Год благодати

Словно почувствовав, как отчаянно мне хочется убраться отсюда, отец чуть заметно кивает в сторону двери, и я опрометью бросаюсь к ней.

– Смотри, не забреди в лес, – кричит мне вслед мать.

Я торопливо лавирую среди стопок книг, мчусь мимо лекарской сумы моего отца, мимо корзины с вязаньем, сбегаю вниз мимо сохнущих на перилах лестницы чулок, преодолевая три лестничных марша, проношусь мимо издающих неодобрительные возгласы служанок и, наконец, выбегаю вон. Резкий осенний ветер неприятно холодит шею, ключицы, грудь. Полно, говорю я себе, это всего лишь небольшой участок кожи. Они видели все это и раньше. Но я чую опасность… чувствую себя непривычно оголенной… беззащитной.

Мимо проходит моя ровесница, Гертруда Фентон, рядом идут ее отец и мать. Я невольно смотрю на ее руки; на них надеты изящные белые кружевные перчатки. И, глядя на эти перчатки, я почти забываю то, что с нею произошло. Почти. Похоже, несмотря на постигшее ее несчастье, Герти все еще надеется обрести жениха, надеется иметь собственный дом и нарожать сыновей.

Жаль, что мне не хочется таких вещей. Жаль, что все не так просто.

– Поздравляю с Днем невест. – Миссис Фентон смотрит на меня, чуть теснее прижимаясь к руке своего мужа.

– Кто это? – спрашивает мистер Фентон.

– Дочка Джеймсов, – цедит она сквозь зубы. – Средняя.

Его взгляд шарит по моей оголенной коже.

– Вижу, ее волшебство наконец-то проявилось и стало видно.

– Должно быть, прежде она его скрывала. – Она глядит на меня пристально, с прищуром, ни дать ни взять стервятник, рвущий клювом плоть.

Мне ужасно хочется прикрыться, но я ни за что не пойду обратно в дом.

Нельзя забывать, что и нарядные платья, и газовые покрывала невест, и весь сегодняшний церемониал – все это лишь отвлекающие моменты, призванные заставить нас на время выбросить из головы надвигающийся ужас. Предстоящий нам год. Год благодати.

Я начинаю думать о том неведомом, что нас ждет, и чувствую, что у меня дрожит подбородок, но я приклеиваю к лицу бессмысленную улыбку, словно рада-радешенька играть отведенную мне роль, дабы через год вернуться домой, выйти замуж, нарожать детей и умереть.

Но не всем нам суждено вернуться домой… вернуться живыми.

Глава 3

Стараясь успокоить нервы и овладеть собой, я иду по площади, на которой завтра построят всех нас, шестнадцатилетних девиц. Не требуется ни волшебство, ни даже зоркие глаза, чтобы увидеть – за год благодати с девушками происходят глубокие перемены. Каждый год мы видели, как они уходят в становье. И хотя лица некоторых из них окутывали газовые покрывала, чтобы понять, каково им, мне достаточно было посмотреть на их руки, на нервно дрожащие пальцы – и все же они были полны надежд… и живы. Те же, которым удавалось вернуться назад, выглядели изможденными… и сломленными, павшими духом.

Малые несмышленые дети превращали все это в игру, споря между собой на то, кто из девушек вернется, а кто нет, но чем ближе придвигался мой собственный год благодати, тем меньше меня забавляли подобные игры.

– С Днем невест! – Мистер Фэллоу учтиво касается полей своей шляпы, но его глазки слишком уж задерживаются на открытых участках моего тела и на красной ленте в косе. За спиной его прозвали Хрыч Фэллоу, поскольку никто не знает, сколько ему лет, но он явно не так стар, чтобы не пожирать меня взглядом.

Нас называют слабым полом – в церкви нам каждое воскресенье вбивают в головы, что во всех бедах виновата Ева, которая не извергла из себя свое волшебство, когда у нее была такая возможность – но я все равно не могу понять, почему никто ни о чем не спрашивает у девушек, не спрашивает нас самих. Да, порой ведутся какие-то тайные переговоры, звучащие во тьме, но почему именно юноши должны решать нашу судьбу? Ведь насколько я понимаю, у всех нас есть сердца. У всех нас есть разум. Я вижу между нами лишь несколько различий, хотя, похоже, большинство мужчин думают совсем не головой.

По мне, так странно, что они воображают, будто, заявив на нас права, подняв с наших лиц газовые покрывала, они тем самым дадут нам то, ради чего стоит жить. Знай я, что по возвращении домой мне придется делить ложе с кем-то вроде Томми Пирсона, я бы, наверное, сама бросилась на клинок беззаконника.

На сук высящегося в центре площади древа наказаний садится черный дрозд. От звука когтей, царапающих тусклый металл сука, в венах стынет кровь. Говорят, что прежде на его месте стояло настоящее дерево, но, когда здесь за ересь заживо сожгли Еву, вместе с нею сгорело и оно, после чего мужчины воздвигли новое дерево, сделанное из стали. Как неувядающий символ наших грехов.

Мимо проходит несколько перешептывающихся мужчин.

Уже не один месяц в городе разносятся слухи… слухи о том, что среди нас появилась узурпаторша. Толкуют, что стражники нашли в лесу место тайных собраний. Нашли мужскую одежду, развешанную на ветвях, словно чучела врагов. Поначалу думали, что это какой-то траппер пытается мутить воду или отвергнутая женщина из предместья, желающая отомстить, но потом подозрения распространились на весь округ. Трудно себе представить, что это может быть одна из нас, но в округе Гарнер полно тайн. Иные из них вполне очевидны, прозрачны, как только что разрезанное стекло, однако их предпочитают не замечать. Мне никогда этого не понять – лично я всегда выбираю правду, какой бы горькой она ни была.

– Ради всего святого, Тирни, держи спину прямо, – прикрикивает на меня проходящая мимо тетя Линии. – И без сопровождения, без охраны. Бедный мой брат, – шепчет она своим дочерям, шепчет достаточно громко, чтобы я слышала. – Какова мать, такова и дочь. – Она держит у своего курносого носа веточку остролиста – на старом языке остролист называют оберегом от зла. Рукав тети Линии задирается, и я вижу на ее руке начинающийся на запястье сморщенный розовый шрам. По словам моей сестры Айви, она видела этот шрам, когда сопровождала отца, лечившего свою сестру от кашля – он идет от ее запястья до самого плеча.

Тетя Линии видит, куда устремлен мой взгляд, и одергивает рукав.

– Она куролесит в лесу – там ей и место.

Откуда ей известно, чем я занимаюсь? Выходит, она за мной шпионит? Со дня самых первых моих месячных мне то и дело давали непрошеные советы. Большая их часть была, по меньшей мере, глупа, но то, что тетя Линии изрекла сейчас – это гадко.

Она бросает на меня злобный взгляд и, уронив веточку остролиста, идет своей дорогой.

– Как я уже говорила, нужно столько всего учитывать, даруя девушке покрывало. Мила ли она? Покладиста ли?

Родит ли она сыновей? Достаточно ли она вынослива, чтобы пережить год благодати? Право же, я не завидую мужчинам. Для них это поистине тяжкий день.

Если бы тетя Линии только знала… Я давлю остролист каблуком.

Женщины воображают, будто собрания мужчин в амбаре перед церемонией – это нечто особое, полное благоговения, но в действительности благоговением там и не пахнет. Мне это известно, поскольку последние шесть лет я наблюдала за каждым из таких собраний, прячась за мешками зерна на чердаке. Мужчины в это время только и делают, что пьют эль, обмениваются пошлостями и иногда устраивают драки по поводу кого-то из девиц, но странное дело, они никогда не судачат о нашем «опасном волшебстве».

Собственно говоря, речь о волшебстве заходит лишь тогда, когда они находят это удобным. Как когда умер муж миссис Пинтер. Мистер Коффи тогда обвинил свою жену, с которой прожил двадцать пять лет, в том, что она накопила в себе волшебство и левитирует во сне. Миссис Коффи была кротка, как агнец, прямо тише воды ниже травы – уж точно не из тех, кто способен к левитации – однако ее все равно изгнали. Без каких-либо вопросов. И кто бы мог подумать – мистер Коффи сочетался браком с миссис Пинтер уже на следующий день.

Но если бы подобное обвинение сделала я или если бы оказалось, что год благодати не сломил мой дух, меня бы отправили в предместье, чтобы я жила среди проституток.

– Ну и ну, Тирни, – говорит Кирстен, подойдя ко мне; за ней, как нитка за иголкой, тянутся некоторые из ее приспешниц. Думаю, такого красивого платья я не видела еще никогда – оно сшито из кремового шелка, в который вотканы золотые нити, блестящие на солнце точно так же, как и ее волосы. Кирстен протягивает руку и проводит пальцами по жемчужинкам на моем воротнике, хотя мы с ней вовсе не на короткой ноге. – Тебе это платье идет больше, чем Джун, – продолжает она, глядя на меня из-под своих пышных ресниц. – Но ты не говори ей, что я так сказала. – Девицы, следующие за Кирстен, язвительно хихикают.

Вероятно, моя мать сгорела бы со стыда, если бы ей стало известно, что в моем платье узнали то, которое было на Джун, но девушки, проживающие в округе Гарнер, всегда ищут случая для завуалированных оскорблений.

Я пытаюсь обратить все в шутку, посмеяться, но корсет затянут так туго, что я не могу не только смеяться, но даже сделать глубокий вдох. Но это не важно. Кирстен замечает меня только потому, что хочет замуж за Майкла. А Майкл Уэлк – с детства мой самый близкий друг. Раньше мы все свободное время проводили, наблюдая за людьми, пытаясь найти подсказки насчет того, каков он – год благодати, но Майклу в конце концов надоела эта игра. Вот только для меня это было вовсе не игрой.

Обычно девочки перестают водить дружбу с мальчиками вскоре после десяти лет, то есть тогда, когда завершается обучение девочек в школе, но мы с Майклом каким-то образом сумели сохранить нашу связь. Наверное, потому что он ничего не хотел от меня, а я ничего не хотела от него – все просто. Разумеется, мы больше не могли, как прежде, бегать по городу вместе, но мы нашли способ продолжить наши встречи. Вероятно, Кирстен полагает, что я имею на Майкла влияние, но я не вмешиваюсь в его личную жизнь. Чаще всего вечерами мы просто лежали в лесу на поляне, глядя на звезды и думая о своем. И нам обоим этого хватало.

Кирстен заставляет свою свиту умолкнуть.

– Надеюсь, нынче вечером ты, Тирни, обретешь жениха, – говорит она с приторной улыбкой.

Я знаю эту ее улыбку – точно такую же она подарила в воскресенье отцу Эдмондсу, когда заметила, что его руки, кладущие на ее розовый язычок святую облатку, дрожат. Волшебство Кирстен проявилось рано, и она об этом знала. За ее лицом с его тщательно сохраняемым неизменно любезным выражением, за ее подчеркивающей фигуру одеждой таится жестокость. Как-то раз я видела, как она утопила бабочку, не переставая при этом играть ее крылышками. Однако, несмотря на свою злую натуру, она станет хорошей женой будущему главе совета. Она целиком посвятит себя Майклу, будет обожать их сыновей и родит жестоких, но очень красивых дочерей.

Я смотрю на девушек, скользящих мимо, точно рой ос, и невольно начинаю гадать, как они поведут себя за границами округа. Во что превратятся их заученные улыбки, их кокетство? Не начнут ли они куролесить, валяться в грязи и выть на луну? Интересно, как из тела уходит заключенное внутри волшебство – выходит ли оно разом, как удар молнии, или же вытекает мало-помалу, как сочащийся яд? Но невольно мне приходит в голову еще одна мысль – а что, если это не происходит вообще?

Вонзив в ладони в кои-то веки отполированные ногти, я шепчу:

– Та девушка… то собрание в лесу… это всего лишь сон. – Нельзя, нельзя впадать в искушение, нельзя впускать в голову такие мысли. Нельзя поддаваться ребяческим фантазиям, ибо даже если рассказы про волшебство – это ложь, то беззаконники – это очень даже реально. Ублюдки, родившиеся от женщин, что живут в предместье, негодяи, которых все честят. Все знают, что они только и ждут возможности схватить какую-нибудь девушку, из тех, что проводят в глуши свой год благодати, когда, по общему мнению, волшебство особенно сильно, чтобы потом продать на черном рынке сделанное из ее тела снадобье, которое, как известно, являет собой и эликсир молодости, и афродизиак.

Я смотрю на массивные ворота, отделяющие нас от предместья, и гадаю, не притаились ли там беззаконники… в ожидании нас.

Оголенные участки моего тела, словно отвечая на этот вопрос, обдувает холодный ветер, и я ускоряю шаг.

Жители округа толпятся возле оранжереи, строя догадки относительно того, какой цветок тот или иной из женихов выбрал для своей невесты. К счастью, среди имен, которые при этом повторяют, мое имя не звучит.

Наши предки приплыли сюда из разных стран, и их языки были столь многочисленны и несхожи, что единственным способом, которым они могли общаться между собой, был язык цветов. Только на этом языке они могли говорить друг другу: прости, удачи, я тебе доверяю, я тебя люблю и даже чтоб ты сдох. Почти для каждой мысли или чувства есть свой особый цветок. Казалось, теперь, когда мы все говорим на одном языке – английском, спрос на цветы должен был бы сократиться сам собой, однако старые обычаи не умирают, они держатся, и держатся крепко. Потому-то я и сомневаюсь в том, что что-либо изменится… и неважно, что.

– Какой цветок надеетесь получить вы, мисс? – спрашивает меня работница, отирая мозолистой рукой пот со лба.