Скитальцы

Полчаса спустя все проснулись от звуков негромкой музыки, протерли заспанные глаза и поприветствовали друг друга. Высадка прошла упорядоченно и быстро, пассажиры вежливо попрощались друг с другом, взошли на борт разных шаттлов и отправились к поверхности планеты.

На Земле шел две тысячи девяностый год, на Марсе – сороковой.

Отель

Эко стоял и смотрел. Пустая поверхность Марса пробудила в его памяти звучание волынок.

В номере было удивительно светло. Стеклянные стены от пола до потолка позволяли видеть всё до самого горизонта. Красная пустыня расстилалась, будто бесконечный свиток с записью эпического повествования – дикая, громадная, безлюдная.

«Ты хотел, чтобы тебя похоронили здесь?» – подумал Эко.

Хотя он никогда не бывал на Марсе, пейзаж за окнами отеля не был ему незнаком. Когда он, будучи пятнадцати лет от роду, впервые посетил своего учителя, на стену кабинета был спроецирован такой же, неизменный в веках, красноватый пейзаж.

Эко тогда стоял на пороге кабинета, смотрел на пустыню, расположенную на другой планете, и не решался войти. Его учитель сидел на стуле с высокой спинкой, лицом к стене, пряди его светлых волос ниспадали назад. Из колонок аудиосистемы лилось звучание волынок, и казалось, что оно доносится со всех сторон. Хотя поначалу изображение на стене казалось фотографией, постепенно Эко стал различать движение. Съемку вел низко и медленно летящий аппарат. То и дело в поле зрения возникали лежавшие на поверхности песка камни, но они быстро скрывались, и хорошо разглядеть ни один из них не удавалось. Вдалеке виднелось усыпанное звездами небо.

Он стоял, зачарованный, пока в поле зрения неожиданно не возникло глубокое ущелье.

Он удивленно вскрикнул и случайно задел деревянную статую около двери. К тому моменту, когда ему удалось это статую поднять, учитель стоял рядом с ним.

Он положил руку на плечо мальчика:

«Тебя зовут Эко? Пожалуйста, входи».

Он поднял голову. Пустыня исчезла. Осталось только звучание волынок. Он расстроился.

Эко никогда никому не рассказывал об этой встрече, и за те десять лет, которые он занимался у своего учителя, они редко вспоминали об этом. Это была их тайна, тайна, касающаяся двух планет. Учитель не говорил о Марсе. Сколько бы он ни обучал Эко теории и технике кино, он никогда не показывал ни одного фильма о Марсе.

Десять лет спустя Эко наконец видел перед собой настоящий Марс. Он смотрел на пейзаж, врезавшийся ему в память давным-давно, и в его памяти звучали волынки.

* * *

Приняв горячий душ, Эко уселся в мягкое кресло и вытянул ноги. Гостиничный номер был очень удобным, и он расслабился.

Он любил одиночество.

Хотя он мог поладить почти с любым человеком и вел себя учтиво и обаятельно на премьерах фильмов и вечеринках с коктейлями, хотя от него требовалось общаться с самыми разными людьми, чтобы снимать кино, он всё равно предпочитал одиночество. С другими людьми он никогда не раскрывался до конца, не чувствовал себя спокойно.

Всегда задерживал дыхание и был настороже. Только закрывшись в своей комнате, он мог облегченно вздохнуть, прогнать из тела напряженность и полностью предаться роскоши общения с самим собой.

Он откинулся на спинку кресла и уставился в потолок. На этой планете всё вызывало его любопытство. Пока он не оказался здесь, он представлял себе всевозможные фантастические зрелища, но реальность оказалась совсем иной. Эко не мог сказать, хуже или лучше была эта реальность, но он не сомневался, что настоящий Марс, конечно же, отличается от его представлений о нем. С пятнадцати лет он мечтал об этой планете и гадал, как это вышло, что Марс унес его учителя из дома на целых восемь лет.

Воображение рисовало Эко эту планету как последнюю утопию человечества, как место, где пошлые коммерческие интересы уступали место чистому интеллекту. Он знал, что на Земле большинство людей Марс себе таким не представляет, но ему это было безразлично.

Осмотрев номер, Эко решил, что тут всё очень похоже на его каюту на борту «Марземли». Прозрачный письменный стол, прозрачный комод, прозрачные спинки кровати. Прозрачный материал был голубоватый – местами он был светлее, местами темнее. Даже кресло, в котором сидел Эко, было прозрачным. Казалось, оно изготовлено из гнутого стекла, но при этом меняло форму, откликаясь на движения Эко. Прозрачными были и стены, и ему было видно всё, до самого горизонта. Непрозрачной, белой была только стена между номером и коридором, что создавало ощущение отделенности от других гостей отеля. В целом, номер походил на хрустальную шкатулку – даже потолок был почти прозрачным. Он словно был сделан из голубоватого листа матового стекла. Через него было видно расплывшееся солнце, светившее, будто белая лампа.

«Что означает вся это прозрачность?» Слово «прозрачный» имело политический подтекст. Этот номер, который, по идее, должен был принадлежать тому, кто в нем поселился, наводил на мысли о том, что за человеком наблюдают. Притом, что прозрачными были все номера, можно было предположить, что наблюдение носит массовый характер. Эко был готов воспринимать это как символ победы коллективизма над индивидуализмом, как попытку превратить жилища в некий образ политического вызова.

Именно такого подхода придерживалось большинство жителей Земли, это было ожидаемо. Естественно, документальный фильм Эко примут хорошо. Апологеты индивидуализма на Земле как раз таких свидетельств и ждали – неопровержимых доказательств обвинений, высказываемых против «ада в раю». А «ястребам» это дало бы возможность обзавестись большей поддержкой для нападок на Марс.

Но Эко не хотелось идти этим путем. По крайней мере, он не желал так легко и просто бросаться на путь поверхностной истины. Он отказывался верить, что этому месту, так подавляющему дух, его учитель добровольно посвятил восемь лет своей жизни.

Он никому ни слова не сказал о том, какова истинная цель его полета на Марс. Возможно, кто-то догадывался об этом – этого Эко точно не знал.

Ни для кого не было тайной, что он изучал искусство киносъемки под руководством Артура Давоски. Награда, полученная Эко год назад, стала поводом для его включения в состав землянской делегации, но сам он знал, что Теон порекомендовал его большей частью из-за его дружбы с Артуром. Эко принял предложение лететь на Марс, особо не задумываясь о причинах, а Теон ему ничего не объяснил. На похоронах Артура Эко видел лысину и темные очки Теона. Тот то и дело склонял голову.

Эко бережно вытащил из кармана рубашки маленький чип и залюбовался им, лежавшим на его ладони. На этом чипе хранились воспоминания его учителя, записанные ближе к концу его жизни – по всей видимости, в форме нейронной активности, преобразованной в единицы и нули. Умом Эко не принимал практичность этой технологии, но его сердце хотело в это верить. Человек умирал, но если он хотел сохранить свои воспоминания и если мог решить, где его воспоминания должны найти вечный покой, то не приходилось говорить об абсолютной победе смерти.

* * *

У Эко заурчало в животе. Он встал и подошел к стене, чтобы активировать меню обслуживания номеров. Названия большинства блюд оказались незнакомыми, поэтому он выбрал несколько наугад. Всего через несколько минут загорелся огонек, возвестивший о доставке, и из туннеля за стеклянной стеной поднялся поднос. Поднос остановился, открылась стеклянная дверка.

Эко взял поднос и с интересом рассмотрел еду. Это была его первая встреча с подлинной марсианской кухней. На борту «Марземли» продукты для делегации землян были взяты с Земли, и за всё время полета у пассажиров не было возможности отведать марсианских блюд. До Эко доходили слухи насчет того, чем питаются марсиане. Эти рассказы были приправлены кровожадными образами пиратских баек. Одни утверждали, что марсиане едят червей, выращенных в песчаных дюнах, другие говорили, будто они питаются металлическими и пластиковыми отходами. Людям, которые никогда никуда не путешествовали, во все времена было свойственно выдумывать жуткие истории про далекие страны. Похоже, им доставляло удовольствие представлять себя цивилизованными людьми, странствующими по сотворенным ими фантазиям о варварстве.

Глядя на поднос, Эко не мог решить, включить ли в свой фильм эстетически приятные кадры о высокой марсианской кухне. Такие съемки прибавили бы картине романтичности, а если бы эти эпизоды разлетелись по модным медиаканалам, надуманное варварство уступило бы место тяге к экзотике. Эко понимал, что запустить этот процесс легко, он с таким сталкивался бессчетное число раз.

На ум ему сами собой пришли слова умирающего Артура Давоски: «Чтобы быть интересным, полагайся на голову. Чтобы быть честным, полагайся на сердце и глаза». Эко не знал, во что верить. Но перед его мысленным взором предстал образ учителя: его редеющие волосы и он сам, сгорбившийся в кресле с высокой спинкой и похожий на скрюченную креветку.

* * *

В то время Артуру Давоски уже было тяжело говорить, поэтому он шептал и помогал себе жестами дрожащих рук.

«Чтобы быть интересным… – он указал на голову… – чтобы быть честным…» – он указал на глаза и сердце.

Эко не столько слушал его, сколько наблюдал за тонкими пальцами старика. Казалось, перед ним крылья остановившейся ветряной мельницы. «Пятьдесят лет, – думал Эко, – это ведь не так много, а он выглядит, как голодающий ребенок, закутанный в толстое одеяло». Осознание того, что прожитая этим человеком жизнь, полная мужества и отваги, сменилась такой беспомощностью, изгнало из его сердца все чувства.

«Язык – это зеркало Света», – медленно произнес его учитель.

Эко кивнул, хотя толком не понял, что это означает.

«Не забывай о Свете, когда смотришь в зеркало».

«Я понимаю».

«Слушай. Не спеши».

«Для чего я слушаю»?

Вместо ответа учитель уставился в пространство. Он словно бы заблудился в своих размышлениях. Его глаза как будто подернулись дымкой. Эко испугался – уж не умер ли старик, но пальцы Давоски снова зашевелились, озаренные закатным солнцем, и стали похожими на изрезанную водой бахрому на краю айсберга.

«Если тебе когда-нибудь доведется попасть на Марс, возьми это с собой».

Эко посмотрел туда, куда указывал учитель, и увидел на письменном столе похожий на пуговицу чип. Ледяной кинжал вонзился в сердце Эко. Он понял: Артур решил, чтобы после его смерти от его останков избавились. И сейчас он указывал на себя истинного, и своей увядающей плотью прощался с воспоминаниями. Его взгляд был затуманен, но спокоен. Глаза Эко заволокло горячими слезами.

В ту ночь Давоски впал в кому, а два дня спустя скончался. За эти двое суток он приходил в себя только один раз, и в этот момент он пытался что-то написать в блокноте для Эко. До того, как он снова погрузился в коматозное состояние, он успел вывести на листке блокнота одну букву – «В». Эко ждал у его постели, пока врачи не констатировали смерть.

* * *

Эко молча съел завтрак. Он так глубоко погрузился в воспоминания, что забыл о вкусе пищи. А когда опомнился и вернулся в настоящее, на подносе осталось только два маленьких бисквита и гарнир – что-то наподобие картофельного пюре. Эко взял бисквит и откусил кусочек, но бисквит оказался таким жестким, что Эко не ощутил его вкуса и не мог сказать – вкусно это или пресно.