Кошка Белого Графа

«Уеду, и совсем заметет», – подумал Рауд. Но досада исчезла, не успев лечь камнем на сердце. Уж больно хорош был день. Небо синело густой морозной синевой, сад искрился под солнцем. Казалось, каждая снежинка хвастает перед другими блеском ажурного платьица.

Из аллеи показался старый Фролли. Голые липы зябли в обносках последнего снегопада, и такой же сиротской, куцей была беличья шубейка управляющего, вытертая на боках и рукавах.

Фролли беззвучно шевелил губами, то и дело замирая на месте, будто в раздумье.

Увидел Рауда и заспешил.

– Ох, господин! – казалось, ноги в развалистых овечьих сапожках не поспевают за хозяином. – Что же вы нараспашку? Замерзнете!

– Не замерзну, – Рауд криво усмехнулся.

Забавно. Кроме легкого полушубка из нерпы, который он накинул, выходя на прогулку, и парадной волчьей дохи, зимней одежды у него не было. Даже шапки – ни одной.

– А ты что опять в рванье, как бродяга?

– Зря вы так, господин, – обиделся Фролли, поглаживая облезлую полу. – Хорошая шуба, удобная. А та, новая, больно велика, не повернуться в ней. И дышать тяжко…

Рауд помнил Фролли Фокеля седым, морщинистым, но с цепким умом, в котором умещались все хозяйственные цифры. «Не человек, а гроссбух», – любил шутить отец.

– Вы бы пожили еще, господин, – ворчал старик, болезненно щуря глаза и шмыгая носом. – А то наезжаете как в гости. Опять же, завтра снег, сами говорили.

– Снега я не боюсь.

– Не боитесь… Понятно, что не боитесь. А все равно – куда спешить? Кто вас там ждет?

– Ты знаешь кто, – проронил Рауд.

– Ох! Конечно… Тогда – конечно.

Старик закивал так истово, что шапка-треух съехала ему на лоб, и голова, видно, закружилась – бедняга чуть не упал. Пришлось поддержать.

– Раз зовет, надо ехать, – бормотал Фролли. – Понял, что не прав был, нужны вы ему, без вас никак. Теперь все образуется, все будет, как раньше. Глядишь, и госпожа вернется, и молодой господин…

Рауд промолчал.

Он бы с радостью остался в Даниш-хузе еще на неделю. Но выезжать следовало завтра – иначе он не успеет перехватить принцессу в Лейре.

– Папа!

Вильда, статная, красивая еще женщина, подошла скорым шагом и сунула Фролли трость.

– Простите, господин, – она коротко поклонилась Рауду. – Папа, идем.

Муж и старшие дети Вильды служили при усадьбе, сама она числилась в доме кастеляншей, но давно управляла всем поместьем вместо отца, и Рауд платил ей как до?лжно. Даниш-хуз невелик, удален от столицы, дела здесь решались по-семейному.

Фролли не дал себя увести.

– На перекладных поедете, господин? – Старый управляющий искренне верил, что до сих пор распоряжается в Даниш-хузе. – Послать на станцию, чтобы вам придержали хороших лошадей?

– Не нужно. Поеду по зимнику, на своих. Иначе придется расчищать дорогу всем подряд.

Рауд поморщился, давая понять, что разговор ему неприятен.

Но старик не отставал:

– Так, может, мамок запрячь?

– Зачем? У меня один сундук.

– Негоже это, – Фролли сокрушенно вздохнул. – Отец ваш, бывало, по зимнему времени одних шуб с собой возил не меньше дюжины. Не от холода, само собой… для поддержания реноме!

Рауд взглянул на Вильду, и та твердо взяла отца под руку.

– Папа, ты не поможешь мне со счетами? Не могу разобраться…

Рауд отвернулся и зашагал по главной аллее. Перед ним вилась легкая поземка, разметая с дорожки заносы. Потом дорожка кончилась, и снег, сминаясь, утаптываясь сам собой, вкусно захрустел под подошвами. Студеный воздух был сладок, как ключевая вода.

Деревья подступили со всех сторон, и сад сделался похож на лес. Рауд улыбнулся двум нахохленным снегирям на ветке. Пух на розовых грудках затрепетал от теплого ветерка. Птицы вытянули шейки, глядя на человека черными бусинками глаз, и уселись вольготнее.

Когда однажды в детстве Рауд сказал приятелю из деревни, что снег теплый, тот посмотрел на него, будто на сумасшедшего.

Давние воспоминания вызвали улыбку, и Рауду захотелось – как тогда – упасть лицом в сугроб и вбирать в себя пушистую свежесть до тех пор, пока кровь не загудит от избытка силы и не почудится, что он летит над землей, оседлав вьюгу… При всей красоте и роскоши Белого замка, именно здесь, в Даниш-хузе, Рауд был по-настоящему дома.

Он выкарабкался из снежных перин, взмахом руки очистил одежду и рассмеялся. Казалось, во рту тает мятный леденец. Мороз пощипывал за нос, за кончики ушей, робко щекотал под распахнутым полушубком, словно не веря: можно? Правда?

«Давай», – мысленно подбодрил его Рауд.

Он затем и пришел сюда в последний день перед отъездом, чтобы почувствовать себя живым – а живые зимой мерзнут…

Но не только за этим.

Деревья расступились, открыв белое поле, по окружности которого торчали из сугробов верхушки увядших камышей. Раньше пруд всегда стоял расчищенным, а лед на нем, гладкий, как зеркало, служил катком.

В Даниш-хузе не было часовни. Но именно тут двадцать лет назад богиня впервые заговорила с Раудом. С тех пор это место стало его личным святилищем.

Он вышел на середину пруда и позвал ее по имени, а потом долго стоял, слушая звонкую морозную тишину.

Богиня не ответила.

Сколько на свете странных зданий, созданных древней магией – а более странного, чем наш храм Свена и Свяны, по-моему, нет. Ни колонн у него, ни куполов, ни барельефов, ни портиков с арками. Даже углов – и тех храму любви и брака не досталось.

Среди снегов и голых деревьев громоздилась исполинская розово-золотая жемчужина в форме боба. Поэты уверяли, что это форма сердца. Но как говорила моя гимназическая учительница ботаники: боб, он и есть боб.

Правда, боб этот был чудесным. Его перламутровая шкурка, в живописных наплывах и морщинах, не выцветала, на ней не оседала пыль, не задерживался снег, не оставалось царапин и сколов. Надписи и рисунки к ней не липли, как и то, что роняют птички с небес.

Окон и дверей у храма тоже не имелось. Вернее, они оставались невидимыми до тех пор, пока их не отворят.

Сейчас на внутреннем изгибе боба зиял проем, в который могли свободно проехать три кареты в ряд. У проема толпился народ, приплясывал от нетерпения жених в распахнутой собачьей шубе.