Ангел в доме

– Еще бы, очень даже сможешь. – Анжела вытерла слюну с шеи тетушки, перламутровой щеткой причесала, взбила подушки, одернула простыни. Брайди всхрапнула.

Святого отца она в следующие дни не беспокоила. Похороны Реджины не заняли много времени. Печальная маленькая процессия окружила могилу; люди ежились под сильным ветром и прятали лица от холодных дождевых струй. Священник произнес несколько добрых слов о Реджине, сестринской любви и прочем, напомнив, чтобы молились о здравии Брайди, признанном в деревне столпе церкви, а в прошлом прекрасном учителе, в одиночку справлявшемся с целой школой до тех пор, пока бразды правления не были так безжалостно вырваны из ее рук. Кое-кто виновато потупился. Кое-кто хмыкнул.

Пока они ждали, когда Реджи обретет свое место рядом с родителями и Имельдой, плечи Бины неожиданно затряслись. Анжела была поражена: она в жизни не видела мать плачущей. А от того, как Бина плакала, становилось еще страшнее. По вечно бесстрастному лицу текли крупные слезы; ни стона, ни всхлипа, только плечи содрогаются. Анжела протянула руку, чтобы утешить мать, но ее ждало еще одно потрясение, когда та со злостью отшатнулась.

– Мама? Мамочка?

– Заткнись. Все нормально. – От взгляда Бины у Анжелы перехватило дыхание.

Во взгляде матери слилось так много. Обвинение, и презрение, и глубокая грусть, прятавшаяся на самом дне сердца Бины.

Прозвучали последние молитвы, гроб засыпали землей, и на лицо Бины вернулась маска стоического терпения. Плечи уже не дрожали, слезы высохли. На пути с кладбища Анжела покосилась на мать – та шагала прямо, вперив холодный, ничего не выражающий взгляд в никуда. Анжела опустила голову и ссутулилась под гнетом молчаливого материнского гнева. Впервые в жизни она осознала, что гнев этот жил в сердце Бины долгие годы.

Заняв место подле сестры, с каждым днем уходившей от них все дальше, Мэйзи наотрез отказалась подниматься с кровати и на любые уговоры отвечала лишь жалобными стонами. Она не позволит Брайди уйти, не попрощавшись по-человечески. Следовательно, вместо одного или хотя бы двух подносов пришлось трижды в день накрывать по три. Дядя Майки, похоже, уяснил себе кончину Реджины и скорую смерть Брайди. Сообщить ему грустные новости пришлось Анжеле, поскольку Бина по неясной причине оставила его в неведении. Всякий раз, поднимаясь на чердак, Анжела находила дядюшку погруженным в печальные мысли. Лохмы его, однако, были недавно подстрижены, жуткие ногти исчезли. И на том спасибо.

Все часы, свободные от ухода за тетками и раскладывания вместе с матерью еды по подносам, Анжела проводила у Майки, рассказывая ему о жизни в приюте. Он слушал, склонив к плечу голову; время от времени растягивал рот, обнажая черные зубы, но в глазах светилась все та же вселенская скорбь, словно он знал тайну обоих домов, недоступную Анжеле. Впрочем, возможно, все дело было в запахе смерти, которым Анжела, казалось, пропиталась насквозь. В тошнотворном, липком духе уходящего поколения. Былая деревня постепенно исчезала, уступая место аккуратным сверкающим джипам и современным кухонным гарнитурам взамен добротной мебели. На чердаках больше не будут держать чудаковатых дядюшек, да и чердаки, как таковые, исчезнут, уступив место уютным треугольным спальням с пристроенной ванной комнатой.

Анжела пыталась развеселить Майки; однажды даже устроила настоящее цирковое представление, кувыркаясь по грязному полу. Он закхекал, довольный, и даже попытался повторить ее номер, что Анжела сочла обнадеживающим знаком. Для своего возраста Майки сохранил хорошее здоровье и подвижность, несмотря на то что единственным его физическим упражнением была ходьба по периметру чердака, длившаяся, правда, часами. Кувырок почти удался, но в самый последний момент Майки обмяк, завалился набок и уселся в углу, скрестив ноги. Взгляд его остекленел, Анжела была забыта. Щелкнув пальцами у него перед носом, она добилась все же внимания, похлопала себя по плечу, и он с бледной улыбкой опустил голову. Случалось, в сон погружались оба. Однажды Анжела, молясь в душе, чтобы он не услышал, дала волю слезам, которые жгли глаза с самого приезда. Кругом сплошная тоска и безнадежность. Несмотря на все ее усилия, жизнь в родном доме, будто река по весне, вышла из берегов и устремилась в новое русло. Скоро тетушек не станет; и дядя Майки уснет вечным сном, так и не покинув стен своей добровольной тюрьмы.

* * *

Как-то утром тетушка Брайди притихла. Войдя на цыпочках в спальню для первой проверки, Анжела заподозрила самое худшее. Глянула на Мэйзи, прижавшую палец к губам. Обе молчали, вслушиваясь в сиплое дыхание Брайди.

– Всю ночь не спала, – шепнула Мэйзи. – От страха. Говорит, ей прямая дорога в чистилище, если ты ее оттуда не вызволишь.

– Чушь.

– Но она так говорила. – Мэйзи, округлив глаза, и сама задрожала от страха. – Вроде бы даже чувствует, как ее пятки лижет огонь. Когда ты принесешь обет, Анжела? Когда?

Глаза Брайди неожиданно распахнулись. Лицо ее – точнее, то, что от него осталось, – и впрямь превратилось в маску ужаса.

– Когда? – тонким эхом прошелестел ее вопрос.

– Скоро, – ответила Анжела, сдержав гнев. Всю жизнь она только и делала, что исполняла их требования. Смерть на пороге, а тетка все цепляется за былую власть.

– Сожгут меня, – простонала Брайди. – И уголька не останется.

– Ты слышишь, Анжела? – встряла Мэйзи. – Возвращайся побыстрей и исполни обещание.

– О господи, когда вы уже угомонитесь?! – крикнула Анжела. – Я ведь дала обещание. Исполню, когда сочту нужным. Настанет время давать клятвы – дам. И хватит молоть чушь про чистилище, пекло, пятки и прочее. Опять сказки сочиняешь, чтобы заставить меня сделать то, что тебе хочется? О райской долине забыла? Ну так я отлично помню. – Прислонившись плечом к оконной раме, Анжела устремила взгляд в даль за окном – Рай там, как же, – фыркнула она.

– Ничего я не сочиняю. – Брайди попыталась оторвать голову от подушки, но та не пожелала повиноваться. Тетушка тряслась, обливалась потом и была близка к истерике. – Ты не понимаешь. Ты же не знаешь ничего.

– Не знаю – чего?

– Что я натворила!

Все трое надолго умолкли.

– И что же ты натворила?

Мэйзи навострила уши, но Брайди наглухо запечатала рот. Анжела пересекла комнату и села в изножьи кровати.

– О чем речь? Что ты такого сделала? Расскажи.

– Не могу, – глухо донеслось из-под одеяла, которое Брайди натянула до самой макушки. – Не могу.

Анжела с Мэйзи изумленно переглянулись. Что бы там ни натворила Брайди, она явно вознамерилась унести свою тайну в могилу. Точнее, по ее собственному утверждению, в чистилище. Если, конечно, Анжела, отдав себя Господу, не отведет от нее карающую десницу.

– Я бы яичко скушала, – простонало одеяло.

– А я бы снесла, – вздохнула Анжела, – лишь бы тебя раскусить, тетя Брайди, загадочное ты существо.

– Строит из себя, – презрительно фыркнула Бина, возникнув на пороге с готовым подносом. Горячее яйцо исходило паром на подставке. – А ты потакаешь, как обычно. – Она подошла к кровати и отшвырнула одеяло с лица сестры. – Подумаешь, ребус. Мало пинков под зад получала, вот и вся загадка. – Бина аккуратно разбила верхушку яйца, набрала полную ложку и сунула в потрясенно распахнувшийся рот.

Долгое время единственным звуком в комнате было чавканье. Анжела на миг поймала взгляд матери и с удивлением уловила в нем искру веселья. Она отважилась на улыбку и была вознаграждена. Губы Бины дрогнули, уголки рта приподнялись, и только, но это все-таки была улыбка.

Чуть позже Анжела, не чуя под собой ног от счастья, неслась к дядюшке с завтраком. Сердце ее пело. Ощущение было сродни тому, что она испытала после поцелуя Роберта. До сих пор Анжеле удавалось держать в узде воспоминания о последнем воскресенье. Стоило им высунуть голову, как она спешно запихивала их обратно. Но сейчас воспоминания полезли наружу, как тараканы, туманили голову, пока она карабкалась по лестнице и протискивалась в лаз к Майки. Тот сидел на полу в своей излюбленной позе и, склонив голову, разглядывал племянницу.

– Дядя Майки, – начала она необычно звонко. Умолкла на миг, когда лицо Роберта вновь всплыло перед глазами, и сказала просто: – Я лгунья.

Майки отщипнул кусочек пустого тоста. Глубокие темные глаза пристально смотрели на Анжелу.

– Да, я лгунья. Но если я лгунья, то я тогда не знаю – в чем правда?! С самого детства я думала, что стану монахиней. Что в этом такого плохого? Что плохого, если человек в чем-то уверен? Очень многие вообще ни в чем не уверены. Но если забыть о монашестве, тогда… – она пожала плечами, – тогда я понятия не имею, кто я такая есть. Первый же мужчина, который меня поманил… Вернее, поцеловал… Боже, какое унижение. Один поцелуй – и меня потянуло на сторону. Но он мне очень нравится, дядя Майки. Очень. И что теперь? Я оказываюсь вовсе не той, за кого себя принимала. А кто это за меня решит? Будь я проклята, если знаю.

Анжела сделала передышку, краем глаза косясь на Майки. Бред. Бред, каким-то образом связанный – это она нутром чуяла – с недавним бунтом матери против теток. Прежде Бине случалось огрызаться или бурчать что-то нелицеприятное себе под нос, но ни разу на памяти Анжелы мать не пошла наперекор желаниям старшей сестры. Туман в голове маленькой и взрослеющей Анжелы рассеялся лишь однажды, но солнечный луч тут же потух, и вот опять в мозгах у нее сплошной мрак. Как такое может быть, чтобы человек совершенно не понимал самого себя? Спросить у дядюшки? Но он-то что может об этом знать? Сон, еда да чердак – вот и все, что ему нужно от жизни. Взваливать на плечи деревенского чудака непосильную ношу нечестно. Но руки Майки с неожиданной силой стиснули ладони Анжелы. Он всем телом подался вперед. Продолжай, расшифровала Анжела. Расскажи еще.

Она и рассказала. О Брайди, с ее страхом чистилища. О том, что выдала сегодня Бина. Застыв на секунду, Майки в один присест проглотил остатки тоста с медом, вновь попытался изобразить кувырок и, несмотря на вторую неудачу, остался в высшей степени доволен собой. Чай он прихлебывал с видом полнейшего удовлетворения, то и дело посмеиваясь и морща лицо в веселой гримасе. Давно Анжела не видела такого счастья на лице Майки. А почему, собственно, нет?.. Она откинулась спиной на стену и заговорила о Роберте. О том, как они познакомились, о своих воскресных визитах, об экскурсии, которую он устроил лично для нее. Майки весь обратился в слух, поднимая глаза, когда она запиналась, а ему хотелось продолжения. Анжела описала «Счастье Иден-холла», мозаичный пол в сокровищнице музея, портрет неизвестной дамы. Майки взмахнул рукой, требуя подробностей.

Неожиданная мысль осветила мозг, будто молния – грозовое небо.

– Это я и есть, верно, дядя Майки? Я и есть та незнакомка. С тем же успехом я могла бы смотреть на свой собственный портрет! Куда же меня занесло, теперь и не выберешься из путаницы. К цели нужно двигаться. Вперед смотреть, а не сюда заглядывать, согласен? – Она ударила костяшками в висок и сморщилась от боли.

Улыбка дядюшки потускнела, и Анжелу вдруг разобрало зло. Чего это он разулыбался? Еще один пророк нашелся, уверенный, что она не станет монашкой?

– Послушай, – Анжела отшатнулась от умолчяюще вытянутых рук Майки, – может, он и симпатичный, и умный, но не забывай, что этот тип бросил двух чудесных детей. Поступают так добрые, сердечные, порядочные люди? А, плевать. Все равно мы больше не увидимся. Никогда. – Анжела развернулась спиной к Майки, пряча слезы негодования и жалости к самой себе.

Дядюшка каркнул что-то сочувственное – и слова вновь полились из Анжелы потоком. Как могла, она описала работу Роберта. Напрягала память, чтобы вспомнить мельчайшие детали, словно от этого зависело ее будущее. Словно пыталась поставить точку на их отношениях.

Тусклое солнце отчаянно силилось пробиться сквозь черное стекло. Стоп. Почему бы не воспользоваться моментом и не выжать как можно больше из удачной ситуации? Она говорила без умолку, махала руками, описывая кропотливый процесс реставрации; макала воображаемую кисточку в воображаемую бутылку с той или иной таинственной жидкостью. Остановившись у окна, принялась демонстрировать этап очищения поверхности полотна от многолетней грязи. Лизнула палец и стерла крохотный кусочек другой многолетней грязи. И еще кусочек. И еще. Пальцы ее были черны как ночь, зато на стекле остались лишь серые разводы. Майки моргал, следя за мечущимися на свету пылинками. Пожалуй, для начала довольно. Завтра вымоет окна, и дядюшка сможет хотя бы выглядывать из своей камеры. Если не удастся вытащить его отсюда, пусть хоть любуется на отреставрированную специально для него картину мира.

Еще перед уходом Анжеле пришло в голову, что внести свет в жизнь Майки в конце концов удалось не ей, а Роберту. Казалось бы, мысль должна была шокировать, а на деле почему-то привела в восторг. Анжела вертела ее так и эдак, отпустила на волю, и та обрела полноценное звучание: вот каким, оказывается, образом можно оправдать и бесконечную ложь в приюте, и тайные встречи с Робертом, и даже поцелуй. Нужно лишь четко уяснить себе, что Роберт ей послан как часть плана высвобождения дядюшки.

Мир казался милее и ярче даже на темной шаткой лестнице, а к тому времени, когда ноги нащупали наконец твердую почву, Анжела вновь вывернула на нужный курс. Ее предназначение, ее цель, грядущие обеты – все было понятно, все встало на свои места. Пусть в Лондоне она и запуталась, но теперь, когда тетушкин хор в голове умолк, ее судьба полностью в ее руках. Судьба всегда виделась ей в монашестве; с какой же стати что-то менять?

Менять? Это еще что? Откуда взялось?

По дороге к дому Анжела вспомнила, что сегодня воскресенье, а она пропустила утреннюю мессу и теперь попадет только на полуденную, но зато вместе с Биной. Воскресенье. Она застыла как вкопанная, зажав рот ладонью. Воспоминаниям о Роберте нет конца, а сообщить ему хотя бы запиской об отъезде она так и не удосужилась. Номера его телефона у нее нет. Теперь он решит, что она не пришла из-за поцелуя. Впрочем, она ведь могла действительно не прийти из-за поцелуя, разве нет? Ведь есть же шанс, что за неделю работы в приюте она образумилась и… Ну да, образумится она – в чистилище.