Зеркальная страна

Росс резко поднимается с кровати, словно его дернули за ниточки. Вышагивает по комнате, проводя руками по волосам, сжимает кулаки.

– Кэт, я должен предпринять хоть что-нибудь, но что?

Он бросается ко мне, выкатив красные от недосыпа глаза.

– Кэт, они считают, что Эл мертва! Ходят вокруг да около, вслух не говорят, только я вижу, что они думают! Завтра уже четвертый день, как она пропала. Как считаешь, сколько ее будут искать? Отговорки про погоду, время и ресурсы кончатся, и спасатели скажут: «Извините, доктор Маколи, больше мы ничего не можем поделать». – Росс взмахивает руками; на футболке под мышками влажные пятна. – Эл ведь не просто исчезла – она ушла на чертовой двадцатифутовой яхте с двадцатидвухфутовой мачтой! Как можно не найти такую огромную яхту? К тому же Эл отлично с ней управлялась, – добавляет он, метаясь по комнате. – Она прекрасно знала, что я терпеть не мог ее чертовых прогулок в одиночку! – Падает на кровать, словно кто-то перерезал ниточки. – Я ведь предупреждал, что этим кончится…

– Понятия не имела, что Эл умеет ходить под парусом, – замечаю я. – Не говоря уже о том, что у нее была яхта.

К тому же пришвартованная в гавани Грантон… Внезапно перед глазами встает картинка из прошлого: мы с сестрой стоим у бушприта «Сатисфакции», хохочем, кричим, наши волосы треплет горячий тропический ветер, и я чувствую то ли тоску, то ли ярость.

– Эл купила ее пару лет назад. Обязательный договор, невозвратный депозит. Она неплохо зарабатывала на комиссионных, но выставки бывали редко, и остаток выплатил я. Да сперва она даже управлять чертовой лодкой не умела! Господи, зачем я только… – Росс судорожно проводит руками по лицу. – Это я во всем виноват!

Мне хочется сказать, что Эл жива, но я не могу: Росс пока не готов.

– Почему ты винишь себя?

Росс был в отъезде – отправился в Лондон на ежегодную конференцию по психофармакологии. Это обязательное требование для всех практикующих клинических психологов.

– «Эффективность и безопасность психоактивных методов лечения», – добавляет он, будто это важно. Название конференции не говорит мне ровным счетом ничего. Росс винит себя за то, что его не было с ней рядом, что он ее не остановил, хотя мы оба знаем: это не помогло бы. Впрочем, он явно чего-то недоговаривает. – Когда я вернулся, Эл уже часов пять как пропала, и откуда ни возьмись налетел шторм.

Вспоминаю фото «День первый», на котором Росс стоит в тени между двумя фонарями.

– Вчера поиски расширили до Северного моря. Ее ищут все рыбацкие суда и танкеры, но… – Росс качает головой и снова встает. – Я знаю, скоро поиски свернут. Полиция наверняка заявится завтра утром. Никто не хочет, чтобы я торчал в гавани и путался под ногами. – Он фыркает. – Безутешный вдовец!

Такой сердитый, такой отчаявшийся…

– Ты, наверное, устал. Приляг хотя бы ненадолго, – предлагаю я.

Росс тут же начинает возражать.

– Мне все равно не уснуть до вечера. Если что-нибудь случится, я тебя разбужу. Обещаю!

Плечи его опускаются. Улыбка такая несчастная, что я поскорее отворачиваюсь и смотрю на качающиеся за окном зеленые кроны.

– Ладно, – сдается он и сжимает мою руку. – Спасибо тебе, Кэт! – В дверях с улыбкой оборачивается и уже слегка напоминает прежнего Росса. – Знаешь, я ведь и в самом деле рад, что ты вернулась.

Роюсь в чемодане и достаю бутылочку водки, купленную в аэропорту. Сажусь на нагретую Россом кровать и выпиваю. На тумбочке фото в рамке: юные Эл с Россом улыбаются на фоне цветочных часов в парке Сады Принцесс-стрит. Он сунул ей пальцы за пояс джинсовых шортов, она обнимает его за торс.

Интересно, это снято после моего отъезда? Помнили ли они обо мне тогда? Смотрю на широкую счастливую улыбку Эл и знаю ответ.

Отворачиваюсь и снова оглядываю комнату. Кафе «Клоун» было целиком и полностью задумкой Эл: воображаемая американская закусочная у дороги с полосатыми красно-белыми стенами и розовыми неоновыми трубками. Старенький проигрыватель был музыкальным автоматом, играющим песни Элвиса. Сосновый буфет – столиком, два высоких табурета – стульями. Кровать служила нам барной стойкой, платяной шкаф – туалетом.

Клоунов я не особо любила; мы с сестрой считали, что они – совершенно другой, отличный от людей вид. Я испытывала к ним смешанные чувства, жалость пополам с брезгливым недоверием: мне казалось, что эти существа больше ни на что иное не годятся, и, хотя мне было всего восемь лет, я понимала, насколько ограничены их возможности. Эл полагала, что путешествовать с бродячим цирком – лучшая работа в мире.

Зато Зубная Фея клоунов боялась, а мы боялись Зубную Фею… Поэтому и прятались в кафе «Клоун» (кожа чешется под слоем грима и пластиковыми носами, нейлоновыми париками и комбинезонами), пили кофе, кушали жареные пончики в компании двух клоунов-старожилов по имени Дикки Грок и Пого. Первый работал поваром в кафе: немой, с грустным лицом, бывший жонглер, который терпеть не мог цирк и рано ушел на пенсию. Второй клоун был щуплым, с большими зубами, – король фарсовых трюков, обожавший подкрадываться к людям сзади и орать в рупор. Меня он ужасал ничуть не меньше, чем Зубная Фея.

Впрочем, оно того стоило, ведь кафе «Клоун» принадлежало только нам. Это было одно из лучших укрытий на свете.

Сглатываю комок в горле. Я не вспоминала про кафе «Клоун» много лет, как и про нас с сестрой… Мне хочется вдохнуть свежего воздуха. Я подхожу к окну и пытаюсь рывком поднять нижнюю раму. Она не поддается. Я с недоумением опускаю взгляд. В подоконник вбито с десяток кривых гвоздей. Хотя бояться нечего, меня охватывает страх. Мне становится так же страшно, как в Лос-Анджелесе, когда на долю секунды я поверила, что Эл мертва. Точнее, не я, а часть меня, которая рада возвращению туда, где наша первая жизнь закончилась и не должна была продолжиться никогда.

– Ах, Эл, – шепчу я, водя пальцами по холодному стеклу. – Что же ты наделала?

Глава 3

В доме одновременно слишком тихо и слишком шумно.

Стою на верхней лестничной площадке и перевожу дыхание. Ковра уже нет, зато свисающий с потолка стеклянный шар и золотистый свет с Уэстерик-роуд, который струится из открытой ванной прямо передо мной, всё те же. Смотрю на закрытые двери комнат – спальни номер один, два, четыре и пять – и вспоминаю названия, придуманные нами с сестрой: Джунгли Какаду напротив кафе «Клоун», Башня принцессы напротив Машинного отсека. В темном узком коридоре между кафе «Клоун» и Башней принцессы сердце предостерегающе ускоряет ритм, но я не обращаю внимания, поворачиваю и быстро шагаю к комнате в самом конце. Спальня номер три. Наверное, у нее тоже было прозвище, только я его не помню. У пыльной матово-черной двери обнаруживаю, что крепко обхватила себя руками, боясь коснуться стен. Встряхиваюсь и делаю глубокий вдох. Господи, да прекрати ты! Взявшись за дверную ручку, слышу вопль Эл: «Не входи! Нам туда нельзя!» – и мамин голос – высокий, резкий, безапелляционный: «Только суньтесь, и я с вас шкуры спущу! Вам ясно?»

Еще бы.

Отпускаю ручку и отшатываюсь, не желая поворачиваться к двери спиной. Пячусь назад, на площадку, залитую теплым золотым светом. Понятия не имею, почему меня так трясет. Довольно странное чувство – похоже на зуд, но не настолько сильный, чтобы чесаться.

Кэт, прекрати! Это всего лишь призраки.

Медленно перевожу дух. Подхожу к спальне номер пять, толкаю дверь. Дедушка называл ее Машинным отсеком, потому она была сердцем корабля, его движущей силой. Там стояли массивная дубовая кровать, шкаф и большой уродливый стол, за которым он работал. Я помню громкое шипение радиопомех – даже нося слуховой аппарат, дедушка слышал настолько плохо, что по субботам весь дом знал о каждом футбольном моменте. Теперь радио нет, как и гор шурупов, болтов и пружин, сломанных механизмов и моторов. Здесь больше не пахнет маслом и теплым металлом. Сердце Машинного отсека перестало биться много лет назад.

Башня принцессы была маминой спальней. Я открываю дверь, и к горлу подступает ком: у стены узкая кровать, розовая подушка и пуховое одеяло, белый туалетный столик с розовой кружевной оборкой и мягкий пуфик. Меня пробирает дрожь, потому что все выглядит таким настоящим, словно застыло во времени на два десятилетия. Словно мама вышла из комнаты минуту назад… Она редко позволяла мне с Эл сюда заходить, только если читала нам книжки, и меня всегда поражал резкий контраст между розовыми оборочками и нашей суровой матерью: она ничуть не походила на принцессу Иону из своей любимой сказки. Иона значит «красивая», и принцесса была самой прекрасной на свете…

Я сажусь на кровать, смотрю в большое окно, выходящее на Уэстерик-роуд, вспоминаю медленное, ласковое прикосновение ладони матери к моим волосам. В один ужасный день Иону украла злая ведьма, отрезала ей крылья и заключила в высокую-превысокую башню. Отважная принцесса не знала ни печали, ни страха, потому что собиралась сбежать. Она ждала, пока ее золотые волосы отрастут настолько, что их можно будет привязать к спинке кровати и спуститься по ним как по веревке до самого низа. «Как же она их потом отвяжет?» – спросила Эл. Мама перестала гладить наши волосы и коротко ответила: «Обрежет».

В доме не было телевизора, а единственное радио – дедушкин транзистор – считалось неприкосновенным. Наша жизнь состояла из сплошных сказок и историй. Среди многочисленных маминых правил чтение являлось, пожалуй, самым главным и непреложным: все, что нам нужно знать о жизни, мы должны почерпнуть из книг. Некоторые сказки – например, про Башню принцессы – представляли собой причудливые переложения сказок «Тысячи и одной ночи» или братьев Гримм. Другие мы читали сами: про фантастические миры Нарнии и Средиземья, про Остров сокровищ и страну Нетинебудет. И еще мама придумывала сказки сама – про пиратов и принцесс, про героинь и чудовищ – страшные, увлекательные, поучительные истории для глупых, наивных и трусливых.

Белоснежка тихая и нежная. Она сидит дома, помогает маме по хозяйству или читает ей книжки. Алоцветик – шумная и веселая, любит бегать, смеяться и ловить бабочек. Мамино дыхание щекочет нам кожу. «Вы всегда должны держаться друг за друга. – Она сжимает пальцы. – Полагайтесь только на себя. Не доверяйте никому. – Мама дергает нас за волосы, из глаз брызжут слезы. – Кроме друг друга, у вас никогда и никого не будет».

Поспешно встаю, растираю покрытые мурашками руки. Никуда я не уйду! Подхожу к выкрашенному белой краской шкафу, где мама хранила наши книги, открываю дверцу. Прямо на меня глядят голубые глаза Эл, и я отшатываюсь к стене. Лицо бледное, землистое. Вокруг глаз и рта морщинки, совсем как у меня. Краска густая, мазки небрежные. На заднем плане – большое зеркало, отражения внутри отражений, темное усталое лицо становится все меньше, и так до бесконечности. Слишком много Эл. Конечно, смотреть на сестру всегда было все равно что глядеться в зеркало.

Близнецы в нашем роду не редкость, твердила мама, но мы были особенными – редкими, как совиные козодои или калифорнийские кондоры. Такие как мы рождаются лишь у одной матери из ста тысяч. Она показывала нам книгу со всякими сложными диаграммами, изображающими свернувшихся в клубок эмбрионов, которые держатся за руки в утробе. Наша яйцеклетка разделилась надвое очень поздно, более чем через неделю после оплодотворения, и это означало, что мы – не просто половинки одного целого. Мы – Зеркальные близнецы! Мама одевала нас одинаково: шила нам детские сарафанчики и белые блузки с воротничками под горло, ситцевые клетчатые платьица ниже колена. Она усаживала нас на розовый пуфик перед зеркалом, заплетала в косички наши длинные белокурые волосы, и мы изумленно смотрели на свои отражения.

«Еще пара дней, и вы стали бы чем-то иным, как песок и известняк сплавляются в стекло».

Эта мысль меня пугала, словно мы едва избежали страшной участи – превратиться в чудовище.

Рассматриваю автопортрет Эл. Судя по ненависти в глазах, сжатым губам и стиснутым зубам, она злится, буквально клокочет. Но под злостью страх – я знаю ее достаточно хорошо, чтобы это понять. Интересно, кого она боится и почему решила нарисовать себя в таком настроении? Опускаю взгляд на свои руки, невольно вспоминая, как крепко сестра впивалась в них пальцами. После оставались красные отметины, которые сменяли лиловые и желтые пятна синяков.

«Ненавижу! Катись отсюда подальше! – рявкает Эл с торжеством во взгляде. – Знать тебя не желаю!»

Закрываю дверцу шкафа, устало прислоняюсь к ней пульсирующей от боли головой. Разве я могу сказать Россу, что Эл жива? Как я это объясню? Ведь даже много лет назад, когда она меня обижала, я знала, что сестра говорит неправду, и под яростью видела боль. Мы действительно были словно песок и известняк, и я чувствовала ее боль как свою. В шесть лет Эл свалилась со Старины Фреда, а я в то время лежала в постели с гриппом, мучаясь от температуры и удушья и гадая, выживу или умру. Из моего горла рвались ее крики – я чувствовала ужас падения сквозь ветви, удар о землю, мучительную боль, охватившую лодыжку и колено. Дедушка сказал, что она просто растянула связки, и уже через неделю Эл была на ногах в отличие от меня. Сестра приносила мне воду с лимоном и маргаритки из сада, чтобы плести венки, сидя вдвоем на кровати. Когда ее в первый раз пустили ко мне, она изумленно таращила глаза, слушая, как больно мне было от ее падения.

«Голова закружилась, – пояснила Эл. – Грудь сдавило, я не смогла дышать и упала».

В дальнейшем она постоянно пыталась доказать то, что я и так уже поняла. Для нее это была игра: Эл запросто бросалась вниз с деревьев и лестниц, разделяя со мной боль, страх, чувство опасности. С ее рук и ног не сходили ссадины и синяки. Сестру ничуть не волновали мои мольбы, и я словно шагала по минному полю на чужих ногах. Страх высоты буквально сковывал меня, ведь падение могло случиться в любую секунду. Головокружения прекратились только после того, как я навсегда уехала из дома… Эл лишь хохотала и обнимала меня крепко-крепко, тоже до боли.

Третьего апреля я проспала до десяти часов, потому что легла за полночь, заканчивая обзорную статью для журнала о стиле и моде: «Десять невербальных признаков того, что он вам изменяет». Выпив чашку кофе, я прогулялась по набережной Венис-Бич, побродила между торговыми прилавками и туристами с растаманскими флагами, роллерами, циркачами, предсказателями и художниками. Когда стало слишком жарко, я присела на скамью в тени пальм и наблюдала, как жизнь проходит мимо, вдыхая ее полной грудью, словно я ее часть. Лениво размышляла, в какой ночной клуб пойти, что надеть, чьи руки будут меня касаться.

В квартиру вернулась ближе к пяти, поспала часок, приняла душ, надела маленькое черное платье и туфли на шпильке. Выходя на балкон, оступилась и чуть не выронила открытую бутылку.

Охлажденное вино намочило мне пальцы, и это было самое большое потрясение за день. Я сидела на балконе, потирала ушибленную ногу, пила вино и смотрела, как солнце исчезает за горизонтом, заливая алыми красками Тихий океан. Я не чувствовала ровным счетом ничего особенного – обычный день, обычный вечер. С тех пор мало что изменилось. Ни ужаса, ни потрясения, ни боли, ни душевного трепета, ни чуждого фантомного страха. Никакой утраты, ведь ничего не закончилось. Все оставалось ровно таким же, как и всегда. Эл вовсе не лежит в темноте, корчась от боли. И она вовсе не мертва. Я бы это почувствовала. Неважно, насколько мы отдалились друг от друга. Я бы знала!