Вещи, о которых мы не можем рассказать

У них были возможности и достаточно места, чтобы обеспечить Эмилию семьей, но я нервничала, собираясь просить их об этом. Труда была на восемь лет старше меня, и мы не были слишком близки.

Альтернативы просто не существовало, как бы я ни ломала голову, поэтому я с плачущей Эмилией на буксире прошла несколько кварталов от площади до дома Труды. Мы свернули на красивую, не очень широкую мощеную улочку, обсаженную каштанами, усыпанными зрелыми сладкими плодами. Этот район был застроен двухэтажными домами, а вдоль всего тротуара были разбиты цветочные клумбы. У многих обитателей этой улицы были машины – в ту пору это было в диковинку. И это была самая первая улица в городе, где появилось электричество. Возможно, с такими большими домами и такой маленькой проезжей частью эта улица могла бы показаться тесной, если бы в конце не переходила в огромный парк – настоящий рай с мягкой зеленой травой и еще большим количеством каштанов, пространство, в центре которого находился огромный квадратный пруд, где летом плавали утки и играли дети.

Мне казалось, что сестра скоро вернется с городской площади, но время шло, и я уже начала беспокоиться, что она все-таки отправилась к родителям. Мы с Эмилией сидели на ступеньках и смотрели, как толпа заполняет здание через дорогу. И тут я поняла, почему на площади Труда и Матеуш стояли рядом с женой мэра – они были соседями. Моя сестра наверняка сейчас там, утешает скорбящую вдову и ее многочисленных детей. Я не осмелилась туда пойти – так что все, что я могла сделать, это сидеть рядом с Эмилией и ждать. Девочка без конца плакала, и иногда ее трясло так сильно, что мне приходилось прижимать ее к груди, чтобы успокоить.

– Будь мужественной, Эмилия, – проговорила я сначала, потому что знала, что именно так сказали бы мама или Труда, окажись они на моем месте, однако эти слова показались мне жестокими. Поэтому я больше ничего не стала говорить и просто плакала вместе с ней, пока рукава моего платья не промокли от наших слез.

Когда Труда наконец появилась на тротуаре, она встала как вкопанная, увидев представшее перед ней зрелище. Я глубоко вздохнула и приготовилась выпалить заранее заготовленную речь, которая должна была убедить сестру. Но Труда стремительно направилась к крыльцу. Теперь ее шаги были быстрее, подбородок – высоко поднят, взгляд решителен. На миг я испугалась, что она собирается нас прогнать, особенно в тот момент, когда она обошла нас и открыла входную дверь. Но Труда остановилась на пороге и мягко произнесла:

– Ну что, пойдем, малышка? Нужно приготовить тебе постель.

– Вы возьмете ее к себе? – удивилась я.

– Конечно, мы возьмем ее, – сухо отозвалась Труда. – Эмилия теперь наша дочь. Правда, Матеуш?

Тот просто наклонился, подхватил Эмилию на руки и стал укачивать, словно младенца, точно так же, как в тот день, когда привел ее из города. Она была слишком взрослой и слишком большой, чтобы ее можно было носить таким образом, но все равно уютно устроилась в его больших руках.

– Тебе нужно, чтобы я проводил тебя домой, Алина? – спросил Матеуш. – Я могу, но тебе придется подождать, пока мы уложим Эмилию. Или ты можешь уйти сейчас и будешь дома до темноты.

Эмилия прижалась лицом к плечу Матеуша и обняла его за шею, и внезапно я почувствовала себя незваным гостем в этой совершенно новой семье, которую я каким-то образом помогла создать. Я покачала головой и еще раз посмотрела на сестру.

– Спасибо, – прошептала я. Меня переполняли благодарность и облегчение. Рыдания сорвались с моих губ, и я лишь повторила: – Спасибо вам!

Труда, как обычно, была смущена моим открытым проявлением эмоций. Она нетерпеливо отмахнулась от моей благодарности, но ее глаза жадно впитывали эту картину – Эмилия в объятиях ее мужа.

– Иди домой, – тихо произнесла Труда. – И пожалуйста, Алина, будь осторожна. Надеюсь, я в последний раз вижу, как ты бродишь по городу в одиночку. Это теперь совершенно небезопасно.

Я бежала всю дорогу, вверх по тропинке, через лес к холму и вниз, к дому. К тому времени, когда я добежала, уже сгущались сумерки, и я была совершенно измучена. Мои братья загоняли животных в сарай, и мы обменялись взглядами, когда я вошла в ворота. Глаза Филипе были красными, как будто он плакал весь день.

Когда я распахнула входную дверь, обнаружила, что мама и папа стоят у обеденного стола, их руки сцеплены под ним, будто они его сдвигали. В этом не было никакого смысла – наша мебель всегда стояла на одном и том же месте, сколько я себя помню. Я встряхнула головой, как будто у меня была галлюцинация: еще одно бессмысленное событие за день, который был кошмарно сюрреалистичным, но образ не исчез.

– Что вы делаете?! – выпалила я. Мама, прищурившись, пристально посмотрела на меня.

– Это тебя не касается, детка. Куда ты ее отвела? – Ее тон был жестким, взгляд озабоченным.

– К Труде, – ответила я. Мама удовлетворенно кивнула и отошла от стола обратно к пузатой плите, где в кастрюле кипел суп.

– Я должна была подсказать тебе это… Я была слишком напугана… Я не подумала. Молодец!

– Что говорил сегодня командир? – поинтересовалась я, и мягкость полностью исчезла из ее глаз, когда она бросила на меня хмурый взгляд.

– Он не командир, – решительно заявила она. – Никогда не называй этих животных так, будто они люди. Не давай им властных или уважительных титулов. Эти свиньи – захватчики, не более того.

– Что… что сказал захватчик? – слабо проговорила я. Но мама не смотрела на меня.

– Тебе нужно поесть суп. Ты должна есть и быть сильной. Эти месяцы будут тяжелыми, пока мы не найдем способ победить их.

– Мама! – взмолилась я. – Мне нужно знать.

– Все, что тебе нужно знать, ты сегодня видела, Алина, – вмешался отец; его тон был напряженным. – В его речи было много бахвальства и предупреждений о том, что они будут забирать продукцию… в конечном итоге они планируют забрать фермы для немецких поселенцев. Словом, ничего такого, чего бы мы с твоей матерью не ожидали. Мы крепкие люди – мы выдержим это и будем надеяться на лучшее.

– Заберут ферму?! – ахнула я.

– Их планы грандиозны… и непрактичны. Это перемещение не произойдет в одночасье, и пока ферма остается продуктивной, возможно, нас пощадят.

– Но что будет с нами, если они заберут ферму? – Я поперхнулась. Мама прищелкнула языком и махнула в сторону стола и стульев.

– Хватит, Алина. Мы не можем знать, ни что произойдет, ни даже когда это произойдет. Все, что мы можем сделать, это изо всех сил стараться не высовываться.

Я не хотела супа. Я не хотела горячего чая, который мне приготовила мама. Я точно не хотела, чтобы отец сунул мне в руки стакан с водкой и в конце концов заставил меня выпить. Я просто хотела снова чувствовать себя в безопасности! Но наш дом был осквернен, а Алексей хладнокровно расстрелян прямо у меня на глазах, и каждый раз, когда я закрывала глаза, я видела, как это происходит снова и снова.

В ту ночь я лежала в своей постели и смотрела в окно. Рассеянные облака низко висели над нашим домом, и я наблюдала за мягким изгибом луны, когда она появлялась в промежутках между ними. Я так неохотно выпила водку, но как только жжение в горле прошло, я почувствовала, что мои конечности и разум расслабились, и я наконец перестала дрожать и обмякла в своей постели. Позволила мыслям обратиться к Томашу и задумалась, как сообщить ему о судьбе Алексея. Работает ли все еще почта? Могу ли я отправить ему письмо? Должна ли я написать ему письмо?

И наконец в этот момент из тумана и шока в моем сознании медленно возникла ужасающая мысль, которая становилась все объемнее, пока полностью не поглотила мой разум.

Томаш находился в Варшаве, учился в университете, чтобы стать врачом, как и его отец.

Алексея только что убили, потому что он был врачом.

Что, если Томаш тоже уже мертв?

Мое сердце бешено заколотилось, и дрожь началась снова. Я села и открыла верхний ящик, как следует порылась в нем, чтобы найти на дне кольцо. Я крепко сжала его в ладони – так крепко, что оно оставило глубокий отпечаток на моей коже, – а это было именно то, чего я хотела.

Мне нужно было, чтобы мои надежды поставили на мне отметину и мои мечты стали частью моего тела, чем-то осязаемым, что нельзя было потерять или забрать.

После повсеместной жестокости в первые дни оккупации нацисты сузили зону своего внимания. В Тшебине существовала процветающая еврейская община, и по мере того, как недели превращались в месяцы, именно еврейский народ нес на себе основную тяжесть насилия. С ними жестоко расправлялись, их грабили и не только нацисты, но и, к ужасу моего отца, банды местных приспособленцев, которые действовали открыто при свете дня – тем самым они стремились выразить солидарность с оккупационными силами.

Как только мы узнали, что Ян Голашевский участвовал в такой банде, отец запретил мне и Филипе видеться с Юстиной. Я была слишком напугана, чтобы ослушаться, но Филипе стал тайком убегать по ночам, чтобы встречаться с ней в поле. Нацисты установили комендантский час, и мы не должны были выходить из дома после наступления темноты, поэтому, когда Филипе отказался прекратить свои ночные вылазки на свидания с любимой, отец был вынужден смягчиться.

– Юстина может приходить сюда в дневное время, либо вы можете встречаться с ней на границе между фермами. Она не виновата в том, что ее отец такой, какой он есть, но я не позволю своим детям переступить порог дома этого ублюдка.

Ситуация в Тшебине продолжала ухудшаться. Еврейские предприятия, а следом и дома были полностью конфискованы – затем целые семьи были вынуждены переселиться в «еврейский район» и отправлены работать на захватчиков. Установили ограничения на поездки и брак, а вскоре до нас дошли первые слухи о том, что друзей из города расстреливают: иногда за попытку бежать, но часто без всякой причины. Репрессии накатывали волнами, каждая из которых была беспощаднее предыдущей, устанавливая новый уровень «нормальности» для потрясенных евреев, живущих в городе, и тех из нас, кто наблюдал за происходящим из непосредственной близости.

Моя католическая семья всегда жила бок о бок с евреями в Тшебине: мы ходили в школу с их детьми, продавали им нашу продукцию и полагались на товары из их магазинов. Поэтому, когда петля на шее «нашей» еврейской общины начала затягиваться все туже, явная беспомощность, которую ощутили все остальные, повлияла на всех по-разному. Мама и папа проклинали нацистов и при этом яростно реагировали на любое предположение, что мы просто беспомощные свидетели разворачивающейся перед нами трагедии. Они были полны уверенности, что если мы будем держать голову опущенной, то сможем оставаться незамеченными и тем самым в безопасности. Но Станислав и Филипе были восемнадцатилетними парнями на пороге зрелости, переполненными гормонами и оптимистичной верой в то, что справедливость достижима. Они ждали, пока мама и папа не окажутся вне пределов слышимости, а затем начинали горячо обсуждать растущие слухи о сопротивлении. Близнецы обменивались намеками на надежду, подстегивая друг друга, пока я не испугалась, что один из них или оба исчезнут в ночи и погибнут.

– Не делай ничего опрометчивого, – умоляла я Филипе при каждом удобном случае. Он был наиболее чувствительным из близнецов. Мама иногда говорила, что Станислав родился закаленным стариком. Филипе был мягче, гораздо менее высокомерен, и я знала, что если я смогу убедить его быть осторожным, Станислав, скорее всего, последует его примеру.

– Мама и папа думают, что если мы не будем высовываться, нацисты оставят нас в покое, – сказал мне Филипе однажды утром, когда мы вместе собирали яйца на птичьем дворе.

– Ты считаешь, это глупо? – спросила я, и он горько рассмеялся.

– Жизнь устроена иначе, Алина. Ненависть распространяется – она не сгорает со временем. Кто-то должен встать и остановить это. Помяни мое слово, сестра, когда они закончат с евреями, настанет наша очередь. Кроме того, даже если бы мы могли пережить войну с опущенными головами и сидеть сложа руки, пока нацисты забивают до смерти всех наших еврейских друзей, какую Польшу можно было бы восстановить после их ухода? Те люди так же важны для нашей страны, как и мы. Нам лучше умереть с честью, чем сидеть сложа руки и смотреть, как страдают наши соотечественники, – сказал он.

– Отец твоей девушки не согласился бы со всем, что ты только что сказал, – пробормотала я, и Филипе тяжело вздохнул.

– Ян – фанатичная свинья, Алина. Достаточно трудно было оставаться любезным с этим человеком даже в лучшие дни – я с трудом заставлял себя быть с ним вежливым, потому что в противном случае потерял бы Юстину, а я люблю ее. Но разве ты не видишь? Именно из-за таких, как Ян, мы должны найти способ подняться – мы в долгу перед нашими сестрами и братьями.

Гнев Филипе только усилился, как только мы впервые напрямую столкнулись с преследованиями нацистов. Однажды группа офицеров СС остановила Труду и Эмилию на улице возле их дома, когда они шли на фабрику, чтобы повидаться с Матеушем.