Комната из листьев

– Мистер Макартур, но как же адвокатура?

Я вовсе не хотела уколоть мужа, но ведь моя судьба была тесно связана с его судьбой.

– Жена, не надо ловить меня на каждом слове! – взвился он. – Вы хоть и умная женщина, но жизни не знаете, чтобы меня поучать.

– Мистер Макартур, у меня и в мыслях не было вас поучать, – ответила я. – Просто теперь ведь у нас с вами одна судьба на двоих, и я хотела бы знать, что меня ждет!

– Благодарю за напоминание. Именно потому, что у нас теперь с вами одна судьба на двоих, – насмешливо подчеркнул он, – я и стараюсь изо всех сил устроить ее получше!

Он пристально смотрел на меня, взглядом приводя в замешательство, наблюдал, как я пытаюсь осмыслить то, что сейчас произошло между нами: то, что еще недавно казалось таким простым, за полуминутный разговор превратилось в спутанный клубок, который ни за что не размотать.

Крупица правды

Мистер Макартур жить не мог, не строя грандиозные планы. Для него это было так же необходимо, как еда и питье. Каждый новый план преобразовывал окружающий мир в соответствии с его убеждениями. И сам он преображался, становился еще более великолепным вариантом себя самого, и эти два Джона Макартура бежали рядом, как пара подобранных в масть упряжных лошадей: похожи, но не одинаковы, бегут близко, но не соприкасаются.

То он собирался поговорить со своим братом, который в школьные годы дружил с Эваном Непином – ныне высокопоставленным государственным чиновником. Потом новая идея: он переговорит с кузеном близкого друга сэра Джозефа Бэнкса, и тот устроит его секретарем какого-нибудь чиновника в Палате лордов. Или напишет одному товарищу, с которым он познакомился через капитана Мориарти, попросит, чтобы тот замолвил за него словечко в письме к своему шурину, занимавшему высокую должность при королевском дворе.

При дворе! Я непроизвольно фыркнула и поспешила закашляться в носовой платок, но мистер Макартур ничего не заметил.

Правда, для начала ему требовалось продать свое офицерское звание, однако все шло к тому, что тупые, недалекие, ограниченные людишки, принимавшие подобные решения, скорее всего, на то согласия не дадут. По их мнению, не для того энсину Макартуру была пожалована должность на действительной воинской службе с полным жалованьем, чтобы он мог профинансировать свой уход с нее.

Посему мы по-прежнему жили в гарнизоне Холсуорси – рассаднике интриг, вражды и предательства среди офицеров, что неизбежно, когда в одном месте скапливается слишком много людей, которым нечего делать, кроме как злиться на то, что их жизнь проходит впустую. В казармах царили злословие, кривотолки, оскорбления, неприязнь.

Энн нередко узнавала сплетни раньше меня, от других слуг. А я заметила, что она охотнее делится со мной интересными подробностями, если я изображаю недоверие. На первых порах слухи, гулявшие по гарнизону, пугали и изумляли ее, но через несколько недель, наслушавшись всяких-разных драматических историй, она уже внимала им с удовольствием, словно присутствовала на представлении, который разыгрывали офицеры для развлечения собственных слуг.

Я на рассказы Энн реагировала с притворным безразличием, но знала, что по большей части они соответствуют действительности. А также знала, что во всех этих мерзких историях замешан мистер Макартур. Зачастую именно он составлял возмущенные письма, со множеством юридических терминов на латыни, от имени того или иного обиженного офицера. Больше всего он ликовал, если получалось выдать некое затейливое толкование, разбивавшее в пух и прах неопровержимый довод. О, он просто обожал отыскивать «лазейки» и пробелы в законодательстве!

Особое удовольствие доставляли ему комбинации, которые он называл «долгие партии». Быстрая победа не представляла для него интереса. Нужно обладать изобретательным умом – как раз таким, как у него, – чтобы инициировать, на первый взгляд, совершенно безобидный процесс, затем еще один, столь же невинный, а потом устроить так, чтобы эти два процесса схлестнулись и ни о чем не подозревающий человек, против которого все это было затеяно, оказался между молотом и наковальней.

Как-то вечером мистер Макартур похвастался, что он всегда уничтожает людей, которые ему противны. И расхохотался. Это был трубный глас триумфатора.

Его самым мощным оружием была грамотно сочиненная клевета, эффективная в силу того, что в ней всегда содержалась крупица правды, придававшая достоверности всей истории. Я сочувствовала его врагам: они были абсолютно беззащитны перед его коварством. Бывало, жертва злопыхательства наконец узнавала, что о ней болтают, но к тому времени сплетня уже жила своей жизнью. Как бы несчастный ни старался восстановить свое доброе имя, люди всегда верили именно сплетне.

А самого мистера Макартура невозможно было загнать в угол. Как-то раз миссис Бортвик полюбопытствовала, когда мы поженились и когда родится наш ребенок. Сопоставление дат могло бы привести к конфузу, но мистер Макартур ответил, как истинный джентльмен, – с полнейшей невозмутимостью и в таких хитрых выражениях, что не подкопаешься.

– О, мы были полны страсти, – снисходительно хмыкнул он. – Все вокруг знали, что мы достигли неофициальной договоренности. Понимаете, мы были крестными родителями ребенка нашего товарища. И так уж получилось, что мы не смогли противостоять нашим взаимным нежным чувствам. Не так ли, дорогая?

– Да, – подтвердила я, натянуто улыбнувшись. – Именно так, сэр.

Крупица правды. Да, я была крестной Элизабет Кингдон. Само собой подразумевалось, что он, стало быть, выступил крестным отцом – выдумка, прекрасно вписавшаяся в данный контекст. А кто проверит? Даже если в будущем какой-нибудь исследователь задастся целью отыскать доказательство, он или она не найдут и клочка бумаги, который бы подтвердил или опроверг эти слова. Только этот, на котором я пишу правду, чтобы вы ее знали.

Дуэли

Едва ли не каждую неделю в гарнизоне разворачивалась волнующая драма – кто-нибудь да стрелялся на дуэли. Если б пистолеты офицеров поражали свои цели, ряды вооруженных сил Его Величества давно бы сильно поредели. Но, как ни странно, насколько мне известно, ни в одной из дуэлей никто серьезно не пострадал.

Миссис Бортвик – ее Джордж пару раз стрелялся – объяснила, что задача секундантов позаботиться о том, чтобы никто не погиб. Вместе, на виду друг у друга, они одинаково заряжали пистолеты таким образом, чтобы оружие дало осечку или пули отклонились от цели. Их первейшей обязанностью было не наблюдать, как гибнут дуэлянты, а следить за тем, чтобы восторжествовала справедливость. На рассвете в день дуэли место поединка оглашали выстрелы, вспугивавшие птиц с деревьев, над травой клубился дым, и этого было достаточно. Выстрелы, клубы дыма, запах пороха, всеобщая суета, секунданты с рулеткой, врач со своим саквояжем – все это вполне удовлетворяло оскорбленное самолюбие. Ни раны, ни уж тем более трупы были совсем необязательны.

Мистер Макартур, как и все прочие офицеры, чутко реагировал на любую обиду или оскорбление и моментально вспыхивал при малейшем посягательстве на то, что, по его мнению, принадлежало ему по праву. Существовал целый ряд критериев, отличавших джентльмена от всех остальных, и мистер Макартур свято чтил их, пресекая всякие поползновения на его джентльменское происхождение.

Как-то раз он вернулся домой вне себя от гнева: шея покрыта красными пятнами, желваки ходуном ходят, будто под кожей притаилось некое существо, которое то сдувалось, то раздувалось.

– Я потребую удовлетворения, – заорал он, направляясь к полке, где лежал бархатный футляр винного цвета с дуэльными пистолетами.

Я тогда уже знала, что дуэль не обязательно подразумевает гибель. И все же пистолеты вызывали у меня отвращение, я со страхом представляла, как горячий свинцовый шарик врезается в беззащитную человеческую плоть.

– Мистер Макартур, что случилось? В чем конкретно он провинился? Наверняка ведь можно обойтись без пистолетов!

А дело было вот в чем. Мистер Макартур согласился выступить в роли секунданта лейтенанта Селби, намеревавшегося стреляться с лейтенантом Баннерманом. Но, когда все участники предстоящей дуэли прибыли на место поединка, выяснилось, что лейтенант Баннерман назначил своим секундантом некоего Бейкера, который джентльменом не являлся.

– Я сказал Баннерману, что не потерплю оскорбления, – бесновался мистер Макартур. – Чем этот болван думал, давая мне в пару неотесанного мужлана, этого Бейкера?

– Но, сэр, разве ради этого стоит умирать?

Умирать! Мой муж аж взвился.

– Дорогая, вы меня оскорбляете, – заявил он, – воображая, будто смерть настигнет именно меня. Это самый маловероятный исход на свете!

– Сэр, я не сомневаюсь в том, что вы меткий стрелок, – отвечала я, взбешенная его самоуверенностью. – Но вдруг окажется, что Баннерман стреляет лучше! Вы хотите оставить меня вдовой?

– Моя дорогая жена, – сказал он. – Зря вы переживаете! Так уж случилось, что у моих пистолетов есть некоторые особенности, и зарядить их надежно может только тот, кто знаком с ними. То есть я сам.

В его глазах светилось самодовольство.

– Дорогая, – высокомерно заявил он, – вам пристало бы иметь больше веры в своего супруга!

Все мое существо сковала усталость. Мистер Макартур, с кем бы он ни выяснял отношения – будь то его доверчивые противники по дуэли или жена – всегда держал козырь в рукаве, чтобы обеспечить себе победу.

– И это говорит человек чести, – заметила я.

Я хотела уколоть его, думала, что мой сарказм достигнет цели. Но муж будто и не слышал меня. Он взял футляр с пистолетами и вышел из комнаты.

Я сделала вывод, что само это оскорбление как таковое не имело значения. Вот статус джентльмена – это да. Это для него было важно. Мистер Макартур настолько не был уверен в нем, что ему требовалось постоянно находить тому подтверждение, пусть даже с риском для жизни. В гарнизоне шептались, что до поступления в полк Фиша он ходил в подмастерьях у изготовителя корсетов. Казармы вообще полнились самыми разными грязными слухами, и потому эта сплетня доверия у меня не вызывала. И все же она не давала мне покоя. Будь это правдой, тогда было бы понятно, что питает эту его отчаянную потребность.

Однако его неуемность имела более глубокие корни, чем снобизм. Он напрашивался на оскорбление, потому как лишь в противостоянии с кем-то обретал уверенность в собственной значимости. Он цеплялся за эфемерное понятие чести, потому что не имел более серьезных аргументов в пользу своего высокого достоинства.

А я? На чем должно зиждиться мое чувство собственной значимости? Трудно сказать. И все же я ощущала в себе некий дух противоречия, который давал мне право быть той личностью, какой я была. В глазах окружающих я была маленьким человеком, но сама я была убеждена, что стою гораздо больше, нежели мой муж, при всей его изобретательности.

Несчастное создание

В семь лет его отправили в учебный пансион, сообщил он мне. От братьев Брайди я слышала немало рассказов о школе и догадывалась, что в таких заведениях авторитетом пользуется сила, и школьники, задающие тон, отравляют существование слабым. В школе любой мальчишка быстро перенимает повадки задиры.

Мистер Макартур пребывал в учебном пансионе, когда умерла его мать. Никто не уведомил его, что она больна. Отец продолжал еженедельно присылать ему письма, отвечая на которые, мальчик рассказывал о матчах в крикет и своих успехах в изучении греческого языка. Она умерла, но ему о том не написали. О смерти матери он узнал, когда приехал домой на каникулы. Отец сказал, что, по его мнению, так было лучше. Какой был смысл тревожить его? Он, что, излечил бы мать, будь он с ней? Воскресил бы ее, если бы приехал на похороны?

А я-то себя считала несчастным созданием. Однако мне позволили оплакивать отца, и я знала, что дедушка любил меня. В лице Брайди я нашла настоящую верную подругу, и Кингдоны по-доброму относились ко мне. У моего мужа не было никого, и, должно быть, поэтому некая важная часть его существа, чувство подлинного собственного «я», словно мышка, забилось в щель много лет назад. Но он никогда не признавал свою боль. Свои душевные муки он преобразовал в карающий меч, которым наказывал весь свет за свои страдания.

Черная тоска

Мистер Макартур демонстрировал сумасшедший энтузиазм, придумывал безумные интриги, а через полчаса его лихорадочное возбуждение сменялось меланхолией, да такой глубокой, что с постели не поднять. Он пугающе менялся в лице: оно становилось осунувшимся, деревянным, как маска; взгляд его стекленел. Все безнадежно, шептал мой муж. Он – ничтожество. Его жизнь – бесплодная пустошь. Можно было попытаться вывести его из состояния черной тоски, но он не слышал, будто вы находились за тридевять земель.