Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955

Историк Кейт Лоу пишет: «Даже те, кто пережил войну, стал свидетелем чудовищной бойни, видел усеянные трупами поля или наполненные человеческими телами братские могилы, не могут постичь истинный масштаб массового уничтожения людей в Европе». Тем более в первые дни после окончания войны. Выходя из бомбоубежища с поднятыми руками, человек был просто не в состоянии адекватно оценивать бушевавший вокруг грозный хаос. Как из этого кошмара, особенно в Германии, которая во всем была виновата, вообще могло родиться что-то, хоть отдаленно напоминающее жизнь? Многие воспринимали как несправедливость сам факт того, что они выжили, и, образно говоря, ненавидели свое сердце за то, что оно продолжало биться.[13 - Lowe K. Der wilde Kontinent. Europa in den Jahren der Anarchie 1943–1950. Stuttgart, 2014. S. 33. Из этой книги также взяты приведенные выше цифры и сопоставление численности жертв в Гамбурге и во всей Европе.]

А 26-летний Вольфганг Борхерт, который запомнился последующим поколениям как мрачный глашатай стороны обвинения, попытался превратить бремя дальнейшего существования в яростный манифест своего поколения. В 1941 году Борхерт был призван в Вермахт и отправлен на Восточный фронт, где не раз подвергался наказаниям за «высказывания, подрывающие боевой дух армии». Тяжело травмированный фронтовым и тюремным опытом, измученный запущенной болезнью печени, он в 1945 году, пройдя 600 километров пешком, вернулся в Гамбург. Там он написал крохотный текст, всего на полторы страницы, – «Поколение, которое ушло, не попрощавшись». В нем он с отчаянной решимостью воспевает поколение, лишенное прошлого, которое словно оторвало снарядом. К нему уже были неприменимы законы психологии – то ли из-за его травмированности, то ли от непостижимости произошедшего, то ли в результате грубого вытеснения этой трагедии из сознания. «Поколение, которое ушло, не попрощавшись» – это манифест «часа ноль». «Мы – поколение, оторванное от мира, лишенное глубины. Наша глубина – бездна. Мы – поколение, лишенное счастья и родины, поколение, которое ушло, не попрощавшись. Наше солнце – узкий луч, наша любовь жестока, в нашей юности не было юности».[14 - Borchert W. Das Gesamtwerk. Hamburg, 1959. S. 59.]

Рапсодический текст Борхерта, своим ритмом напоминающий монотонные удары тяжелого молота, проникнут эйфорической дезориентированностью. Автор не без гордости изображает холодное бесчувствие. Его поколение слишком часто прощалось с мертвыми, чтобы испытывать при этом какие-то чувства; в самом деле, имя этим прощаниям – легион. В заключительных строках текста говорится о силе, которую хотел найти в себе для будущего даже этот смертельно больной молодой человек: «Мы – поколение, не вернувшееся домой, потому что нам некуда было возвращаться. Но мы – поколение, прибывшее в конечный пункт. Может, этот пункт – совершенно другая, новая планета, новая жизнь. Жизнь под новым солнцем, с новыми сердцами. Может, мы прибыли в новую жизнь, к новым радостям, к новому богу. Мы – поколение, которое ушло, не попрощавшись, но мы знаем, что нам принадлежит если не будущее, то во всяком случае конечный пункт».

«Поколение, которое ушло, не попрощавшись» – это поэтическая декларация основных жизненных принципов уцелевших в катастрофе, которые не имеют душевных сил, чтобы оглянуться назад. Шокирующий отказ многих немцев задаваться вопросом, как такое могло произойти, здесь возводится в ранг доктрины. Пережитое становится tabula rasa, свободным местом для новых записей, для «нового бога». Конечным пунктом на новой планете.

Слово «вытеснение» – своего рода эвфемизм. На самом деле это осознанная программа, решительное подведение черты и упоение новым стартом. Вольфганг Борхерт прекрасно понимал, что tabula rasa – это иллюзия. И что такое мучительные воспоминания, ему тоже не надо было объяснять. Забвение – вот главная утопия тех дней.

Написанное в конце 1945 года стихотворение Гюнтера Айха «Инвентаризация» приобрело даже статус своеобразного манифеста. Человек перечисляет свои пожитки, свое «приданое» для новой жизни:

Вот моя фуражка,
вот моя шинель,
вот моя бритва
в холщовом мешочке.

<…>

В моем подсумке пара
носков шерстяных
и что-то, о чем
не скажу никому.

<…>

Вот мой блокнот,
вот мой дождевик,
вот мой утиральник,
вот моя дратва.[15 - Пер. Юрия Лифшица.]

Это стихотворение благодаря своей вызывающей лаконичности стало хрестоматийным примером послевоенной литературы. Представители так называемой литературы руин отвергали пафос, потому что сами когда-то злоупотребляли им и теперь чувствовали себя жертвами самообмана. В руинах лежала и способность испытывать восторг. Люди теперь предпочитали лишь самое простое и свое собственное, то, что можно положить на стол, – таково было лирическое воззвание «скептического поколения», как окрестил это поколение с его ментальной амбивалентностью в 1957 году социолог Гельмут Шельски, что вызвало громкий резонанс. Лирическая инвентаризация Гюнтера Айха тоже обходит стороной воспоминания: автор не берет с собой в новую жизнь ничего, кроме недоверия и самых простых вещей – шинели, карандаша и дратвы (и чего-то, «о чем не скажу никому», – слова, которые являются, по сути, ключевым моментом стихотворения).[16 - Гельмут Шельски писал: «Это поколение в своем социальном сознании и самосознании более критично, скептично, недоверчиво, атеистично – во всяком случае более свободно от иллюзий, – чем все предыдущие поколения молодежи, оно более толерантно, если называть толерантностью принятие собственных и чужих слабостей; оно свободно от пафоса, программ и лозунгов. Такое духовное отрезвление обусловливает необычную для молодежи жизненную активность. Это поколение в личном и социальном поведении более гибко, более доступно, более адаптивно и более целеустремленно, чем какое бы то ни было другое поколение молодежи. Оно строит жизнь, принимая ее в той банальности, в которой она предстает человеку, и гордится этим». См.: Schelsky H. Die skeptische Generation. Eine Soziologie der deutschen Jugend. D?sseldorf, K?ln, 1957. S. 488.]

Марта Хиллерс в своем дневнике тоже занималась «инвентаризацией». Этот дневник приобрел известность благодаря холодному лаконизму и предельной откровенности, с которой Хиллерс описывала шквал изнасилований, обрушившийся на немецких женщин с приходом Красной армии. «Час ноль» остался в ее памяти как непрекращающийся сексуальный террор. Когда наконец все было позади, она 13 мая подвела итог: «С одной стороны, дела мои не так уж плохи. Я свежа и здорова. Физически совершенно не пострадала. У меня такое чувство, что я приобрела важные для дальнейшей жизни качества и свойства – что-то вроде перепонок для плавания в навозной жиже. Я вписываюсь в окружающий мир, я не боюсь испачкаться… С другой стороны – одни минусы. Я не понимаю, зачем мне жить дальше. Я никому не нужна, я просто торчу на месте и жду, не вижу перед собой ни цели, ни задач». Она проигрывает в уме несколько вариантов: уехать в Москву? Стать коммунисткой? Или художницей? Ни один вариант ее не устраивает. «Любовь? Любовь втоптана в грязь… Искусство? Оно для тех, у кого есть к нему призвание, а я всего лишь жалкий ремесленник и должна довольствоваться этой скромной ролью. Единственное место, где я могла бы быть полезной и желанной, – это узкий круг друзей. Остальное – просто ожидание конца. И все же жизнь, эта странная и темная авантюра, меня манит. Я продолжаю жить хотя бы из любопытства. И потому, что мне приятно дышать и чувствовать свое здоровое тело».[17 - Anonyma. Loc. cit. S. 193.]

А что же Фридрих Люфт? Театральный критик, который вышел из подвала с поднятыми руками и белой повязкой на рукаве и пошел навстречу русским солдатам, тоже продолжал жить, движимый ненасытным любопытством. Он регулярно писал иронические заметки для основанной в сентябре 1945 года берлинской газете Tagesspiegel под псевдонимом Урбанус. Речь в них шла об эротическом флюиде большого города, о красивой весенней одежде, о напряженном ожидании, с которым по утрам встречают почтальона.

Глава вторая

Среди развалин

Кто и когда все это расчистит?

Стратегии расчистки завалов

Война оставила в наследство Германии около 500 миллионов кубометров развалин. Чтобы было легче представить себе этот объем, люди прибегали к различным сравнениям и расчетам. Газета N?rnberger Nachrichten предлагала в качестве примера Цеппелинфельд – часть обширной территории, на которой проходили съезды НСДАП. Если разместить все обломки строений на этом квадратном поле со стороной 300 метров, получилась бы гора высотой 4 тысячи метров, вершина которой была бы покрыта вечными снегами. Другие мысленно возводили из берлинских обломков – 55 миллионов кубометров – огромный вал шириной тридцать и высотой пять метров, который, по их расчетам, протянулся бы до Кёльна. С помощью подобных арифметических упражнений люди пытались осмыслить чудовищные масштабы разрушений. Те, кому довелось побывать в свое время в полностью разрушенных городах, таких как Дрезден, Берлин, Гамбург, Киль, Дуйсбург или Франкфурт, просто не в состоянии были представить себе, что все это можно когда-нибудь расчистить, не говоря уже о восстановлении. На каждого уцелевшего жителя Дрездена приходилось по 40 кубометров строительного мусора. И этот мусор отнюдь не был компактно уложен кубометрами – развалины простирались во все стороны до границ города, и передвигаться между ними было далеко не безопасно. Обитателям этих руин, многие из которых жили всего в трех стенах и без крыши, чтобы попасть к себе домой, приходилось карабкаться по высоким горам из обломков зданий и ходить посреди отдельно стоящих стен, которые в любой момент могли рухнуть. Над головами жильцов грозно нависали стальные балки с остатками кладки; часто из стены торчал бетонный пол, держащийся на честном слове. А внизу играли дети.

Поводов для отчаяния было предостаточно. Однако большинство немцев не могло себе позволить ни минуты растерянности. 23 апреля 1945 года – война официально еще не закончилась – в информационном бюллетене в Мангейме было опубликовано воззвание к горожанам «Мы восстанавливаем город»: «Пока мы ставим перед собой очень скромные задачи, потому что сначала нужно устранить горы обломков, чтобы добраться до земли, на которой можно будет приступить к строительству. Лучше всего начать с расчистки завалов и прежде всего, как говорится в известной пословице, убрать мусор перед собственным порогом. С этим мы как-нибудь справимся. Труднее будет, когда люди начнут возвращаться к родным очагам, от которых ничего не осталось. И тут придется, засучив рукава и мобилизовав весь столярский и плотницкий опыт, пилить, строгать и стучать молотками, пока эти хижины вновь не станут пригодными для проживания… Самопомощь возможна лишь при условии, что у вас имеется кровельный материал. Чтобы как можно скорее и как можно больше людей обрели жилье, всем необходимо незамедлительно сдать весь оставшийся с лучших времен стройматериал в строительный комитет… Так мы намерены восстанавливать город, сначала малыми темпами, шаг за шагом, сосредоточившись прежде всего на окнах и крышах, а дальше будет видно».[18 - Ruhl K.-J. (Hg.) Deutschland 1945. Alltag zwischen Krieg und Frieden. Neuwied, 1984. S. 166.]

Мангейм нещадно бомбили британцы, и половина домов была разрушена, но, благодаря почти безупречной системе бомбоубежищ, погибло всего полпроцента населения. Может быть, этим и объясняется странное веселье, с которым авторы воззвания изображают столярно-плотницкую идиллию. В других городах тоже сразу после окончания боевых действий принялись за расчистку завалов с воодушевлением, которое сторонним зрителям казалось почти зловещим.

Главный девиз гласил: «Сначала надо снова почувствовать почву под ногами», что буквально означало «добраться до земли». Как ни странно, но некое подобие относительного порядка в этом каменном хаосе удалось восстановить довольно быстро. Были расчищены узкие проходы, по которым можно было хоть как-то передвигаться. В разрушенных городах возникла новая топография улиц, больше похожих на горные тропы. Посреди пустынь строительного мусора возникли оазисы, расчищенные от завалов. Некоторые улицы были настолько тщательно убраны, что булыжная мостовая блестела, как в былые времена, а на тротуарах красовались аккуратные штабеля обломков, с педантичной точностью рассортированных по размерам. Во Фрайбурге-им-Брайсгау, который и без того всегда славился своей стерильной чистотой («Во Фрайбурге красота – порядок и чистота», гласит заимствованный у Иоганна-Петера Хебеля девиз этого города), так любовно складывали обломки перед руинами, что это вносило в апокалиптический пейзаж чуть ли не ноту своеобразного уюта.

На одном фотоснимке 1945 года, сделанном Вернером Бишофом, какой-то по-воскресному одетый мужчина идет по этой чисто выметенной преисподней. Он снят со спины. Черная шляпа сдвинута на затылок, заправленные в высокие сапоги рейтузы в сочетании с элегантным пиджаком придают ему сходство с ротмистром. В руке у него плетеная корзинка, словно он идет за покупками, из-за чего фотография получила название «Мужчина в поисках пищи». Его бодрая походка и осанка выражают оптимизм и решимость; внимательный и любопытный взгляд устремлен вверх, и все это производит трогательное впечатление – мы словно видим кадр из какого-то совершенно другого фильма.

Все так и было, и в то же время все было совсем не так. У немцев было достаточно времени, чтобы привыкнуть к разрушениям, и они уже имели определенные навыки в расчистке завалов. Ведь они начали заниматься этим не в конце войны. С самого начала первых бомбежек, еще в 1940 году, им приходилось после жестоких авианалетов расчищать улицы и наводить хоть какой-то временный порядок. Правда, тогда в их распоряжении было огромное количество военнопленных и заключенных, которых они безжалостно использовали как рабочий скот, заставляя трудиться в нечеловеческих условиях. Сколько из них при этом погибало, в последние месяцы войны уже никто не считал. Теперь же немцы должны были выполнять эту работу сами. Естественно, они старались в первую очередь привлекать к этой повинности главных виновников катастрофы. В первые послевоенные недели почти повсеместно союзники и немецкие бургомистры организовывали трудовые десанты с использованием членов НСДАП, которые должны были работать на расчистке. В Дуйсбурге в начале мая по городу были расклеены объявления о том, что членам НСДАП вменяется в обязанность «участвовать в очищении улиц от завалов». «Все препятствия, мешающие проходу и проезду граждан, должны быть немедленно устранены членами партии, а также лицами, сочувствовавшими нацистской клике. Они обязаны сами обеспечить себя необходимым инструментом». Нацисты поименно получали соответствующие указания, сопровождавшиеся угрозой: «В случае отказа явиться на работы вашу явку обеспечат выпущенные на свободу политические заключенные».[19 - Treber L. Mythos Tr?mmerfrauen. Von der Tr?mmerbeseitigung in der Kriegs- und Nachkriegszeit und der Entstehung eines deutschen Erinnerungsortes. Essen, 2014. S. 84.]

Впрочем, надо отметить, что эти приказы отдавались не британской военной администрацией и не бургомистром Дуйсбурга. Подписаны они были «Комитетом восстановления», за которым стоял так называемый Антифашистский комитет – объединение противников национал-социализма, которые стремились без всяких бюрократических процедур взять в свои руки денацификацию и восстановление Германии. В отличие от других городов, где антифашистские комитеты в первое время действовали в тесном сотрудничестве с городской администрацией, дуйсбургский бургомистр усмотрел в этих карательно-исправительных мероприятиях посягательство на свою власть и попытался отменить их собственными объявлениями, однако в условиях хаоса и неразберихи не смог добиться успеха; самопровозглашенному «Комитету восстановления» и в самом деле удалось несколько раз принудить внушительное количество возмущенных членов НСДАП к участию в воскресниках.

«Мужчина в поисках пищи», 1945, Вернер Бишоф

Хотя подобные штрафные акции против национал-социалистов, инициированные гражданскими комитетами, оставались, скорее, частными случаями, дуйсбургский пример показывает, что немцы все же не были закоснелой однородной массой, какой они стали представлять себя позже. Однако описанная ситуация характерна для административного хаоса первых послевоенных месяцев. Союзники, заняв очередной регион, сразу же автоматически снимали действующих бургомистров и наспех назначали новых для обеспечения хотя бы элементарного порядка. В лучшем случае они предварительно выясняли, кто занимал эту должность до 1933 года, или привлекали к административной работе бывших социал-демократов. Иногда немецкие граждане сами предлагали свои услуги – по разным причинам, нередко из идеалистических соображений. Часто они оставались у власти всего несколько дней, потому что их кандидатуры не устраивали ведомства, которые занимались денацификацией.

Во Франкфурте-на-Майне журналист Вильгельм Хольбах, например, продержался на своей должности бургомистра довольно долго – 99 дней. Он стал главой города совершенно случайно: рассудив, что лучше слишком рано, чем слишком поздно, он сразу после капитуляции отправился в штаб-квартиру американской военной администрации, чтобы получить разрешение на открытие газеты. Разрешение американцы ему не дали, зато тут же предложили пост бургомистра, потому что как раз ломали себе голову над подходящей кандидатурой и очень обрадовались неожиданному появлению Хольбаха. И, как оказалось, Франкфурту повезло: едва успев приступить к исполнению своих обязанностей, Хольбах организовал комитет по использованию обломков в восстановительных работах, который начал расчистку завалов довольно поздно, но зато очень эффективно.

Меньше повезло писателю Гансу Фалладе, тоже на скорую руку назначенному бургомистром в мекленбургской деревне Фельдберг. Сначала русские хотели расстрелять его или отправить за колючую проволоку, потому что нашли в его огороде брошенную кем-то эсэсовскую форму, но во время допроса быстро убедились, что более подходящей кандидатуры на пост бургомистра им не найти. Так отпетый пьяница и морфинист в одночасье стал связующим звеном между крестьянами, бюргерами и оккупантами. Чаще всего ему приходилось заниматься экспроприацией запасов и организацией общественных работ. Через четыре месяца, не выдержав бремени этой неблагодарной миссии, он угодил в больницу в Нойштрелитце и в Фельдберг уже не возвращался, тем более что его подчиненные, воспользовавшись отсутствием бургомистра, разграбили его дом.[20 - Ср.: Manthey J. Hans Fallada. Reinbek bei Hamburg, 1963. S. 145.]

Если бургомистров и других чиновников сначала увольняли, то администраторов среднего и младшего звена, как правило, пока оставляли на местах; так представители военной администрации стран-победительниц могли первое время не думать о проблемах городского управления. Хаос и рутина находились в некотором равновесии. И, хотя еще было неясно, в каком направлении Германия будет развиваться дальше, пока что чиновники действовали по привычным правилам.

Глубина потрясения странным образом контрастировала с их административной ловкостью. Службы, отвечавшие за расчистку завалов, – комитет по расчистке, комиссия по восстановительным работам, служба разбора завалов, строительно-восстановительный комитет и т. п. – были те же, что и во время войны. Там рассуждали следующим образом: «Если раньше были принудительные работы, почему бы не организовать их и сегодня? Надо только запросить в соответствующих инстанциях бесплатных рабочих. Кто-то же должен убирать все это дерьмо». Раньше это были русские или евреи, сейчас будут немцы – какая разница? Главное – результат. И местные городские власти стали получать рабочую силу уже не от СС, а от представителей американской или британской военной администрации, которые охотно поставляли им своих немецких [21 - Ср.: Treber. Loc. cit. S. 82.]prisoners of war[22 - «Военнопленные» (англ.) – Прим. пер.]. Любопытно было бы узнать, как себя при этом чувствовали немецкие бургомистры. Было им это безразлично или они все же испытывали угрызения совести? Хотя особых оснований у них для этого не было, ибо какой бы тяжелой ни была жизнь в лагерях для интернированных, она могла показаться курортом после эсэсовских лагерей для военнопленных. Не говоря уже о том, что заключенные американцев и британцев не рассматривались как «расходный материал» и не подвергались целенаправленному уничтожению тяжелой работой, как это практиковалось в концентрационных лагерях.[23 - Леони Требер доказывает, что немецкие военнопленные были предоставлены коммунальным службам, на примере Фрайбурга, Нюрнберга и Киля. Ibid. S. 97.]

На разборе огромных гор из обломков, в которые превратился Берлин, подневольный труд тоже стал нормой. В первые дни после начала оккупации широко использовался труд добровольцев. Их было немало, потому что после работы они получали тарелку супа. Потом дошла очередь до членов НСДАП. Находить их было не трудно, поскольку районные управления городской администрации прервали работу всего на несколько дней во время штурма Берлина. Руководили ими члены группы Ульбрихта и другие коммунисты, вернувшиеся вместе с Красной армией, чтобы восстановить городскую жизнь и укрепить доверие к русской военной администрации. В поисках членов нацистской партии им помогали старосты домов и улиц, назначенные в первые же дни оккупации.

Среди первых откомандированных на принудительные работы была и восемнадцатилетняя секретарша Бригитте Айке. Она была членом СНД, вступила в партию перед самым падением гитлеровского режима и теперь должна была расплачиваться за это участием в «нацистском трудовом десанте». 10 июня 1945 года она записала в своем дневнике: [24 - Союз немецких девушек – женская молодежная организация в нацистской Германии. – Прим. ред.]

«Нам было приказано явиться на Эсмарх-штрассе в половине седьмого утра. Меня удивляет, что наших вожатых из СНД и других девушек из нашего района, которые тоже были в партии, например Хельги Дебо, там не оказалось. Им удалось как-то отвертеться. Похоже, они большие мастера пускать пыль в глаза. Это ужасно несправедливо. Нам нужно было на станцию „Вайсензее“, но там уже было полно народа, и они отвели нас назад, на бульвар, где горы обломков и мусора выше человеческого роста. Попадались даже человеческие кости. Мы работали до 12 часов, потом два часа отдыхали и снова работали. А сегодня была такая чудесная погода, все вокруг гуляли и проходили мимо нас… Мы работали до десяти часов вечера. Это ужасно долго, особенно когда на тебя смотрят все прохожие. Мы старались стоять спиной к улице, чтобы не видеть их злорадные ухмылки. Хотелось плакать. Хорошо, что среди нас было несколько человек, которые сами не теряют чувства юмора и другим не дают вешать нос».[25 - Felsmann B., Gr?schner A., Meyer G. (Hg.) Backfisch im Bombenkrieg. Notizen in Steno. Berlin, 2013. S. 286.]

Конечно, берлинское строительное управление и военная администрация понимали, что для уборки 55 миллионов кубометров обломков эти принудительные работы – капля в море. Чтобы перевести решение задачи на профессиональный уровень, стали привлекать строительные фирмы. В зависимости от политической ситуации их либо принуждали к выполнению тех или иных работ, либо заключали с ними контракты. Во всех четырех оккупационных зонах стали нанимать чернорабочих, которые разгребали эти каменные пустыни за низкую плату, а главное – за вожделенные продуктовые карточки для трудящихся, занятых на особо тяжелых работах.

Особую роль в послевоенные месяцы сыграли женщины, работавшие на расчистке завалов. Больше всего их было в Берлине, где тяжелая работа вообще стала «привилегией» женщин. В самый разгар работ по расчистке там трудились 26 тысяч женщин и всего 9 тысяч мужчин. Сотни тысяч солдат пали на войне или находились в плену, и в Берлине нехватка мужчин ощущалась гораздо острее, чем в других городах, потому что Берлин еще до войны был столицей одиноких женщин, преимущественно провинциалок, которых манили запах бензина и свободы и возможность зажить самостоятельно, освоив одну из новых женских профессий. Теперь же труд на расчистке завалов стал единственным средством получить нечто лучшее, чем обыкновенная продуктовая карточка с ее семью граммами жира в день, едва спасавшими от голодной смерти.[26 - В Западной Германии тоже проводились гражданские мероприятия по расчистке завалов – стоит упомянуть, например, знаменитое движение «Рама Дама» в Мюнхене (от баварского Rama dama, «Мы прибираемся!». – Прим. пер.) – и в этих мероприятиях также принимали участие женщины. Точные данные об этом можно найти в диссертации Леони Требер.]

В то же время на западе Германии женщин очень редко привлекали на работы по расчистке улиц. Там принудительный труд применяли прежде всего в рамках денацификации и воспитательно-профилактических мероприятий в отношении «девушек сомнительного поведения, а также часто меняющих половых партнеров». А то, что женщины, работавшие на расчистке завалов, все же стали легендой послевоенного восстановительного периода, связано с незабываемым впечатлением, которое производил их труд среди руин. Если уж сами руины были фотогеничными, то эти женщины – и подавно. На наиболее известных снимках того времени их можно видеть стоящими цепью на развалинах и передающими друг другу ведра со строительным мусором, который внизу, на дороге, сортируют и складывают подростки. Они в фартуках или просто в платьях, в косынках с узлом на голове; из-под платьев выглядывают грубые сапоги.

Подобные картины врезались в память, потому что эти цепи женщин, передающих друг другу ведра с камнями, стали великолепной метафорой коллективизма, который был так необходим населению погибшей страны. Какой контраст! Груды развалин с одной стороны – и сплоченность борющихся с ними людей с другой! Восстановление городов на этих фото приобрело героически-эротический характер – с этими образами было легко отождествлять себя, и этим трудом можно было гордиться, несмотря на поражение. Женщина в фартуке и в грубых рабочих сапогах на грудах развалин – иконографический антипод «фройляйн», американской «подстилки» – другого стереотипа, который столь же крепко засел в коллективной памяти.

Кое-кто из этих женщин вызывающе показывает фотографу или кинооператору язык. На некоторых из них нарядные платья из легких цветных тканей с белыми воротничками – совсем не для грязной работы. Это, скорее всего, означает, что у хозяйки просто не осталось ничего другого. Отправляясь в бомбоубежище или в эвакуацию, люди обычно берут с собой самое ценное из всего, что имеют. Свои лучшие платья женщины берегли до последнего, до лучших времен. И вот они наступили…

В других случаях нарядность женщин связана с постановочным характером снимков. В некоторых сценах киножурналов женщины перебрасываются друг с другом обломками и камнями так изящно и уверенно, словно это тренировка по гимнастике. Зрелище весьма эффектное, но недостоверное и довольно нелепое. Однако особенно лживы и фальшивы снимки, сделанные в разбомбленном Гамбурге еще по указанию Геббельса. Там женщины, «работающие» на расчистке завалов, так весело смеются в объектив, бросая кирпичи, что только самый наивный зритель может принять это за чистую монету. На самом деле это были актрисы.[27 - Ср.: Krauss M. Tr?mmerfrauen. Visuelles Konstrukt und Realit?t // Paul G. (Hg.). Das Jahrhundert der Bilder. 1900–1949. G?ttingen, 2009.]

Холодно, без всякого умиления и даже сочувствия смотрит американская фотожурналистка Маргарет Бёрк-Уайт на немецких женщин, изнемогающих от тяжелой и грязной работы среди руин. «Эти женщины образовали живой конвейер, какие можно видеть по всему городу, и передавали друг другу ведра, наполненные кирпичами и обломками, с такой привычной неторопливостью – как в замедленной съемке, – что у меня возникло ощущение, будто они сознательно выбрали минимальный темп, при котором это еще может считаться работой и обеспечить им надежный заработок: 72 пфеннига в час», – писала она в 1945 году в Берлине в одном из своих репортажей.[28 - Цит. по: Treber. Loc. cit. S. 218.]

Да, первые, наспех организованные, мероприятия по расчистке завалов были не очень эффективными. Часто женщины просто сбрасывали строительный мусор в шахту ближайшей станции метро, откуда его потом с огромным трудом убирали другие. В августе 1945 года берлинский магистрат обратился к районным властям с призывом прекратить практику «бесконтрольных живых конвейеров», положить конец «примитивным самодеятельным инициативам по расчистке завалов», которые отныне надлежало проводить под руководством строительных комитетов, на профессиональном уровне.

«Профессиональная» крупномасштабная расчистка завалов предполагала создание эффективной транспортной системы, с помощью которой строительный мусор можно было бы вывозить из города на специальные свалки. Для этой цели использовали маленькие локомотивы, которые раньше применялись в сельском хозяйстве, а теперь таскали по городу крохотные вагончики по временно уложенным рельсам. Дрезденцы проложили сразу целых семь таких узкоколеек. Одна из этих линий, Т1, шла от центра города до свалки на бывшем стадионе Острагехеге. Сорок локомотивов с женскими именами колесили по городу. Время от времени они сходили с наспех проложенных рельс, но в общем и целом все шло гладко и было прекрасно организовано – главные и второстепенные линии, станции смены локомотивов, площадки для погрузки и разгрузки. Эту странную железную дорогу, поезда которой курсировали посреди черных обуглившихся останков Дрездена, словно в призрачной Нетландии, обслуживали почти 5 тысяч сотрудников. Последний рейс состоялся в 1958 году, что считается официальным окончанием расчистки Дрездена. Впрочем, даже к тому времени расчищены были далеко не все районы. И хотя еще в 1946 году значительная часть территории города в центральных районах была настолько чисто «выметена», что Эрих Кестнер почти час шел по городу, прежде чем наконец увидел первый относительно сохранившийся дом, последняя бригада, работавшая на расчистке завалов, смогла завершить свою работу лишь в 1977 году, через 32 года после окончания войны.[29 - Эрих Кестнер посетил свой родной город Дрезден в сентябре 1946 года. Площадь разрушений в центре города была сопоставима с некоторыми полностью разрушенными городами. «Ты идешь, словно во сне, по Гоморре и Содому. Сквозь этот сон время от времени с перезвоном проезжают трамваи. В этой каменной пустыне человеку делать нечего, разве что просто пересечь ее. Пройти от одного берега жизни к другому… Где-то по краям этой пустыни развалины еще едва заметно дышат жизнью. Там все выглядит как в других разрушенных городах». K?stner E. …und dann fuhr ich nach Dresden // Die Neue Zeitung. 30.09.1946.][30 - См.: Ander R. «Ich war auch eine Tr?mmerfrau». Enttr?mmerung und Abrisswahn in Dresden 1945–1989. Dresden, 2010. S. 179.]

Частью «профессиональной масштабной уборки завалов» было строительство транспортной системы. Дрезденская железная дорога состояла из семи узкоколейных линий с 40 маленькими локомотивами, и все они носили женские имена

Завалы изменили топографию городов. В Берлине возникли морены из развалин, которые стали продолжением своих естественных сестер на севере города. На территории бывшего оборонно-технического факультета в течение 22 лет ежедневно до 800 самосвалов сгружали строительный мусор, в результате чего выросла так называемая Чёртова гора, самая высокая точка местности в Западном Берлине.