Запретная любовь

Бюлент взбежал по лестнице, он спасался от своих преследователей – Шайесте и Несрин. Он сразу бросился к отцу, обнял его крошечными ручонками, его губы доставали только до жилета отца. И он целовал, целовал, целовал этот белый в мелкий синий цветочек пикейный жилет, он так соскучился за пятнадцать дней, что сейчас его эмоции переливались через край, потом вдруг остановился, посмотрел на улыбающуюся женщину перед собой и вопросительно взглянул на отца.

Он ждал ответа, распоряжения – как вести себя с этой женщиной. Аднан-бей только сказал:

– Это твоя мама, Бюлент, не поцелуешь ее?

Тогда Бюлент, возможно просто потому, что детям нравятся ластиться к красивым, элегантным, молодым женщинам, кивнул, шагнул к ней, доверчиво подал ей обе руки и потянулся губами к нежным губам красавицы матери, подставленным для поцелуя.

Нихаль и мадемуазель де Куртон в этот момент поднимались по верхним ступеням лестницы. Аднан-бей, чтобы оттянуть самый трудный момент, сначала обратился к гувернантке:

– Бонжур, мадемуазель! Наконец-то вам надоела старая тетка. Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?

Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на ее вопросы. В сердце у нее что-то надорвалось, она отвела глаза, подошла к отцу, протянула маленькую тонкую руку. Аднан-бей взял эту руку, сжал ее, словно хотел попросить прощения, и потихоньку притянул Нихаль к себе. Сначала они обменялись коротким поцелуем, потом, неизвестно как это получилось, вдруг, повинуясь душевному порыву, Нихаль снова обратила к отцу тонкое личико и поцеловала его в то место под подбородком, где заканчивалась борода, туда, куда она его обычно целовала.

Бихтер подошла к ним. Аднан-бей сначала представил ей мадемуазель де Куртон.

Старая дева и молодая женщина обменялись приветствиями. Бихтер сделала еще шаг и улыбнулась, и тепло этой улыбки словно растопило лед первой встречи, согрело душу Нихаль. Бихтер ласково положила руку на плечо девочки, взяла за руку и обняла ее хрупкую фигурку. Девочка замерла, коснувшись головой груди Бихтер: тонкий нежный аромат фиалок пьянил Нихаль, словно свежий весенний воздух. Значит, вот она, та женщина, которой она так боялась, та, что представлялась ее наивной несчастной душе страшной неотвратимой катастрофой, которая уничтожит Нихаль, – эта молодая, красивая, улыбающаяся женщина, прекрасная, как букетик фиалок, нежный аромат которого источала ее кожа. Неужели это она? Благоухание весны словно витало вокруг нее и затягивало в себя Нихаль. Не отрывая головы, она подняла глаза и посмотрела на Бихтер, та улыбалась. Ее душа, согреваемая этой пленительной улыбкой, покорно потянулась к Бихтер. Нихаль, немного растягивая слова, певучим голосом сказала:

– Вы будете меня любить, ведь так? Невозможно, чтобы вы меня не полюбили. Я буду вас очень любить, так любить, что и вы меня наконец полюбите.

Вместо ответа Нихаль подставила ей тонкие губы, и Бихтер склонилась к ней. Эти два существа, которые должны были стать друг другу врагами, нежно поцеловались и в одну минуту стали друзьями. Да, они сразу стали друзьями. Нихаль словно очнулась от кошмарного сна. Когда они поднимались наверх переодеться, она тихонько сказала мадемуазель де Куртон:

– Какая она красивая, не правда ли, мадемуазель? Ох, я думала…

Бюлент нес венок, сплетенный из сосновых веток, он привез его с острова с большой осторожностью и собирался повесить на книжный шкаф. Он побежал впереди сестры и гувернантки в сторону классной комнаты, ему хотелось как можно скорее завершить свое дело. Он толкнул рукой дверь и вдруг издал долгий удивленный крик:

– А-а-а-а!

Они и думать забыли, что комнаты поменяли. Влекомые непреодолимым любопытством, Нихаль и мадемуазель де Куртон последовали за Бюлентом. Бюлент замер посреди комнаты: глазам не верилось, что недавно стены этой комнаты были сплошь исчерчены карандашом и на них красовались рисунки кораблей; не может быть, чтобы это была та самая классная комната, в которой никогда нельзя было навести порядок. Он стоял и не знал, куда же в этой изящной спальне ему повесить сосновый венок, который он держал в руках.

Нихаль и гувернантка тихонько вошли за ним.

– Пойдемте в нашу комнату, сюда не следует входить, – сказала мадемуазель де Куртон, но и сама не уходила – так ей хотелось посмотреть. Нихаль огляделась, сначала увидела окна. Из-под полуштор, в нескольких местах перетянутых и приподнятых, из голубого атласа довольно холодного оттенка, так что казалось он прячется за белым облаком, лились белые тюлевые занавески, они стекали вниз и застывали пенными кучками на неярком ковре – такие ковры изготавливались в Куле под влиянием последней западной моды. Под лучами солнца, которое щедро проникало сквозь настежь распахнутое окно с решетчатыми ставнями, эти занавески были похожи на белый пенящийся водопад, струящийся с голубых гор. Стены были выкрашены в тот же оттенок светло-голубого, потолок вдоль стен украшен тонкими желтыми карнизами, которые контрастировали с цветом атласа, в центре потолка висела люстра из разноцветного стекла, которую можно было бы принять за светильник из древнего храма; в углу, где в свое время стояло пианино Нихаль, теперь была кровать, с потолка, протянутый через большое желтое кольцо, спускался полог из атласа и тюля; прямо напротив между двумя окнами туалетный столик; сбоку зеркальный шкаф, дверь которого по забывчивости была оставлена полуоткрытой, длинная оттоманка, под светло-голубым, снова в тон, абажуром напольная лампа, небольшой круглый столик на одной ножке, малюсенький подсвечник и несколько книг; прямо напротив зеркального шкафа портрет отца в полную величину, выполненный карандашом…

Вот что увидела Нихаль в первую очередь… Бюлент повел себя смелее других, он прошел в комнату, осмотрел туалетный столик и перетрогал всевозможные мелочи на нем, немного склонившись, заглянул с опаской в зеркальный шкаф, словно ждал, что оттуда сейчас кто-то высунет голову, и сопровождал все увиденное удивленными возгласами.

Мадемуазель де Куртон хотела увести Нихаль, но той вдруг пришла мысль в голову, и она прошла в комнату. Она хотела пройти не по коридору, а через межкомнатную дверь. Она отвела рукой занавеску от двери:

– О, мадемуазель, вашей комнаты тут больше нет!

Мадемуазель де Куртон, немного замявшись, ответила:

– Да, дитя мое, разве тебе не сказали? Я перееду в первую комнату, в прежнюю комнату господина. Но мы теряем время. Вы все еще не переоделись.

Нихаль была бледна как полотно. Она ничего не ответила. Бюлент схватил забытый на канапе легкий палантин из крепа с белыми лентами, смяв его, чтобы не наступить, накинул себе на плечи, прищурил свои узкие глазки и, кокетничая, расхаживал в нем по комнате. Мадемуазель де Куртон наконец почувствовала необходимость проявить строгость и положить этому конец. Стянув с плеч Бюлента шарф, она строго сказала:

– Ах, озорник! Вам тысячу раз говорили, нельзя трогать чужие вещи.

Бюлент, хихикая, ответил:

– Да, вы правы, мадемуазель! Об этом даже в учебниках пишут, не так ли?

Нихаль прошла дальше через комнату. Она повернула ручку межкомнатной двери, которая вела в их комнату. Дверь не открылась. Не говоря ни слова, она вернулась. Гувернантка потянула Бюлента за руку, и все вместе они вышли в коридор. Нихаль толкнула дверь в их комнату, сделала шаг вперед и на этот раз сама не смогла сдержать возглас удивления. За ней ураганом в комнату ворвался Бюлент:

– Это что? Боже, сестра! Это наша комната? Как красиво! Как нарядно! И пологи у кроватей новые? В книжном шкафу поменяли стекло, покрасили… Смотрите, и на письменном столе… Убрали все, что я вырезал! А шторы! О-о-о! У нас тоже теперь шелковые шторы и занавески! – Вдруг взгляд Бюлента привлекла бумага с огромными буквами, приколотая иголкой на свежевыкрашенную стену:

– Ничего себе, мадемуазель, что это?

Нихаль, увидев совершенно изменившийся облик комнаты, повеселела, беспокойство на ее лице сменилось улыбкой, она любовалась спускавшимся с купола железной кровати белым пологом, перевязанным голубыми лентами. Нихаль прочитала надпись на бумаге, которую показал Бюлент, она гласила: «Рисовать на стене корабли и человечков запрещено!»

– А-а, это старший брат, это его рук дело! – В глазах Бюлента мелькнул озорной огонек. – Так значит верблюдов рисовать можно, не так ли, сестра?

– Отныне Бюленту не давать карандаш, – пригрозила мадемуазель де Куртон. – Теперь нужно держать комнату в чистоте, все ненужные игрушки тоже выбросим. Теперь Бюлент будет дома очень аккуратным молодым человеком. Надеюсь, вы не забудете сегодня вечером поблагодарить господина за эту красивую комнату, Нихаль.

Нихаль ничего не ответила.

Глава 5

Мадемуазель де Куртон говорила:

– Вы напрасно так упрямитесь, Нихаль! Вот уже целый час вы разучиваете одно упражнение Черни. Откуда такое рвение? За шесть лет я ни разу не видела, чтобы вы полчаса без перерыва занимались. Вам не стоит так утомляться.

Нихаль резко развернулась на вращающемся табурете.

– Вы странная, мадемуазель! Вы же сами говорили мне, что нельзя научиться играть на пианино, не упражняясь. Стоило мне почувствовать желание работать, и тут новое правило!

С тех пор как они вернулись с островов, вопреки обыкновению у Нихаль время от времени не получалось совладать со своими нервами, и она начинала дерзить гувернантке. Старая дева на эти нападки отвечала только укоризненным взглядом. Сегодня она сказала:

– Нихаль, прошу вас, будьте благоразумны. Вы хотите играть на пианино? Но целый час повторять одно и то же упражнение бессмысленно, вы только устанете.

Нихаль продолжала нападать: