Геркулес и Гидра

Некоторые засмеялись вслух, а Манин сказал:

– Костя, от того, что Макар тебе рассказал все раньше, не исходит, что ты можешь демонстрировать так называемое знание.

– Чего! – я даже возмутился. – Макар мне ни слова не сказал. Я сам догадался.

Тут все на меня зашикали. В человеческом обществе все теоретически равны, но попробуй только оказаться умнее окружающих. Сожрут. Так что я окончательно и бесповоротно замолчал и даже хотел уйти, но пересилил себя. И остался.

– Ладно, – сказал Манин, – пошли в гараж.

Шурочка подошла ко мне, потому что я отстал. И сказала:

– Скажи, вы, акселераты, обязательно должны свой нос всюду совать?

– Я думал, – ответил я с достоинством, – что нахожусь в демократическом коллективе, и получил по носу. Заслуженно.

– Демократия не означает неуважения, – заметила Шурочка. – Мальчикам не следует стараться быть умнее, чем академики. Всему свое время. Тебе надо еще учиться, учиться и учиться…

– Ладно, шутки в сторону, – сказал я, потому что не умею долго обижаться.

В самом деле, мне было очень интересно узнать, какое можно придумать практическое приложение идее о том, что все вещи мира имеют память.

Как вы знаете, у меня пятерки по истории, геометрию я тоже люблю, но в математике и предметах, где надо иметь дело с голыми цифрами, я профан. Свет я, конечно, в доме починить могу, но уже приемник для меня всегдашняя загадка. Мне проще прожить без приемника, чем копаться в безымянных проводах и схемах. Так что описание их установки было бы, наверно, смешным, если бы я за это взялся. Они перетащили сюда все, что уместилось в фургоне, и в расположении приборов, ящиков и панелей не было никакой логики. К тому же все было смонтировано неаккуратно. Провода провисали, под один из контейнеров был положен кирпич, а в другом была вмятина. Разумеется, этого никто, кроме меня, не заметил. Все стояли открыв рты. Гуманитарии, но далекие от искусства.

Манин уже снова забрался на трибуну. В переносном смысле. Он взял в руки нечто вроде подноса, на котором лежал наш Геракл.

– Вот, – сказал он.

Надо снова отвлечься, вы уж меня простите. Геракла нашли при мне. Правда, без моего участия. Шурочка тогда подошла к одной нашей девочке, что обскребывала ножом угол каменной плиты, и вдруг закричала ей: «Стоп!».

Все, разумеется, прекратили работу. Такой крик мог означать лишь одно – бесценный клад!

Но это был не клад. Просто зоркий взгляд Шурочки уловил в желтой породе инородное вкрапление. Это большое искусство. В первые дни мне могла попасться какая-нибудь ценная керамика, и я бы ни за что не догадался, что это не обычная порода. У тех, кто ездит в экспедицию не первый год, вырабатывается буквально чутье на такое. Чуть потемнее или чуть посветлее. Чуть другая фактура, какая-то полоска, которую вряд ли могла прочертить природа…

Оказалось – голова небольшой статуэтки. Вернее, половина головы – кто-то ударил по ней молотком. Потом показалась рука. Шурочка работала щетками и кистью, а прибежавший Манин почему-то велел собирать на поднос всю пыль, ни крошки не выбрасывать. Тогда я еще не знал, что Манин предусмотрел сегодняшний день. Свойство большого ученого – предусматривать.

И вот сейчас на столе перед машиной лежал поднос. На подносе осколки статуэтки, которую мы отыскали в тот день, и еще кучка породы – крошек мрамора и песка, что лежали на той же плите, что и статуэтка. Состояние ее было настолько прискорбное, что даже такой знаток античности, как Борис, сказал: «Вернее всего, Геракл. Но не гарантирую. Может быть, и Дионис». Представляете, какой разброс? Воинственный герой или бог виноделия.

– Сейчас, – сказал Игорек, который, почесывая седую бородку, возился в панели. – Одну минутку.

– На что мы надеемся? – Манин воспользовался паузой. – Мы надеемся, что вот эти мраморные крошки и осколки хранят память о своем прошлом…

– О куске мрамора? – спросил кто-то из ребят.

– А почему должна быть только одна память? – ответил вопросом Манин. – Вот вы, например, неужели вы помните только тот день, когда пошли в школу? А первый урок по алгебре, поездку в пионерский лагерь, первый поцелуй под тополем…

Кто-то засмеялся. Умеют у нас ценить профессорские шутки.

– И каждый предмет может помнить несколько стадий своего существования. Серебряная ложка могла раньше быть монетой или несколькими монетами, из которых ее переплавили. А еще раньше она могла быть серебряным кубком… и лишь в самом начале своего существования на поверхности земли она была самородком серебра. Понятно?

Всем было понятно.

– Значит, если у нас появилась возможность, – Манин широким жестом сеятеля показал на машину, – восстановить память предмета и попытаться ее активизировать, то есть вернуть ему ту форму, которую он имел когда-то, то мы должны научиться варьировать эти слои памяти…

Тут машина зажужжала, включилась, Игоречек сказал Манину, что можно переходить к практической демонстрации, Макар был серьезен, словно запускал спутник номер один с любимой девушкой на борту, даже Кролик проснулся.

Игоречек вставил поднос с осколками Геркулеса в печку. То есть это была не печка, но у меня возникло ощущение, что я смотрю на русскую печь. Жужжание усилилось, и Игоречек с Кроликом уселись за пульт и начали колдовать.

Вообще-то времени прошло немного. Наверное, минут десять. Мне они казались бесконечностью. Ведь когда человеку показывают фокус, ему обычно не дают опомниться. Чтобы не увидел ниточек или запасной колоды. Здесь нам ничего не показывали, но и не спешили. Мне все хотелось пошутить, сказать, что у них там лежит запасной Геркулес. Я понимал, что это недозволительная шутка. Еще Борису так можно пошутить, а мне не простят. Поэтому я молчал. Мать вечером мне рассказала, что напряжение в сети село, видно, Игоречек не учел возможностей нашей станции. Но в основном все прошло незамеченным. У нас происходило событие космического значения, а они, видите ли, ничего не заметили. Хотя, наверное, до сих пор где-нибудь в Новой Гвинее есть племена, которые не подозревают, что люди уже побывали на Луне. Ведь может так быть?

В гараже было жарко, воздух снаружи был неподвижен. Восемь часов, а жарко, как в обед. Я подумал, что завтра-послезавтра погода должна испортиться. У меня на этот счет предчувствия.

Игоречек встал со стула, притащенного из школы, и сказал:

– Вот вроде и все.

Манин погасил папиросу в банку из-под сардин, но остался стоять. Я понял, что он трусит. Для него это открытие важнее, чем для многих других людей.

– Ну, – сказал он наконец. Как будто был обижен на Игоречка.

А Игоречек сказал:

– Макар.

И только Макар вел себя так, словно ничего не произошло. Он спокойно поднялся, подошел к русской печке, подобрал свой живот, вздохнул и достал поднос. И поставил его на стол.

На подносе лежал на боку Геракл с поднятой дубиной. Он, видно, хотел пришибить этой дубинкой животное на львиных ногах с девятью головами, из которых три головы валялись у его ног на подставочке. Вся эта скульптура была ростом сантиметров тридцать. А чудовище на львиных ногах, как я потом узнал, называлось гидрой. Отсюда и пошла «гидра контрреволюции».

Макар глядел на Геракла, почесывая ухо. Все остальные оставались на своих местах, потому что не знали, что делать.

И, наверное, прошла минута, не меньше, прежде чем начался шум. Он поднимался по кривой, становясь все сильнее, потом уже все кричали «ура!» и, выбежав на улицу, вытащили Игоречка, качали его и уронили в пыль. А Манину и Макару с Кроликом удалось убежать.

На свету мы рассмотрели Геракла получше. Он, к сожалению, оказался не идеальным. Видно, каких-то крошек и кусочков не хватало. Дубинка была обломана, на одной руке не было пальцев, и коленки не хватало. И у гидры не было ноги. Но, сами понимаете, разве это так важно?

Манин объявил, что работы сегодня не будет.

Вы бы послушали, как все возмутились и добились все же от профессора разрешения работать после обеда. И я понял почему. Потому что я и сам требовал, чтобы работать. Каждый из нас надеялся, что именно сегодня он отыщет разбитую чернолаковую вазу или килик, а может, статую Венеры или раздавленный камнем золотой клад.

А пока суд да дело, Манин взял плавки и отправился купаться.

Надо знать Манина. Когда у него неприятности или какой-нибудь скандал, он всегда таким образом себя успокаивает. Берет плавки и идет купаться. Психотерапия.

Разумеется, сегодня никаких неприятностей не было. Но нервное потрясение такое, что стоило десяти неприятностей.

Я убедился в этом, когда вылез из моря и улегся на песке, раздумывая о последствиях нашего изобретения для науки. Но раздумывать было трудно, потому что неподалеку, вылезши из моря, разговаривали Манин с Игоречком. Они не таились, больше того, двое или трое археологов даже подползли к ним поближе, чтобы лучше слышать. Но я не подползал. Мне и так было слышно.

– Я тоже переживал, – говорил Донин. В его седой бородке набился песок, и он выскребывал его тонкими сухими пальцами. Совсем не похож на научного гения. – Одно дело – испытания в институте. Мы могли их вести еще месяцами. И директор категорически запретил нам вывозить установку на юг.

– Значит, ослушался? – спросил Манин лениво. Он лежал животом кверху, закрыв глаза.

– А твоя телеграмма? – спросил Игоречек. – А твои звонки в президиум? А твои пробивные способности?

Манин ничего не ответил, и тогда Игоречек заговорил снова:

– В институте можно умом все понимать, а вот почувствовал я только здесь. Знаешь, я смертельно боялся, что сорвется. Мне было бы стыдно. Понимаешь?

– Угу.

– Ничего ты не понимаешь, самодовольный индюк!

– Угу.

– С сегодняшнего дня твоя наука станет иной.

– Сколько же вы делали опытный образец? – Манин вдруг сел и открыл глаза.

– Ну, несколько лет…

– Вот именно, – сказал Манин. – Значит, дождемся мы таких установок дай бог через десять лет. Правда?

– Но ты – раньше.

– Не знаю. Пока наступит то светлое время, когда твои восстановители будут продаваться по безналичному расчету, миллион организаций и десять тысяч ученых прослышат про эти возможности.

– Ну и что?

– А то, что археологов оттеснят на одно из последних мест. Склеивайте древним способом, скажут нам.

– Преувеличиваешь, Валентин, – сказал Игоречек.

– Не настолько, чтобы отступить от правды.

– А я думаю, что это не так важно. Важны перспективы, – сказал Борис. – Как-нибудь поделимся и с реставраторами.

– Если бы реставраторы только…

– Ты уже завидуешь, – сказал Игоречек.

– Еще бы не завидовать! Как профессионал, я вижу принципиально новое будущее археологии. За исключением редчайших везений, нам попадаются осколки, ошметки прошлого, и мы занимаемся тем, что складываем загадочные картинки по крохам. И потом еще спорим, туда ли положили песчинку.

– Сколько будет целых сосудов и статуй! – сказала Шурочка.

– Узко мыслишь, – сказал Манин. – А текст, смытый тысячу лет назад, чтобы снова использовать лист пергамента? А запись, затертая врагами? А спекшиеся куски ржавчины? А картины, записанные новым слоем краски? А иконы, которые приходится месяцами расчищать? А окислившиеся безнадежно монеты? Я могу продолжать этот перечень до вечера. Понимаете, наша наука может завтра стать точной наукой, как математика… и теперь мы должны ждать, пока твою установку выведут из бесконечной стадии экспериментов, утвердят, одобрят, пустят в производство, а потом она археологам не достанется.

Манин был разумным пессимистом. Он сам так всегда говорил.

А Игоречек был оптимистом. Поэтому он ответил:

– Паровозов сначала тоже было один-два, и пассажиры на них не ездили. К ним не подпускали.