Ген Рафаила

Толя передал другу ультиматум тещи. Испанец долго возмущался, но пришел с перемирием и заверением ковырять лисьи какахи в гостиной, предварительно расстелив клеенку. Батутовна тут же принесла ему черный мусорный мешок с рваными пакетами внутри и бросила к ногам:

– Пользуй для своей науки! Подкладывай под свои сокровища!

Хуан брезгливо, двумя пальцами вынул сначала один лоскут с чесночной шелухой, потом второй – с остатками селедки и замотал головой.

– Эксперименты должны проводиться в стерильных условиях. Эти пищевые и прочие отходы должны отправиться на помойку!

– Ага, щаз! – прищурила она один глаз. – То есть говны твоих лис и собак – не отходы, а мои пакеты – отходы?

– Так точно, – ответил Хуан, копируя генерала.

Молниеносно она плеснула в лицо испанца кислую сыворотку и тут же завизжала, отбросив в сторону кружку. Верткое палево-рыжее существо укусило ее за слоновью лодыжку и спряталось под ногами зоолога.

– Ах, сссука! – Батутовна попыталась метнуть чищеной картофелиной в защитника Хуана, но промахнулась.

– Во-первых, сука – половая принадлежность исключительно собак. А во-вторых, Рафик – самец. По-вашему – кобель. Поэтому подбирайте слова. – Испанец жирной кухонной тряпкой вытирал кисломолочную рожу.

И только когда зоолог стал регулярно вытаскивать Батутовну с того света после баттлов с Анатолем, и только когда Хуан вылечил ее осеннюю ипохондрию превосходным испанским фламенко, и только когда Рафик ватрушкой скрутился под ее толстым боком, сняв почечный приступ, Батутовна смягчилась. Она стала адептом российской науки в лице испанского исследователя и готова была навалять каждому, кто имел иное мнение по поводу методов изучения продуктов лисьего пищеварения. Более того, сама способствовала этому пищеварению, подкармливая Рафика сырой рыбой и отборными куриными окорочками. Лис беззаветно влюбился в старушку, простил ей былые оскорбления, разжирел, опушился и стал лосниться, как масляный оладушек к ужину, которые они регулярно воровали со стола вместе с Хосе под общий смех и умиление.

Когда мужчины уезжали в город, Батутовна подзывала Рафика в сени и воровато закрывала за ним двери. Кормила рыжего до отрыжки, брала на руки, ложилась на диван и подкладывала под груди. Горячий меховой лис долго кружился, топтал гиппопотамье пузо, свиристел сверчком, что-то приговаривал-пришептывал и застывал наконец, уткнув тонкий черный нос в корень богатейшего хвоста. Так они засыпали, Рафик посапывал, постанывал, Батутовна сначала лила благодатные слезы, орошая цветастый ситчик подушки, а потом давала тракторного храпака, под который, как по условному знаку, выплывало на Волжские просторы ее заштопанное детство и висело облаком над Островом Рафаила до самого их с лисом пробуждения…

Глава 10

Вши и крашеные портянки

Пелагейка-Палашка была в семье первенцем. Еще довоенного, 1938 года. Родители ее – широкомордый Потап и тонкокостная Мария – из каменской мордвы – той самой красивой породы, когда на одной территории, в местечке Каменный брод, потомки мордовских и истинно русских этнических групп сливаются в единое целое.

Каменская от губашевской и титовской мордвы, что проживала ближе к городу, отличалась статью, прикладным умом и крепкими семьями. Доказательством этого была отчаянная любовь Потапа к своей женушке, родившей ему за двадцать совместных лет – одиннадцать детей.

Пелагейка, не успев напиться материнского молока, в полтора года стала разводящей. Ей родили братика, потом сестренку, потом еще братика, потом два раза подряд двойняшек, затем еще, еще и еще. Самые ранние воспоминания Пелагейки – зыбка [4 - Зыбка – подвесная люлька для ребенка.], привязанная веревкой к стопе, и ритмичные толчки качелей – к себе – от себя, к себе – от себя. В зыбке – серое, застиранное белье, крошечная мордашка, босые ножки с фасоленками и горошинками пальчиков, сжатые кулачки цвета мякоти белого налива и плач, заполняющий комнату, дом, улицу, вселенную…

Не то чтобы Палашка не любила своих братьев и сестер, они просто отнимали у нее детство. Она не успевала играть со сверстниками, не успевала читать, учила уроки под скрип люльки, роняя голову на тетради, засыпала в школьной форме и в ней же просыпалась. Ах, форма…

Вспышкой счастья было поступление в первый класс. Отец только вернулся с войны, несколько месяцев ехал в танке из Берлина. Мама покрасила его сменные портянки в коричневый цвет – долго топила их в ведре с анилиновым порошком. Затем сшила Палашке платье – юбка-татьянка, голошейка, длинный, вислый рукав. Из старого, дырявого полотенца сварганила сумку.

Пелагейка пошла в школу – стриженная наголо от вшей. В толпе не выделялась. Одноклассники тоже были лысыми. Вши ели поедом все живое, прыгали по партам, у девчонок ожерельем окружали шею, у пацанов толпились в паху. Когда брат Палашки – Архип – гладил стрелки на брюках, стоял треск и пахло паленым мясом. Мама распахивала окно, Архип вытряхивал жареных насекомых на шуршащую осеннюю листву.

В классе Палашка сидела на третьем ряду, рядом со стеной. Учеба ей давалась, схватывала все моментально. Пока педагоги ходили вдоль рядов и рассказывали, кто о чем, она скребла ногтем известковую стену и обсасывала палец. Известка казалась сладковатой и какой-то шелковой.

Еще вкуснее был мел у доски. Съесть треть брусочка, пока разбираешь слово по частям – редкая удача. Больше везло тем, кто возился с математической задачкой. Пока царапаешь по грифельной поверхности, можно откусить фрагмент побольше, а если залезешь в шкафчик к учителю и стащишь полную коробку – ты – победитель по жизни.

В школе на второй перемене давали блин и булочку. Это было блаженством. Правда, в первый же учебный день Палашка чуть было его не лишилась. После звонка с начального урока она схватила штопаную сумку и рванула домой. Мама копала огород, между вишнями в зыбке молотила ручками-ножками двойня.

– Ты чего? – Мама медленно разогнула спину и вытерла пот со лба.

– Научилась! – Пелагея искрилась радостью.

– Почему не в школе?

– Звонок прозвенел!

– Так перемена же, глупышка! Беги, впереди еще уроки! – Мама смеялась, будто сыпала по полу бусинами с лопнувшей лески.

Пелагейка подбежала, обняла ее за юбку и потерлась нежной лысой башкой о грубое плетение ткани.

– Беги, да только после школы сразу домой. Малыши ждут!

Малыши ждали Палашку всегда. Она мыла их, стирала пеленки, следила, чтобы не лезли в сарай к курам и коровам. В третьем классе поймала полугодовалую сестренку Таньку в корыте с золой и вчерашними углями. Та загребала их всей пятерней, сыпала себе в рот, забивала нос, уши. Палашка, сама любительница поесть золу, затрубила клаксоном. Подтащила Таньку к бочке с водой и окунула вниз головой. Танька захлебнулась, вырвалась, но, незнамо как, осталась живой и даже сделалась чище.

Мать не ругала. Прижимала Палашку к животу, гладила по отрастающим шелковистым кудрявым волосам. А та остреньким ушком и особым, недетским чутьем вдруг определяла: мама снова беременна! И уходила плакать. Ей хотелось вырваться из порочного круга, побегать с Генкой, который делился своим блином на второй перемене, поиграть с недоношенной Валькой – странной соседской девочкой, которая всегда хоронила своих кукол, а потом кричала над ними как оглашенная. Ездить с отцом на грузовике за арбузами. Да что угодно, но только бы больше не нянчить, не вдыхать этого молочного запаха новой жизни, не глядеть в эти глупенькие глазенки, не проводить ночи под равномерный скрип зыбки. Не защищать от деревенских детей и собак своих, кровненьких, широкоморденьких, похожих на нее саму, любимых и ненавистных.

Пелагейка была не единственной в семье, у кого каждый новый ребенок вызывал раздражение. Ее бабка Евдокия – мамка отца Потапа – невзлюбила Марию с первых дней знакомства. Внуков называла анчутками [5 - Анчутки – злые духи, чертята.], а невестке при любом удобном случае старалась напомнить, кто в семье главный. Перед Пасхой однажды окропила новое платье Марии соляной кислотой.

Палашка всю жизнь не могла забыть, как мама открыла комод и достала свежее одеяние, которое прямо в ладонях рассыпалось на кусочки. Свекрови Мария ничего не сказала, просто долго рыдала, тряслась тонкими плечами над остатками заветного платья из клетчатой шотландки в шарушечках – трофейного эпонжа, привезенного мужем с войны.

Пелагейка не могла простить бабку. Когда проходили «Грозу» Островского в десятом классе, даже ахнула: это ж чистая Кабаниха по отношению к маме! С нее классик писал! Евдокия рано потеряла мужа и любила повторять: «Я уж снова девушка, тридцать лет, как мужская рука на плечо не ложилась». Вдова носила фартук с большими карманами и иногда высохшими руками доставала оттуда конфетку или монетку, чтобы отметить избранных. Собственно, любимцем была одна Галя, нежная девчонка с беличьими косичками, которая обычно убиралась в бабкиной комнате и находила с ней какой-никакой общий язык. Галя брала бабушкину кисть, пальчиками цепляла на ней тонкую пергаментную кожу и высоко-высоко поднимала над костями.

– Ба, почему у тебя шкура тянется как резиновая? – спрашивала внучка. – А у меня захочешь – не подцепишь?

– Проживи с мое, и у тебя растянется все, что угодно, – скрипела бабка и указывала глазами на икону в углу: – Он со временем любую материю растянет. И состарит, и сморщит, и в прах превратит.

Евдокия была крайне набожной. Она молилась весь день, а внуки, воспитанные в советских традициях, похихикивали над ней по углам.

– Нехристи вы, анчутки и есть анчутки, – ворчала бабка и подзывала к себе Галю, которая мыла пол, сужая и сужая сухое пятно под бьющей поклоны Евдокией. – Повторяй за мной, и Бог спасет тебя.

– Херу ииим!!! – выла покладистая Галя, возя мокрой тряпкой возле бабушкиной юбки.

Сестры с братьями давились смехом, бабка хлопала Галю пятерней по пробору между косичками.

– Дурья твоя голова, херувимов не знают, а все в царствие божие хотят попасть.

– Не хотим, бабушка, нам, пионерам, в комсомол надо, а потом в партию! – беззлобно отвечала Галя.

– Значит, не встретимся, не свидимся на том свете.

– Да нам на этом еще жить и жить, – отвечала внучка, не ведающая о конечности существования.

Палашка не ревновала Галю. Она сама была любимицей других стариков – соседских. Бездетные, они часто приглашали Пелагейку на оладьи, а потом просили Марию: «Отдай нам свою старшую. У тебя их одиннадцать. Одной больше – одной меньше».

Так бы и забрали, если б не обнаружилась у четы открытая форма туберкулеза, и родители запретили Палашке появляться даже на их пороге…

* * *

Кое-как вытянув братьев и сестер, Пелагейка поклялась, что своих детей заводить не будет. После педагогического училища ее отправили в Сибирь, внедрять в умы интернатских воспитанников идеи Белинского и Шолохова.

Первое впечатление от тайги – буйство благородных фамилий. Если в Оболтове всех словно пометили шутовскими кличками – Поганкины, Зачушкины, Корытцевы, то здесь, на бывших урановых рудниках под Нерчинском, каждый пьяница был Шереметьевым или Волконским – потомком декабристов.

Старшеклассники интерната – непуганые громадные переростки – встретили Пелагею Потаповну – юную, в полосатой желто-черной юбочке, с рюмочной талией – громким ржанием и на ее просьбу застелить кровати и вымыть полы показали все неприличные жесты, которые знали. Но Пелагейка не зря вырастила десятерых. Она топнула толстенькой аппетитной ножкой о дощатый пол казармы и голосом диспетчера на железной дороге отчеканила: