Привычка ненавидеть

Глава 2

Ян

– Прикрой справа! – уходя вперед, командую салаге, который играет на позиции центрового.

Он пока явно не догоняет, куда попал: все время оставляет место для атаки соперника и лупит глазами по сторонам. Зато понтовался в раздевалке центнером веса и футбольным прошлым. Но здесь. Ему. Не футбол.

Регби – это не беготня качков по траве со странным мячиком в руках и не общая свалка мужиков, которые нюхают друг другу подмышки. Помимо силы и скорости здесь важна координация движений, видение поля, партнеров, соперников. Важно своевременно принимать решения, реагировать. Эта игра не так проста, как кажется, и в ней нет места тупицам. Здесь думать приходится не меньше, чем за шахматным или покерным столом.

Я люблю регби. Оно меня спасает. Особенно сейчас. Когда я выхожу на поле, моя злость хотя бы обретает смысл. Я могу использовать прожигающий ребра гнев, чтобы выиграть схватку или пробить с центра яростный дроп-гол[2 - Игрок бросает мяч на поле, после касания мячом земли ударяет по нему ногой и забивает в ворота соперников.]. Могу применить силу, чтобы взорвать защиту соперника и мчаться вперед, чем я сейчас и занят.

Тренировка в самом разгаре. Я передвигаюсь по полю короткими перебежками в ожидании шанса проткнуть заслон. Кажется, что даже воздух вокруг меня наэлектризован и из-под пяток вылетают искры. В ушах стоит гул десятка голосов; пахнет влажной травой: моросит дождь. Грудь распирает от эмоций, требующих выхода. Поэтому, окинув быстрым взглядом парней, я кричу Мирону, чтобы за уши крайнему бил[3 - Пробить ногой за спину крайнему игроку противника, рассчитывая на то, что свои игроки на другом краю среагируют и успеют к мячу первыми.], а сам топлю педаль газа в пол, чтобы успеть к мячу первым. И, подогретый боевым азартом, конечно же, успеваю.

Отдаю пас назад с криком «Верни!», прохожу вперед. Действую на инстинктах: поле знаю наизусть, не смогу здесь потеряться даже с закрытыми глазами. Ловлю мяч, двигаюсь мимо зевак, которые курят бамбук, вместо того чтобы следить за игрой. Сшибаю плечом одного защитника, продавливаю второго. До зачетной линии остается каких-то жалких пять метров. Нужно просто занести попытку и слать всех на…

– Твою мать! – взвываю я, почувствовав резкую боль в груди и животе.

На пару мгновений ощущаю себя в невесомости и, только повалившись на землю, вижу над собой вместо голубого неба недовольную рожу Дэна, а после понимаю, что произошло: он перехватил меня у самых ворот.

– Ты себя че, Ричи Маккоу[4 - Трижды признан игроком года по версии Международного совета регби.] возомнил? – брызжет тот слюной.

– Да ты мне ребра сломал, – сквозь стиснутые зубы рычу я.

– Футбольное поле в пятистах метрах отсюда, – доносится до меня недовольный голос тренера, – с этим нытьем туда.

Да уж, сколько бы я ни испарял из себя злобу, а стоит остановиться – и заполняет по новой.

Отпихиваю Книжника ногами и, перекатившись через бок, – искры в глазах – поднимаюсь с газона. Поймав в фокус салагу, я взглядом обещаю ему мучительную смерть, а сам разминаю шею и пытаюсь продышаться, потому что при каждом вдохе легкие будто сводит. Не могу нормально вдохнуть.

– Бессонов, за мной, – командует тренер. – А вам останавливаться никто не разрешал! – орет на остальных в привычной манере. Мне иногда кажется, что он давно разучился говорить нормальным тоном. Брови седые, вес сошел, голова лысая, а в плане децибелов любому из нас фору даст. – Остроумов, давай командуй парадом! Отработать дальний пас и мол[5 - Мол образуется, когда игрок, несущий мяч, удерживается одним или несколькими соперниками и один или несколько товарищей по команде обхватывают его.].

Тренер едва мажет по мне взглядом, но я все равно послушно иду следом за ним по коридорам, мимо закрытых дверей раздевалок, пока мы не оказываемся у него в каморке – по-другому этот пыльный подвал не назовешь. Я подпираю плечом дверной косяк и всем видом демонстрирую, что не заинтересован в его нравоучениях. Уже знаю, что услышу: «Твоя агрессия неуместна», «Прибереги ее до матча» и все в таком духе. Ага, я уяснил и за прошлые пару десятков раз.

– Как ты? – разбивает мою уверенность простой вопрос.

Как я? Я теряюсь, потому что давно никто не спрашивал у меня, как я. Именно я. Как состояние мамы, как буду бороться с несправедливостью, как собираюсь оплачивать счета – это я слышу едва ли не каждый день. Но уже давненько никто не утруждал себя вопросами, что происходит со мной.

– Нормально, – бросаю, поджав губы, так как попросту не нахожу, что еще ответить.

Васильич не лезет в душу, но как будто все читает между строк. Кивает и садится за стол с важной миной, а я даже злиться на него не могу. Потому что он, в отличие от моего настоящего отца, хотя бы делает вид, что его волнует моя участь. И всегда волновала. Это ведь тренер подтянул меня в регби. Благодаря ему я поступил в универ на бюджет и сумел отказаться от отцовских денег, которые воняли ложью и ледяным безразличием.

В школе я играл в волейбол. Довольно неплохо играл, кстати. Поэтому, когда Алексей Васильевич Краснов пришел искать юные таланты, наш физрук предложил посмотреть меня в деле. Я был только за: знал, что в волейболе особых высот не достигну – просто потому, что не вырасту выше ста девяноста сантиметров. Не в кого. А там перед выходом в профессионалы обычно конкретный такой отбор идет по физическим показателям. В регби, как мне доходчиво объяснили, важно другое.

Я попробовал, и мне понравилось. Стало даже получаться. К выпускным экзаменам я набрал хорошую форму и мог уже попытаться надрать задницу парням из универа. Не всем, конечно, но мог. Потом последовало несколько лет укрощения собственного эго, драк, бесконечной физподготовки и ожесточенных споров с тренером, чтобы в прошлом сезоне стать-таки капитаном и вывести команду в финал студенческого чемпионата России. Для «Южных волков» это серьезное достижение и хорошая заявка на будущее. Только уже без меня: финальные матчи регионального кубка станут моим последним вкладом в «Волков» после выпуска.

– Ты же знаешь, что английские скауты и агенты просматривают команды со всего мира? – как ни в чем не бывало спрашивает тренер.

– Ага.

Не понимаю, к чему он ведет.

– В том числе из России.

– И че?

– Ниче, – передразнивает Васильич. – Тобой заинтересовался один из английских клубов. Обещают посмотреть тебя на финале в Сочи.

Если мы попадем на финал в Сочи.

– Зачем?

– Твою налево, Бессонов! Ты у Книжника слабоумием заразился или как?

– Я не принял предложение пензенского «Локомотива», говорил же вам, что сейчас меня это не интересует и…

– Пенза не такой приятный город, как Манчестер, – настаивает он.

Я хмурю брови и пытаюсь переварить его слова. После всех событий перестал планировать дальше, чем на день вперед. Сейчас меня мало интересует спортивная карьера или будущее дипломата. Лишь бы мама очнулась – другого ничего не надо.

– Ладно, отдыхай. Толку от тебя все равно никакого сегодня.

– Я могу вернуться на тренировку? – злюсь непонятно за что на самого себя.

– Нет. Русским языком говорю: домой езжай и выспись как следует. На зомби похож, народ мне пугаешь. Еще капитан называется.

Спорить с тренером бесполезно, но я все же спорю. Довожу его до белого каления, особо и не стараясь, но и у самого пригорает, потому что тот правду рубит жестко. В раздевалку я влетаю, как гребаный торнадо: сношу скамейку и с психом отыгрываюсь на дверце личного шкафчика. И холодный душ мне не помог. Лишь по дороге в больницу я выдыхаю – вынужденно. Просто не хочу, чтобы мама видела меня таким. Даже если она вообще ни хрена не видит.

Я прошу сиделку оставить нас и осматриваюсь в палате. За те сорок восемь часов, что я не был здесь, ничего, конечно же, не изменилось. Мама по-прежнему не открывает глаза, не улыбается, не треплет меня по волосам, будто мне снова шесть лет. Не шелохнется. Трубок, торчащих из ее тела, меньше не стало. А мониторы все так же издают монотонный писк, который и без черепно-мозговых травм вводит в коматозный ступор. И я бы даже лег рядом. Забил на всех большой и толстый и остался здесь, с ней, если бы не слышал в голове ее голос:

«Сынок, ты у меня самый сильный».

«Ты справишься, малыш».

«Подумай, что еще ты можешь сделать, если тебе кажется, что уже сделал все, что мог».

Мой взгляд скользит по ее безмятежному лицу, по тонким рукам, лежащим поверх больничного одеяла, по потускневшим волосам, за которыми она так трепетно следила. В глубине души я радуюсь тому, что Краснов выгнал меня с тренировки, потому что я все чаще стал пропускать эти поездки. Потому что я заблудился в своих мыслях и в собственном доме, где мамины вещи, никогда не лежавшие на местах, еще не успели покрыться толстым слоем пыли, а для меня это время оказалось похоже на бесконечный бег в темном туннеле, в конце которого вот-вот погаснет свет.

Три месяца – чуть больше, чем девяносто дней. Как рассказал мне интернет, принято считать, что люди выбираются из коматоза за срок до пяти недель. Все остальное – сценарии для фантастических фильмов. Мама без сознания уже тринадцать, хотя ее недовязанный свитер все еще валяется на кровати в ее комнате. Будто дожидается ее. Зачем мне в лето был нужен теплый свитер? Хотел бы я знать ответ, но… Кома четвертой степени и три остановки сердца. Самый вероятный для мамы прогноз – смерть, если без заумных терминов.

Сейчас ее жизнь, если это можно так назвать, напрямую зависит от медицинской аппаратуры. Ее пичкают лекарствами, чтобы поддерживать работу организма. С ней делают упражнения, над ней проводят эксперименты, как над лабораторной крысой. И все из-за одного ублюдка. Ланского. Который не ответил за дерьмо, которое сотворил. И не ответит, судя по тому, что всем наплевать.

Со злости ломаю стебли ее любимых роз, царапая руки шипами. И зачем я вообще таскаю в больницу цветы? Кстати, о них. Скосив глаза к окну, за которым сгущаются тучи, я замечаю очередной букет цветущей травы, которая даже не пахнет – я уже проверял. В прошлый раз ни сиделка, ни медсестра так и не признались, кто передал веник, хотя я им откровенно и безрассудно угрожал. Их толстокорую совесть оказалось не пронять, хотя вообще-то я имею право знать, так ведь? Не папашка же заказывает из Израиля?

Сжав кулаки, чтобы снова не начать с ходу на всех орать, я как раз направляюсь в сестринскую, когда в конце коридора замечаю знакомого лечащего врача и…

Ланская? Какого?.. Наши взгляды скрещиваются. Секунда-две на осознание, и она пугается – издалека замечаю, как округляются у нее глаза, как она пятится и пятится назад. Струсила?

Я будто в замедленной съемке наблюдаю, как она разворачивается, прячется в худи и топит в сторону лестницы, а меня резко бросает вперед. Я не обращаю внимания на слова медсестер, не здороваюсь с врачом. Бегу, мчусь за ней. Через дверь. Вниз два пролета. Ловлю тень. Силуэт. Торможу за руку, сдергиваю капюшон и смотрю в бесстыжие глаза. Серые, как грязный асфальт.