Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого

Пятнадцать лет спустя французский автор воспоминаний, появившихся до сих пор лишь на русском языке,[162 - Русская Старина. XXIII, стр. 178.] приходит к тем же заключениями. Описав внешние привычки Елизаветы, ее любовь к французским модам и упомянув о тех выводах, которые можно было бы сделать на этом основании относительно ее чувств, он пишет далее: «По-видимому, она исключительно, почти до фанатизма, любит один только свой народ, о котором имеет самое высокое мнение, находя его в связи со своим собственным величием».

До фанатизма! Это слово следует запомнить; оно, на мой взгляд, содержит единственно возможное объяснение явления, не поддающегося иному историческому толкованию; а именно: почему политическое величие России осталось непоколебимо и даже возросло среди обстоятельств, по-видимому, наиболее благоприятных для его гибели. В этом слове я вижу источник энергии и силы сопротивления, которая, невзирая на видимый беспорядок, бестолковость и ту бездну, куда, под управлением подобной государыни, должна была бы провалиться страна и расстроиться все органы управления, не только сохранила нетронутым организм, пересозданный Петром Великим, и обеспечила его развитие, но и увеличила его мощь настолько, что сделала его способным наносить удары, колебавшие Европу.

Лень Елизаветы и ее нерадение в делах все увеличивались со времени ее воцарения. Выше было отмечено свойственное ей сознание своих обязанностей. Да не обвинят меня здесь в противоречии себе. Сознание долга и добродетель – понятия не тождественные, даже в приложении к одним и тем же вещам, и в истории вечно женственного video meliora proboque, deteriora sequor[163 - Вижу и желаю доброго, но поступаю иначе (лат.).] Медеи занимает не последнее место. Впрочем, те из биографов дочери Петра Великого, которые изобразили ее безусловно предоставившей все дела своим министрам или фаворитам, согрешили против истины. Подобное безусловное отречение от управления никогда не имело места. Хотя подобное обезличение возможно даже при самодержавном режиме на некоторых зачаточных стадиях, как то доказал Петр II, оно стало фактически неосуществимым после Анны Иоанновны, при организованном правительстве, ставшем живым, деятельным и цельным. Такого рода организмы не могут обходиться без центрального двигателя, и в данном режиме этим центром является государь. Он главное жизненное начало и главный орган движения. Если он находится в покойном состоянии, то ничто не двигается; а с его исчезновением наступает общая смерть.

В начале своего царствования Елизавета проявила даже большую деятельность. За 1741 и 1742 г. она, правда, лишь семь раз присутствовала на заседаниях Сената; но, приезжая в одиннадцать, а то и в девять часов утра, она слушала прения до самого обеда. Журнал коллегии иностранных дел за 1742—43 г. указывает на ее постоянное участие в обсуждении дел. Ей посылают ежедневно доклады. Она делает на них пометки; она точно так же читает все черновики депеш, посылаемых ее заграничным агентам; отдает приказания. Еще в 1748 г. она делает собственноручную пометку на докладе, посланном ей Бестужевым. Дело касается предполагаемого брака между принцем Августом Голштинским и принцессой Луизой, сестрой, датского короля. Канцлер дает благоприятное заключение, предполагая, что таким путем принц легче добьется Лионского архиепископства, на который зарится Пруссия, и Данию можно будет уговорить соединиться с Россией против Швеции. Елизавета же держится иного мнения: «Над этим следует подумать. Мы знаем принца; его можно повернуть в какую угодно сторону. Не кроется ли здесь, наоборот, интрига со стороны Пруссии и Франции, дабы поссорить нас с Данией? Приходите, поговорим об этом».[164 - Русский Архив. 1863, стр. 362; Архив кн. Воронцова. т. IV, стр. 199 и след.] Из этого следует, что она не полагается на решения министра и не принимает и своих решений легкомысленно. У нее есть свои собственные мнения и она, по-видимому, настаивает на них, когда находит их справедливыми: вышеупомянутые брачные предположения не кончаются ничем.

Однако уже в 1742 г. тот же Бестужев горько жалуется саксонскому министру Пецольду на беспечность и рассеянность ее величества. Она хочет быть в курсе всех дел; она даже настаивает на том, чтобы ничего не решалось помимо ее; затруднение состоит лишь в том, чтобы найти время для серьезных прений, в которых она хочет принимать участие, среди занимающих ее пустых удовольствий. Для нее составляются доклады; указы ждут ее подписи; начатые переговоры требуют ее внимания; но ознакомление с ними, росчерк пера, решительное слово, вымаливаемые у нее, и без которых обойтись невозможно, заставляют себя ждать; бумаги накапливаются, запоздания осложняют дело; возобновление трактата с Пруссией, не терпящее отлагательства, договор с Англией, грозящий расстроиться, все откладываемый ответ на десять промеморий австрийского посла, угрожающих разрывом, все застаивается и вперед не двигается.[165 - Сборник Р. И. О. Т. VI, стр. 446.]

Тут мы нападаем на главную причину, мешавшую дочери Петра Великого согласовать свои поступки со своими чувствами: ей на это не хватает времени. Она не была вынужденной, подобно своему отцу, все делать самой, и что ей достаточно было бы нескольких часов в день, чтобы вставить в печь или вынуть из нее хлеб, замешанный другими с большим или меньшим уменьем или старанием. Но откуда взять эти несколько часов? Она на балу, она на охоте, она одевается, она в церкви; она бежит туда, сюда, расходуя себя в безостановочной оргии передвижений и удовольствий. Она неуловима. Ей недостает времени, а также и силы сосредоточить свое внимание, среди водоворота, закружившего ее жизнь. В январе 1743 г. д’Аллион спрашивает ее, какие она имеет известия относительно важного документа, переданного им ей в руки и касающегося ее личной безопасности, который она хотела сама переслать в Швецию.

– Что ответили из Стокгольма?

– Боже! я забыла послать бумагу!

Месяц спустя французский поверенный подходит к государыне на маскараде, чтобы поговорить с ней о деле, по-видимому, очень заинтересовавшем ее. Сперва она его слушает, но вскоре он замечает, что она уже не следит за его речью; с нею заговаривает домино, и она с ним исчезает.[166 - Д'Аллион, 19 янв. (26 февр.) 1743. Архив франц. Мин. иностр. дел.]

В области внутренних дел то же желание все узнать, войти во все мельчайшие подробности, наталкивается на те же препятствия. С начала 1746 года и до конца его, каждый раз, как она встречает прокурора Синода Шаховского, – а встречает она его несколько раз в неделю, – она извиняется: «Я виновата, все забываю о своем деле».[167 - Соловьев. История России. Т. ХХП, стр. 112.] Между тем дела Синода ей особенно дороги.

В марте 1742 г., уезжая из Петербурга, в первый раз по своем восшествии на престол, она встревожена, озабочена, она даже плачет, садясь в сани. Как возвратится она в свою столицу? Да и удастся ли ей вернуться в нее? Тем не менее она уезжает, потому что в Царском ее ожидает бал, и она танцует на нем до упаду.[168 - Мардефельд королю, 10 марта, Берлинский архив, 1742.]

Удастся ли Сенату или Коллегии иностранных дел овладеть ее неуловимой особой и ее умом, подобным блуждающему огоньку, она ускользает самым неожиданным образом, иногда окольными путями. Как во внутренних делах ей дорог Синод, так во внешних ей дорога Голштиния, и ее наверно можно заинтересовать, говоря о ней. Но она тотчас вспоминает о драгоценных камнях, вошедших в приданое ее сестры, покойной герцогини Голштинской. Они пропали, и она требует, чтобы их отыскали. Дело идет о наследстве шведского престола для герцога Голштинского. Но сперва драгоценности! Она хочет знать, куда они исчезли.[169 - Протоколы Коллегии иностранных дел. «Архив кв. Воронцова», т. VII, стр. 57, 105, 217, 224, 277, 320, 347.]

Впрочем, – неизвестно как и почему, Коллегия иностранных дел занимается покупкою бриллиантов за счет государыни, и в то же время канцелярия Сената заботится о воспитании двух медвежат, предназначенных для развлечения ее величества. Они должны научиться ходить на задних лапах и прыгать через палку. Другие указы, составленные в том же учреждении тайным советником Черкасовым, касаются снабжения провизией и сластями императорского стола, выписываются персики, апельсины и устрицы из Кронштадта, раки из Украйны, причем для скорейшей доставки их организуются отдельные смены лошадей от Батурина до Петербурга.[170 - Щукин. Сборник старинных бумаг. Т. VI, стр. 359.]

А пока путешествуют раки, раздается хор жалоб на медлительность Елизаветы в канцеляриях Сената, в Коллегии иностранных дел и в посольствах, все усиливаясь до конца царствования. За исключением Шаховского, воспроизведшего слабое эхо этого хора в своих воспоминаниях, коллеги барона Черкасова не поверили потомству тайны своего нетерпения и досады; зато товарищи д’Аллиона не были столь скромны, и у них я почерпнул свидетельства, действительно отягчающие память слишком легкомысленной императрицы.

«Она ненавидит работу, и заставить ее подписать какой-нибудь указ или бумагу так же трудно, как написать оперу, ввиду того, что она думает исключительно о своих удовольствиях», пишет Мардефельд в марте 1742 г. «Все находится в крайнем беспорядке; ни одно дело не закончено».

В то же время посланник Марии-Терезии Гогенгольц теряет надежду когда-либо добиться аудиенции. Императрица кочует из одного загородного дома в другой и за нею невозможно поспеть.

«Мы совсем не занимаемся делами; бал, маскарад или опера занимают все наши мысли», жалуется англичанин Тироули в 1744 г.

В ноябре 1747 г. дипломатический мир ждет заключения трактата с Австрией, т. е. подписи государыни на документе, все пункты которого давно уже одобрены ею. Остается начертать лишь несколько букв. Но ее величество поглощена празднествами по случаю бракосочетания ее двоюродной сестры Гендриковой с Соймоновым, ничтожеством, получившим по этому случаю звание камер-юнкера и бригадирский чин. Рассчитывают на пост, когда прекратятся балы и маскарады. Но – о ужас и разочарование! Едва женившись, Соймонов бьет свою жену и призывает к ответу Иоганну Шмидт за то, что она недостаточно зорко охраняла добродетель своей бывшей питомицы. Досада Елизаветы, арест виновного и опять-таки потеря времени![171 - Гиндфорд Штейнбергу, Петербург, 21 ноября 1747. Borkovsky, стр. 126.]

В 1750 г. в разговоре с другим посланником Марии-Терезии, графом Бернесом, тоже тщетно добивавшимся аудиенции, Бестужев изливает всю свою горечь. «Вы находите, что дела моей коллегии плохо идут, говорит он. Если бы вы видели остальные! Благодаря доверию, которым меня облекает государыня, у меня зло, может быть, до некоторой степени и поправимо. В других областях империя положительно приходит в упадок. Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемого вашей повелительницей управлению своего государства, я был бы счастливейшим из смертных. При настоящем же положении вещей терпение мое истощается, и я решил выйти в отставку через несколько месяцев».[172 - Бернес Ульфельду, 30 сент. 1760 г. Венский архив.]

Это последнее сообщение заставляет заподозрить подлинность предшествующего. Так, одному из преемников графа Бернеса, барону Претлаку, пришлось наблюдать при совершенно ином освещении действительные отношения, установившиеся между Елизаветой и ее первым министром. Ему казалось, что недочеты происходили благодаря собственной лени канцлера и вследствие того, что он, наоборот, поощрял страсть императрицы к удовольствиям, отвечавшую его личной склонности к распутной жизни. Но после двухлетнего опыта он тем не менее увидел, что императрица не посвящала и четверти часа в день государственным делам.[173 - Претлак Ульфельду, 16 дек. 1751; Марии-Терезии, 4 февр. 1769. Венский архив.]

В 1758 г. после падения Бестужева его счастливый преемник, Воронцов, держал маркизу Лопиталю приблизительно ту же речь: «Вы не поверите, сколько хлопот доставляет мне нерешительность и медлительность ее величества… Хотя бы я и думал, что какое-нибудь дело окончательно слажено в тот вечер, когда я вас вижу, я все же не смею вам это сказать, зная по опыту, что на следующий день все может измениться».[174 - Лопиталь к Берни, 30 ноября 1768 г.]

С годами внешние причины, отдалявшие государыню от всякого серьезного занятия, – беспрестанные разъезды и расходование сил на пустяки, – заменились внутренней причиной, существовавшей и раньше, но постепенно возраставшей, в силу развития некоторых черт характера государыни, отмеченных выше: лени, нерешительности, склонности к суеверию и преувеличенной, до болезненности, заботы о своей красоте и здоровье. Согласно свидетельству Воронцова, беспечность и нерешительность Елизаветы чуть не лишили ее престола. История осы, севшей на перо императрицы в ту минуту, когда она подписывала первые буквы своего имени под трактатом 1746 г., заключенным с Австрией, и заставившей ее отложить окончание своей подписи на шесть недель, знаменита и типична, даже если предположить, что маркиз Бретейль ее сочинил.[175 - Шуазёлю, 21 августа 1760. Мин. ин. дел.] К концу царствования подобные анекдоты умножаются до бесконечности в легендах того времени, и умственное расстройство, указанием которого они безусловно служат, все усиливается. «Она (Елизавета) родилась ленивой, нерешительной и неспособной на ведение больших дел», писал Лопиталь. «Она не знает действительных интересов своей империи и живет изо дня в день, занимаясь своим здоровьем и своей красотой, увядающей с каждой минутой… Она начинает огорчаться своим состоянием… Ее стараются развеселить, но она от всего отказывается и предпочитает оставаться у себя. Она полна сомнений и мелкой набожности. То она поклоняется одному святому, то другому. Она окружена мощами и образами. Она часами стоит перед одним из них… говорит, советуется, с ним. В одиннадцать часов вечера она приезжает в оперу, ужинает в час, ложится в пять, и бразды правления предоставлены ею воле судеб… Все дела идут как попало. Окруженная льстецами и невеждами, постоянно кадящими перед нею фимиам, она не может свыкнуться с мыслью, что постепенно теряет свою красоту, которую поддерживает по мере сил с помощью всех тонкостей искусства. Она тратит на это бесконечно много времени и становится доступной лишь после того, как ее туалеты и украшения заслужили одобрение ее зеркала и приближенных дам».[176 - К Берни 10 августа, 14 октября и 30 ноября 1768 г., 6 января 1759 г., 5 сентября 1760. Архив франц. Мин. иностр. дел.]

Начиная с 1758 г. здоровье Елизаветы становится предметом постоянных забот ее самой, ее придворных, даже всего европейского мира. «Малейшее недомогание кажется ей апоплексическим ударом», пишет Лопиталь. У нее ячмень на глазу, и все дипломатическое движение на материке приостанавливается. У нее истерический припадок, и тогда невозможно обратить ее внимание на вопросы, ожидающие ее разрешения, потому что «все ей стало почти безразличным».[177 - Бретейль Шуазёлю, 7 ноября 1760. Мин. иностр. дел.] Она оставляет без ответа два собственноручные письма Людовика XV; после падения Бестужева и неизбежного процесса, последовавшего за ним, обвиняемые, и приговоренные и оправданные, ждут целыми месяцами в тюрьме, чтобы она решила их участь; Воронцов, оставшийся как в черные, так и в светлые дни самым близким другом и доверенным лицом государыни, сам Воронцов, став канцлером, не может уж к ней подступиться: она боится, что он заговорит с ней о делах.[178 - Эстергази Кауницу, 8 октября 1768, 20 июня 1760. Венский архив.] Если пытаются открыть ей глаза на беспорядок, царящий вследствие ее беспечности во всех отраслях управления, она вздыхает: «Боже, как меня обманывают!» и возвращается к своему туалетному столу, к беседам со святыми иконами или впадает снова в равнодушное состояние.

Но что же делалось с империей в царствование подобной императрицы? Моим читателям уже это известно, и они еще лучше узнают это из последующих страниц. Империя развивала в себе элементы силы, сделавшие ее одною из могущественнейших держав да земном шаре; она продолжала медленно, но безостановочно идти по пути, по которому Петр I направил ее; Англия искала сближения с ней, Австрия и Франция перед ней заискивали, а в Германии появились ее войска, сдвинувшие чаши весов судьбы Фридриха. Каким чудом могло произойти это? Как я уже сказал, происходило это в силу жизненной энергии, таившейся в государыне и в ее подданных, восполнявшей ошибки обеих сторон, группировавшей вокруг престола людей, способных поддерживать на троне основной принцип власти и деятельности. То была сила, излучаемая прошлым, полным преданий, будущностью, полною надежд, сила, окружавшая этот молодой, сильный и мистический народ атмосферой героизма, сообщавшаяся даже самым слабым, самым развращенным, самым низким натурам и противопоставлявшая всем недочетам, всем падениям и всем предательствам служение, культ и фанатизм общего идеала.

Изучая эпоху, непосредственно предшествовавшую той, к которой я приступаю здесь, мне уже пришлось указать на это явление. Мое толкование сочли за метафизику. Эпитет мне безразличен, и я предоставляю оценку его философам. Мой же ум не допускает в данном вопросе существования следствия без причины. Фридрих II не был метафизиком и принимал в расчет лишь осязаемые предметы; он и считал поэтому несомненным, что тридцать или сорок тысяч пруссаков под командой полководца, подобного ему, побьют даже двойное количество русских под предводительством какого-то Салтыкова. Он ошибся и умер, так и не поняв, каким образом машина, настолько плохо управляемая, как империя Елизаветы, одолела такой чудесный мощный аппарат, как Пруссия. Я полагаю, что даже самому скромному историку разрешается попытаться расширить кругозор даже и очень великого человека в пунктах, где он проявил явную близорукость.

К тому же история России в изученных нами периодах ее выяснила перед нами также и тот факт, что на практике самодержавный режим и личная власть – понятия не тожественные. Даже в руках людей со столь ярко выраженной индивидуальностью, каковы Иоанн Грозный, Петр Великий, Екатерина II и в другом смысле Павел I, этот режим допускает действительное разделение власти. Так, Петр I поставил рядом с собой Меншикова, а Екатерина II Потемкина. Но на протяжении двух веков, со времени воцарения сына Алексея Михайловича, абсолютизм под этой умеренной формой существовал всего лишь шестьдесят три года, считая царствования самого Петра, Екатерины и Павла, осуществивших его. Остальное время, за отсутствием прежде всего сильно организованной иерархии власти, затем, в силу нарождения ее органов, заменивших собою прихоти фаворитизма, России была страною, где менее всего на свете чувствовалась инициатива государя, хотя номинально все должно было исходить от него, и в действительности, даже при отсутствии инициативы, участие государя в малейших действиях правительства оставалось необходимым.

При Елизавете это раздвоение самодержавия в указанных мною границах, встретившее вначале преграду в энергических инстинктах государыни, вскоре явилось необходимостью. К несчастию, оно совершилось с одной стороны в пользу лиц, большею частью малоподготовленных к выпавшей на их долю роли, с другой стороны – оно вызвало к жизни страшное и ожесточенное соперничество. Вознесенная на престол группой лиц, среди которых лекарь Лесток занимал первое место по образованию и способностям, хотя он и был лишь заурядным авантюристом, с ограниченным умом и с шаткой моралью, дочь Петра Великого не имела возможности ни сделать лучшего выбора, ни сдерживать разгоревшееся соперничество. Внутренняя и внешняя истории этого царствования так тесно связана с этой беспрестанной борьбой, и главные участники ее так мало известны заграницей и так неправильно поняты даже в России в тех образах, в которые их облекла легенда, что мне кажется нужным ближе познакомиться с ними, прежде чем перейти к изложению событий, где они фигурировали. Это будет некоторым эскизом всего царствовании. Картина его, которую я затем постараюсь нарисовать, лишь выиграет от этого в ясности.

Глава 4

Приближенные императрицы. Политические и военные деятели

I. Иностранный элемент

Национализм, согласно мнению некоторых историков, будто бы возведший Елизавету на престол, является лишь выдумкой и бессмыслицей. Восшедшая на трон императрица опиралась на имя и политику государя, бывшего менее всего врагом иностранцев, и главари движения назывались: Лесток, Шварц и Грюнштейн. Но русское знамя было поднято, и приходилось приспосабливать новый режим к его краскам. В силу этого с первой же минуты царствования была устроена гекатомба немцев; отсутствие их вскоре дало себя почувствовать, а заменить их было трудно. Предупрежденные отныне относительно опасностей, которые им угрожают в стране, где с Минихами и Остерманами, превознесенными сперва до небес, обращались затем как с разбойниками, заместители их добровольно не являлись и отвечали отказом на все приглашения. Д’Эон на уговоры поселиться в России ответил: «Спасибо; я из принципа предпочитаю всегда стоять спиной к Сибири». Не хватало даже академиков. Среди офицеров многие из тех, кого охотно удержали бы, последовали примеру Манштейна. Так, вместе с этим последним Пруссия взяла фельдмаршала Кейта, убитого затем под Гохкирхом. Австрия получила героя Гохкиртха и Ловозицы, Ласси, сына графа Петра, доблестно сражавшегося в России во время войны за польское престолонаследие и в турецком походе; а Франция переманила к себе будущего победителя при Берг-оп-Зооме, Левендаля.[179 - Мардефельд королю, 1 декабря 1743. Берлинский архив.] Лишь ценою уговоров и лести Елизавете удалось сохранить некоторых из них. «Разве ты меня ненавидишь? Почему ты хочешь меня оставить?» говорила она генералу Ливену. – «Проси у меня чего хочешь. Отказа не будет». Он остался, и его пример увлек и других. Двое англичан, генерал Броун и полковник Фуллертон, участвовали в 1757 г. в сражении под Эгерсдорфом и, согласно немецким источникам, решили исход боя, что, однако, подлежит еще некоторому сомнению.[180 - Hupels. Neue Miscellaneen. 1794, т. VII, стр.1 и след. (доклад генерала Веймарна).] В следующем году при осаде Кольберга русской артиллерией командовал полковник Фелькерзам, саперами полковник Эттингер, пехотой – бригадир фон Берг, кавалерией – майор Вермилен. Осадные работы велись под наблюдением полковника Пейтлинга и полковника барона Лабади. Общее же командование сосредоточивалось в руках генерала Пальменбаха. Ввиду того, что осада Кольберга не имела успеха, несмотря на подкрепления, присланные полковником Штоффельном, приказание о снятии осады (8 октября 1758 г.), отданное генералиссимусом Фермором, англичанином, было привезено капитаном Шеллингом, немцем.[181 - Blum. Einrussischer stantsmann (биография Сиверса). 1857, т. I, стр. 81.] Ни одного русского имени во всей этой плеяде военных.

Даже в области высшего управления царствование Елизаветы может быть разделено на три периода, составляющие, так сказать, три различных царствования. Первый период, до 1745 г., принадлежит господствующему влиянию Лестока. Второй, до 1751 г., представляет собой своего рода диктатуру Бестужева. Ее сменяет торжествующая гегемония Шуваловых. Бестужев был сам иностранного происхождения и, кроме некоторых избранных им невидимых помощников, звавшихся Санти, Функ и Прассе, одного итальянца и двух немцев, его официальным помощником был Бреверн, опять-таки немец, бывший также и помощником Остермана. Что же касается Лестока, вдохновляемого в области политики Мардефельдом и Шетарди, то он имел в качестве помощников или преемников в медицинской части своих функций Каана, Бергаве, Крузе, Бахерахта, Гортеров, отца и сына, Монсея, Фюссадье и Пуассонье.[182 - Брикнер. Die Europaeisirung Russlands. 1888, стр. 344.]

Присутствие франко-немецкого авантюриста, стоявшего за кулисами власти, указывает на возврат к программе Петра Великого, подобно тому, как Шуваловы, ставшие в первые ряды, обозначают успехи эволюции в национальном смысле. Человеческие фикции имеют свойство вызывать путем внушения действительные факты. Но необходимо отметить точку отправления и развитие данного явления.

II. Лесток

Одно совершенно забытое[183 - Storia del Imperio russo, compilata dal cav. Compagnoni. т. XCVII. Compendio delle storie universale. Милан, 1824.] в настоящее время руководство по русской истории имеет на своих страницах грубую и наивную картинку. Комната с голыми стенами, меблированная одним столом, на котором видны зеркало, гребенка и шкатулка с драгоценностями, изображает будуар цесаревны Елизаветы в тот прелестный час, что назывался в восемнадцатом столетии юностью дня. Горничная причесывает будущую императрицу, небрежно одетую, с ночными туфлями на босу ногу. Дверь открывается и, по-видимому, неожиданно и стремительно входит странная личность. Человек с огромными усами громадными сапогами и гигантскими эполетами на чрезмерно длинном одеянии держит развернутым в руках легендарный рисунок, изображающий дочь Петра Великого в двух различных видах: императрицей с одной стороны с царской короной на голове; с другой – монахиней под густым покрывалом. Внизу стоит подпись: «Lestocq fa risolvere Elisabeth a farsi proclamare Imperatrice».

Смелый художник, которому Елизавета была обязана доброй половиной своего торжества в ноябрьскую ночь 1741 г., уже знаком моим читателям. Его роль после переворота, его поведение и проявленные им качества прекрасно охарактеризованы в следующем отрывке из депеши Мардефельда королю от 14 сентября 1743 г.

«Лесток, как мне показалось, отнесся весьма чувствительно к моему намеку на то, что ваше величество вознаградило бы звонкой монетой оказанные им услуги. Он мне сказал на это, что Англия предложила ему значительную пенсию и что императрица упрекнула его за то, что он ее не принял; что вслед за этим установлена была и определенная цифра, но это, однако, не делает его сторонником Лондонского двора, причем он заметил, что в данном случае, есть некоторое лукавство с его стороны;… он сознался, что он уговорил императрицу в Москве не приступать к Бреславльскому трактату исключительно потому, что предложил его Вейч, и что, если бы сторонники Англии не воспользовались его отъездом в Ярославль, никогда договор с данной державой не состоялся бы; что он любит Францию из благодарности за то, что она дала 300 000 дукатов на осуществление намерения императрицы предъявить свои права на престол… она не могла бы исполнить его без этой сильной поддержки; что, однако, это обстоятельство не помешало ему высказать свое мнение маркизу де ла Шетарди в присутствии императрицы, когда он стал требовать от нее невыгодных для России уступок; что король польский хотел пожаловать ему орден, но он отказался его принять… я прервал его здесь, сказав, что почетнее всего носить ордена собственного своего повелителя, так как опасался, чтобы он не попросил ордена вашего величества. Затем он сообщил мне, что вполне предан вашему величеству, ввиду тождества ваших интересов с интересами императрицы. Я подхватил мяч налету и просил его склонить государыню к безусловному поручительству за Силезию, уверив его, что ваше величество сделает то же самое относительно новых русских приобретений в Финляндии. Он мне это обещал».[184 - Берлинский архив.]

Таким образом мы видим, что хирург вмешивается в самые важные государственные дела, самые тайные и щекотливые переговоры, и добивается того, чего хочет или скорей чего хотят люди, подкупающие его. Он, может быть, говорит больше, чем делает, ввиду того, что он хвастлив и лжив. Ему очень хорошо известно, что Франция не дала Елизавета ни 300 000, ни даже 9000 дукатов, но он говорит это Фридриху, чтобы принудить его к щедрости. Фридрих и его посланник настолько презирают его, что не хотят давать ему ордена, хотя Карл VII, менее щепетильный, в скором времени (1744 г.) награждает его графским титулом; но как ни расчетливы и тот и другой, они не колеблясь осыпают его щедротами, что является неопровержимым доказательством реальности его влиянии. Как же он добился этого влияния? Он пользуется исключительным правом пускать кровь ее величеству, что, кроме 2000 руб. за каждый удар ланцета, дает ему свободный доступ к государыне. В местной терапевтике и гигиене кровопускания были в большом почете. Календари того времени посвящали всегда главу «рудомету» с обозначением дней, благоприятных для совершения операции. Такие дни были и для приемов лекарства, и для стрижки волос, и календарь Академии наук до 1741 г. называл двадцать дней, благоприятных для кровопускания. Таким образом, рудомет ее величества был важным лицом, и его вторая жена, отвратительная и неопрятная Елиза Мюллер, была на придворных балах предметом соискательства со стороны самых блестящих танцоров.

В России, как и повсюду, фаворитизм принимал самые разнообразные формы, хотя та из них, что возвела на вершину Разумовских, встречалась чаще всего. В своих отношениях с Елизаветой Лесток, по-видимому, не сохранил за собой и следа тех преимуществ, благодаря которым он был соперником или предшественником бывшего певчего. Однако за ним осталась привычка к фамильярному обращению и влияние, приобретенное в трагические часы, когда, он так сказать, толкнул молодую женщину на дорогу к Зимнему дворцу, восторжествовав своей суровостью над ее сомнениями и рассеяв своим мужеством сковывавший ее страх.

Пользуясь всем этим, он принял с Елизаветой авторитетный тон, который она долго терпела, причем в ее отношениях к нему странным образом соединялось троякое подчинение женщины чувственной, слабого здоровья и несильного ума мужчине, врачу и повелителю. Помимо того, что она осыпала его почестями и дарами, она расточала перед ним несомненные доказательства доверия и чуть ли не почтительного уважения. Она поручила ему вести вместе с Теодорским религиозное воспитание великого князя и в день принятия им православии (7 ноября 1742 г.) она присутствовала на балу, которым Лесток праздновал это событие и собственное новоселье в новом доме в Немецкой слободе, в Москве, где недавно еще существовал переулок его имени.

Однако уж и в то время это блестящее положение как будто пошатнулось, и счастливый обладатель его это сознавал. Он поверил саксонскому посланнику Пецольду свое намерение выйти в отставку и вел переговоры о переводе своего брата в ганноверскую армию.[185 - Сборник Р. И. О. Т. VI, стр. 462; Архив кн. Воронцова. Т. XXV, стр. 110–111.] Бестужев, призванный к управлению иностранной политикой и желавший быть в ней полновластным хозяином, начинал действительно оправдывать предсказание, приписываемое императрице и высказанное ею, когда Лесток указывал на Бестужева как на преемника Головкина: «Ты готовишь себе пучок розог».[186 - Spada. Ephemerides russes. Т. II, стр. 666—7.] Ниже я опишу ход этого поединка, тесно связанного с историей дипломатии и политики того времени. В него была вложена огромная доля интриги, а также энергии, проявленной обеими сторонами различными путями. Всегда властный и вспыльчивый, Лесток осыпал Елизавету все более и более горькими упреками, присоединяя к ним мрачные предсказания. Он вручил ей меморию в запечатанном конверте, с просьбой открыть его лишь через месяц: тогда, мол, она увидит, насколько он был прав, разоблачая перед ней хитрые подвохи Бестужева! Он открыто обвинял канцлера во взяточничестве. Более гибкий, более смиренный, не имея также столь свободного доступа к государыне, Бестужев действовал вкрадчивым внушением, сообщая императрице умело выбранные выдержки перехваченной им переписки Шетарди и Мардефельда и подчеркивая в них компрометирующие места искусно составленными пометками на полях. С конца 1743 г. он думал, что одержал верх, и Картерет уж праздновало победу в Лондоне, узнав, что некоторые депеши посланника Фридриха были прочитаны Елизаветой. В них говорилось о 10 000 руб., недавно «отпущенных» хирургу, и о пенсии в 4000 руб. Но Мардефельд был начеку. Он послал к императрице Брюммера и получил через него самые успокоительные заверения: «Картерет с ума сошел, воображая, что для того, чтобы доставить удовольствие вице-канцлеру, который в общем негодяй, я отрублю голову вам и Лестоку, когда я уважаю вас обоих больше всех… Богу известно, что я одинаково недолюбливаю англичан и датчан».[187 - Мардефельд королю, 31 окт. и 1 дек. 1743. Берлинский архив.] Передавая эти слова, Брюммер, может быть, немного и преувеличил выражение их; но смысл их был безусловно верен. Елизавета не любила англичан и по отношению к Бестужеву питала чувства, сродные с физическим и нравственным отвращением. Она всегда избегала его общества. Он был ей неприятен, скучен, раздражал ее, вместе с тем импонируя ей знаниями, которые она долго считала выдающимися, и дарованиями, казавшимися ей незаменимыми до тех пор, пока ее не приучили обходиться без них. Притом, она проявляла всегда большую снисходительность к проступкам того рода, которыми канцлер думал создать себе оружие против Лестока. Она наивно находила, что иностранные деньги всегда хороши, под каким бы предлогом их ни брать. Но она была уже более сдержана в своих лестных отзывах по адресу хирурга. Она находила, что он слишком горяч и принимает слишком часто неподобающий тон. Брюммер и Мардефельд увещевали по этому поводу Лестока.