Мамонт

Тот «кто-то» услышал шевеление Гаузе, заскрипел досками – сверху свесились сапоги. Блестящие, со шпорами, съехали вниз, встали у головы Гаузе, и оказалось, что выше сапог – серые кальсоны.

Спустился седоусый старик, крепкий еще. Поверх кальсон поношенный китель.

– Где глаз-то потерял? – спросил он у Петра Гаузе.

– Доброе утро, – сказал Петр Гаузе, человек воспитанный. – Какой глаз вы имеете в виду?

Однако ему только казалось, что он воспитанно разговаривает. На самом деле болтал неразборчиво: рот разбит, язык великоват. Пощупал ладонью лицо – в самом деле, один глаз заплыл, щекой подперт. Догадался:

– Это меня потом били, а я не заметил.

– Бывает. Ты кто будешь?

«Глазок» в двери отодвинулся, оттуда голос:

– П-234 ожидает суда. За побег и экономическую диверсию.

– Ах ты, заботники, – сказал старик, поднялся, к двери подошел, достал из кальсон гвоздь, заклинил им глазок.

Вернулся, спросил:

– Далеко уйти успел?

– Я не ушел, а пришел, – сказал Гаузе. – Все документы утопил и заблудился.

– А номер спорол? Они за это очень серчают.

– Я нашел мертвого человека, на шпалах. С него ватник снял.

– Главное, – сказал старик, – не поддавайся безумию. Я вот сколько лет не поддаюсь?

Сыро, темно, холодно, по стене пауки бегают, окошко трубой под углом вверх уходит. Сколько же лет? Но спросить неудобно, нетактично. Он вместо этого так спросил:

– Где вы чистите сапоги?

– А их чистить не надо. Это личный подарок председателя реввоенсовета товарища Троцкого. Их без ног снять невозможно.

Ну кто из них поддался безумию?

– Где мы находимся? – спросил Гаузе. – Мне многое непонятно. Почему я подвергся избиению и получил повестку? Почему мне никто не верит?

– Повестку покажи, – сказал старик.

Поглядел на бумажку.

– Зря расписался, – сказал он. – Теперь-то уж точно закатают. Тебе сколько оставалось?

– Я, понимаете, по тайге шел, мамонта искал…

– Я тоже бегал, – сказал старик. – Восемь раз бегал.

– Это же недоразумение. Я ниоткуда не убегал. Я сюда случайно пришел. Зачем мне убегать?

– Ну что ж, стой на своем, – сказал старик. – Имеешь право.

Он пошел в угол, там стоял сосуд под крышкой. Старик спустил кальсоны, сел на сосуд. Гаузе отвернулся, чтобы не показаться невежливым. А старик рассуждал:

– Бегство есть бессмысленное действие, но все мы – человеки бессмысленны. Здесь особенно…

Дверь заскрипела, а старик закричал:

– Рано к нам еще!

В камеру вошел солдат с ключами, за ним – неопределенного возраста молодой человек в белом халате с чемоданчиком в руке, за ним – женщина. Врачи?

– Темно, – сказал молодой человек.

Солдат выглянул в коридор и крикнул:

– Сидоров, дай свет!

Лампочка под потолком, голая, желтая, мигнула, вспыхнула – глазам больно.

Мужчина в халате был хоть и молод, но молодость серая, без свежего воздуха, лицо одутловатое, мышцы вялые. А женщина непонятна. В белом платке, завязанном как на косьбе, закрывая лоб, чтобы не обгорел на солнце. Щеки впалые, нос прямой, глаза к полу.

Старик поднялся с судна, застегивая кальсоны.

– По чью душу?

Никто не ответил, никто на него не смотрел, на Петра Гаузе тоже никто не смотрел.

Два солдата кресло внесли. Потертое, сиденье продавлено, пружины наружу. Зубоврачебное кресло. С ручек болтаются, к полу, ремни.

Потом столик внесли, поджарый, скрипучий. Женщина, не поднимая глаз, подобрала с полу чемоданчик, стала раскладывать на столике инструменты. Зубы лечить будут.

– Садись, – сказал молодой человек старику.

– Не пойду, – сказал старик. – Не имеете права.

Солдат старика толкнул. Только старик не шелохнулся.

– Бери его!

Навалились на старика вчетвером. Пошло хрипение, вздохи, ругань и даже визг; старик кусался, норовил задеть солдат шпорами, как петух в драке.

Гаузе хотел вскочить – и головой об нары!

– Отпустите товарища, он сам сядет!