На днях землетрясение в Лигоне

– Сегодня ночью падет правительство Джа Ролака.

– Давно пора, – сказал Тантунчок. Он старался понять, как это отразится на его делах. – И кто придет к власти?

– Твоя спичечная фабрика все равно не дает дохода, – продолжал я. В комнате не было плевательницы для бетеля, и это меня раздражало. – Если у власти будет левое правительство, начнется национализация. И ты лишишься фабрики. Может, безвозмездно.

– Ты уверен, что фабрика уцелеет в твоих руках?

– У меня нет такой уверенности, – улыбнулся я.

– Народный фронт разгромлен, – рассуждал вслух Тантунчок. – Вряд ли они могли бы… – И он помолчал, потом добавил: – А твой Урао никогда не стал бы национализировать фабрики…

Мышиные глазки Тантунчока метнулись ко мне, проверили, не отразилось ли что-нибудь на моем лице.

– А если никакого переворота и не будет?

– Разве бы я посмел солгать?

– Нет, – согласился со мной Тантунчок, – не посмел бы. Ты согласен заплатить цену, над которой смеялся месяц назад?

– Нет, – сказал я. – Цена в четыреста тысяч ват меня не устраивает. Но я готов заплатить сто тысяч.

– Шутник! – морщинки собрались вокруг глаз Тантунчока. – Фабрика застрахована в триста пятьдесят тысяч.

– Ну что ж, – искренне вздохнул я, – тогда подожги фабрику и получи страховку. Но сделать это надо срочно.

Тантунчок мог бы возмутиться, выставить меня за дверь, но он ничего подобного не сделал.

Фабрика в Танги стоила по крайней мере четыреста тысяч. И главное, так она была оценена в списках управления снабжения армии. Больше ни слова о фабрике. Лишь одно скажу: национализация не проводится в первый же день после смены власти. Это требует времени и организации.

– Я знаю, – сказал я, – что твои дела привлекут внимание нового правительства. Я предлагаю спасение. Большего не предложит никто. Теперь я, с твоего позволения, уйду. Но предупреждаю: через неделю я не дам за фабрику и пятидесяти тысяч.

Я поднялся. Тантунчок не останавливал меня. Я спросил:

– Ты не примешь решения?

– Уходи, – сказал Тантунчок; малаец стоял в дверях, словно опасался, что я не подчинюсь.

– Ты должен быть мне благодарен, – сказал я на прощание. – У тебя есть два часа, чтобы принять меры. Деловые люди должны помогать друг другу.

Улица перед кинотеатром опустела. Последние торговцы тушили газовые лампы, подсчитывали нищенскую выручку. Далеко, на башне вокзала, часы пробили одиннадцать раз.

Машина стояла за углом; я с минуту сидел, положив руки на руль, и продолжал думать. В конце концов я решил, что визит к Тантунчоку был не напрасным. Через два-три часа он убедится в моей правоте. И если я был прав в том, что переворот произойдет сегодня ночью, он поверит и в национализацию. И он продаст мне эту фабрику. А если так, то записка К. уже принесла мне по крайней мере триста тысяч ват.

Я исполняю свой долг перед семьей – она нуждается в одежде и пище. Добиваясь собственного блага, я способствую общему благу государства. Встреча с Тантунчоком, хоть и не совсем удачная, способствовала внутреннему удовлетворению. Теперь я мог полностью выкинуть из головы материальные заботы.

ДИРЕКТОР МАТУР

Гостиница «Империал» не отвечает своему гордому названию, хотя когда-то, более полувека назад, она считалась импозантной и предназначалась для чиновников из Калькутты или Сингапура и для богатых индийских дельцов. Стоит она неподалеку от порта, на границе Китайского города, ее викторианский фасад потерял респектабельность, а тяжелые гипсовые украшения, которые должны напоминать постояльцам о старой доброй Англии, осыпались.

Китаец-портье мирно дремал за конторкой, и при желании я мог бы незаметно пройти в нужный мне номер. Но господина Дж.Суна нельзя беспокоить ночью, не предупредив заранее.

Я подошел к стойке и постучал по ней костяшками пальцев. Портье проснулся, растерянно моргнул, но ему было достаточно одного взгляда, чтобы осознать, что имеет дело с джентльменом.

– Господин из двадцать четвертого номера у себя?

Портье бросил взгляд на доску с ключами. Я сделал это раньше его. Ключа от двадцать четвертого номера там не было.

– Предупредите его, что пришел господин Матур.

Вежливость – достоинство королей, так учил нас отец Джонсон в миссионерской школе. Я всегда вежлив с теми, кто ниже меня.

– У него гости, – ответил портье, разглядывая потолок, на котором не было ничего, достойного внимания.

Я не успел поставить портье на место, как услышал, что сверху со скрипом приехал лифт. Из него вышел господин Дж.Сун и незнакомая мне девушка. Кабина лифта была хорошо освещена, и я мог оценить вкус господина Суна. Я хотел было подняться, но не счел удобным сделать это в присутствии девушки, которая происходила из хорошей, хотя и небогатой семьи, – подобные суждения, и всегда верные, я выношу почти мгновенно.

Портье выскочил из-за стойки и побежал на улицу звать такси.

– Непременно, – донеслись до меня слова господина Дж. Суна, – все будет в порядке. Завтра в десять утра я вас жду.

Нужна крайняя смелость либо крайняя нужда, чтобы молодая девушка решилась прийти в гостиницу в этом сомнительном районе. Хрупкая красота девушки, подобная красоте цветка, произвела на меня впечатление.

Я пытался понять, откуда она и что связывает ее с господином Дж.Суном, однако вынужден был отказаться от этих попыток.

Сун вернулся в холл. Я вышел из темноты.

– Что-нибудь важное? – спросил господин Сун, не здороваясь. Он лишен хороших манер, он, как говорят американцы, «селф-мейд мэн», то есть никому не обязан своей карьерой. Но Сун пользуется большим весом в своем, не всегда благонамеренном, мире.

– Очень важное, господин Сун, – ответил я. – Мне не хотелось бы говорить здесь.

Господин Сун кивнул, и мы направились к лифту.

– Говорите, – сказал Сун, пропуская меня в комнату.

– Важная новость, – сказал я, – для господина князя. Полагая, что вы сможете связаться с его светлостью…

– Что случилось?

– Сегодня ночью будет военный переворот.

– Кто во главе?

– Очевидно, бригадир Шосве.

Я протянул Суну записку. Он указал мне на кресло, сам сел в другое, налил себе виски из бутылки, стоявшей на столике.

– Когда вы получили ее? – спросил Сун, складывая записку.

– Записку следует уничтожить, – сказал я.