкопать. Но у леса, особенно ночью, появляются собственные мысли. Пора бы это уже запомнить. Вздрогнула земля, у меня из-под ног вывернулись корни. А может, мне просто слишком ударил в голову хмель. Так или иначе, но я упал. Последним, что отложилось в памяти, был хруст в плече в тот момент, когда я ударился им о землю.

У меня исцарапано лицо, а по всей руке расцвели черные цветы. Выпрямляться она не желает. Я сделал из старой футболки перевязь. Не думаю, что она у меня сломана. Даже если ты не чувствуешь боли, стоит пораниться, как в голове и во всем теле возникает какое-то странное чувство. Мои мысли теперь разбегаются во все стороны.

Когда я перед этим спустился вниз, Оливия не бросила меня одного. Думаю, из любопытства. Она лизнула мое лицо. Эта кошка знает настоящий вкус крови.

Оливия

– Вот я и дома, киска.

Тед прислонился к двери, черным пятном в ореоле света. В том, как он стоит, есть что-то неправильное. Он как бы вваливается в дом, поворачивается и дрожащими руками закрывает дверь. Чтобы запереть замки, ему приходится предпринять несколько попыток.

– Со мной приключилась одна странность, – говорит он.

Его рука согнута под необычным углом. Он кашляет, и капелька крови, кружась, пролетает в воздухе. Потом приземляется на оранжевый ковер и замирает там рубиновым шариком.

– Пойду посплю, – говорит он и поднимается на второй этаж.

Я слизываю с ковра темное пятнышко и ощущаю слабый привкус крови. ООоооооиииииоо. Тут же возвращается вой.

Когда я сегодня запрыгиваю на свой наблюдательный пункт, кошка уже здесь – сидит на заплеванном бордюре у тротуара. От ее вида у меня воспламеняется сердце. Я мурлычу и стучу лапкой по стеклу. На холоде у нее вконец распушилась шубка. Зримо она будто стала вдвое больше. Не обращая на меня никакого внимания, она деликатно обнюхивает дуб в палисаднике и замерзшую лужицу на тротуаре. Потом, наконец, смотрит прямо на меня. Мы встречаемся взглядами; в ее глазах можно утонуть. Думаю, она ждет, когда я нарушу молчание. Но я, конечно же, в этот момент не могу придумать, что бы такого сказать. Поэтому она отворачивается, а для меня наступает агония, но потом все становится еще хуже. По тротуару фланирует тот самый белый кот. Здоровущий, с колокольчиком на ошейнике. Заговаривает с ней и пытается потереться о ее мордочку щекой. Я шиплю с неистовством закипающего чайника. Он пытается оставить на ней свой запах, но моя кошечка для этого слишком умна. Она выгибает дугой спинку и тактично скрывается из виду. Я готова плакать от облегчения, но вскоре меня охватывает тоска от ее ухода. Боль каждый раз пронзительная и блестящая, как новенький цент.

Позвольте сообщить вам несколько фактов о белых котах. Они коварны, убоги, а ум у них ниже среднего. Да, я понимаю, так говорить не годится, потому как это «неполиткорректно», но это, черт возьми, сущая правда, о которой знает каждый дурак.

Да, я помню, как появилась на свет, о чем уже говорила. Однако подлинное мое рождение состоялось потом. Хотите познать Господа? Он хочет познать вас. Шутка, у него такого желания скорее всего нет. На деле Бог очень разборчив. И показывается далеко не каждому. Поэтому когда выбирает тебя – как круто! – ты действительно об этом знаешь.

В тот день я узнала о своем жизненном предназначении. Оно есть у каждой кошки, точно так же как каждая кошка может становиться невидимой и читать мысли (в последнем занятии мы особенно хороши).

Я не всегда испытывала к Теду благодарность за то, что он меня спас. Какое-то время мне совсем не хотелось быть домашней кошкой. Когда он принес меня домой, на душе было одиноко и я много плакала. Мне не хватало моих сестренок, которые умерли рядом со мной под дождем. Я тосковала по кошке-маме, по ее скрипучему, громкому урчанию и теплому бочку. У нас практически не было возможности друг друга узнать. Я понимала, что они все мертвы, ведь все случилось на моих глазах, и на меня, словно тяжеленный камень, давила тоска. Но одновременно с этим я понимала, что они не умерли. И была убеждена, что смогу их отыскать, стоит выйти на улицу.