Крылатая гвардия. «Есть упоение в бою!»

Ему поддакнул Василий Федотов:

– Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано…

Это начинало раздражать: не ко времени шуточки…

– Хватит зубоскалить, – остановил я приятелей, сознавая, что им не менее моего обидно пребывать в предгорьях Кузнецкого Алатау, и рассказал о беседе с начальником школы.

В казарму вошел капитан Чумичкин. Он предложил всем отправиться на ужин, а мне приказал задержаться.

Внимательно выслушав доклад о разговоре с майором Максимовым, глядя куда-то в пространство, он заговорил спокойно и неторопливо:

– Рано тебе воевать, Евстигнеев. Рано. Противник очень силен. Это не запугивание. Хочу, чтобы ты понял: для разгрома врага мало одного желания, одних эмоций – нужна сила. И немалая. Нужен опыт. Ты видел, кого отправили на фронт. Это же асы!.. До них надо еще дорасти, а некоторым – дозреть.

Грустно улыбнувшись, комэск недвусмысленно посмотрел мне в глаза, давая понять, кому предстоит «дозревание», и закончил, как отрубил:

– Вот что, Кирилл: к концу года всех курсантов подготовь на выпуск.

– Слушаюсь! Буду готовить замену для себя, – с надеждой на одобрение пообещал я, радуясь своей находчивости.

– Очень уж скорый… – проворчал комэск. – Иди на кашу, набирайся сил…

Переживания остались позади. Время шло. Дни по-прежнему были заполнены до отказа полетами, теоретическими занятиями. Решение готовить себя к боевым действиям я все чаще подкреплял практическим выполнением задуманного. Сознавал, что подготовка моя еще слаба, поэтому постоянно и целеустремленно совершенствовал ее.

Действия нашей авиации на фронтах описывались в газетах, часто публиковались эпизоды героических боев наших летчиков, раскрывались тактические приемы, применяемые ими. Это было вроде рекомендаций по использованию воздушной обстановки, облачности, солнца, окружающей местности, которые я и пытался использовать во время полетов. Другим, более основательным подспорьем в личной подготовке оставалась практическая аэродинамика. Я разбирался в вопросах живучести самолета, возможности продолжения полета при отказе рулей глубины, поворота или элеронов, выполнения посадки на небольшую по размерам и ограниченную препятствиями площадку. Некоторые мои задумки с разрешения командира звена проверялись практически, и результаты становились достоянием летной группы.

Как-то окружная комиссия, приехавшая в школу, потребовала показать маневр при стрельбе по наземной цели. Никто не предполагал, что проверять будут молодых летчиков-инструкторов. Ведь мы ни стрельбу, ни воздушный бой по-настоящему не изучали. Выполнить задание предстояло без подготовки, и выбор пал на меня.

Командир звена показал на готовый к выполнению задания «И-16» и мишень – прямоугольное белое полотнище на границе аэродрома.

– Выполнишь шесть атак без огня из пулеметов. Представитель инспекции добавил:

– Но представьте, что ваша цель – не полотнище от посадочного знака, а машина вражеской автоколонны. Ее надо атаковать и уничтожить.

Как я уже сказал, на обдумывание полета времени не отводилось. Как выполнить поставленную задачу, я решал на ходу, пока шел к истребителю, садился в кабину, запускал двигатель. Маневр был задуман бесхитростный: полет по кругу, четвертый разворот чуть позднее обычного, затем атака. Вывод из пикирования я предполагал сделать метрах в тридцати вместо положенных ста пятидесяти. Так и сделал, но крутую горку закончил боевым разворотом и снова спикировал на мишень уже с углом в семьдесят градусов.

Со старта рассказывали: казалось, что самолет мой падал камнем чуть ли не до самой земли и чудом вырывался ввысь, чтобы снова ринуться на мишень. А я, помню, на последней, шестой атаке удивился, увидев в прицеле не полотнище, а крест – сигнал запрета (этого заданием не предусматривалось). И пошел на посадку.

Представитель окружной комиссии сказал командиру звена:

– В принципе такие атаки возможны. А лучше их не выполнять – смерть летчика в тылу на войну не спишешь. Сделайте разбор полета инструктора Евстигнеева.

И разбор состоялся.

– Полет ваш – бессмысленная игра со смертью, – сурово отчитывал комэск. – Никакой необходимости для этого не было. Противник условный, а риск – безусловный, – доносились до меня слова, казалось, откуда-то издалека. – Я не против целенаправленного риска, но в данной ситуации – это лихачество!

Неприятно и обидно выслушивать такие «истины», мне ведь предоставлялась полная свобода действий.

– Товарищ командир! Я видел перед собой реального противника, а не белое полотнище. Не «висеть» же над ним, не ждать, когда меня «снимут» зенитки…

– Нет! Ты его должен уничтожить, его – не себя! – парировал комэск. – Однако не надо забывать, где находишься. И не забываться… Не хватало еще, чтобы очередью из пулемета полыхнул! Итак, действия Евстигнеева не заслуживают положительной оценки: атаки просто хулиганские – струей винта срывало полотнище с креплений…

После разбора командир эскадрильи приказал:

– Завтра же всех инструкторов провести на спарке «УТИ-4» и показать, как надо строить маневр при атаке наземной цели. Вы, – он указал на меня пальцем, как взведенным курком, – пойдете со мной первым. Поняли?

Я ответил утвердительно, но все же спросил:

– А тот маневр, что вы покажете, при атаке противника может пригодиться?

Комэск укоризненно посмотрел на меня, покачал головой и в сердцах пробурчал:

– Пригодится… только не в школе…

В тот же вечер в казарме появился красочно оформленный боевой листок, полностью посвященный моему полету. На нем изобразили огромное чудовище с фашистской свастикой на голове. Сверху на него летел крылатый козел с раздвоенной бородой и задранным хвостом: голова воинственно наклонена вниз для атаки, закрученные в кольцо большущие рога грозно и неудержимо нацелены на голову монстра, с копыт срываются струи воздуха, а на козле восседает моя персона, длинным копьем разящая уродливое тело чудища.

Обижаться на такой блистательный по замыслу и исполнению дружеский шарж я не думал, но от критики все же не удержался:

– Эх, молодцы! Ну и сработали! Залюбуешься. Порядочек завели: не успеешь чихнуть на краю аэродрома, а уже всюду слышно. Завтра в провозном полете покажете свое благоразумие.

Ребята, конечно, понимали, что я не злился и разделял их шутки.

…Наступила зима. Эскадрилья наша работала с запасного аэродрома. В один из пасмурных и хмурых зимних дней я вылетел с курсантом Алексеем Проскуриным в зону. Видимость была слабая, горизонт мглистый. Земля, запорошенная снегом, однообразна: ни единого ориентира, за который можно бы зацепиться. Но Проскурин вел машину уверенно, в зону вошел на заданной высоте и по моей команде приступил к выполнению задания. А я тем временем еще раз уточнил место положения самолета относительно аэродрома и стал следить за скоростью, высотой ввода в каждую фигуру, высотой вывода и… совершенно забыл о земле.

Когда Проскурин покачал машину с крыла на крыло, что означало «задание окончено», я передал по СПУ – самолетному переговорному устройству, – чтобы он шел на аэродром. Курсант пожал плечами, недоуменно посмотрев вниз, и вновь – с крыла на крыло. «Запилотировался», заблудился парень, подумал я, не знает, где аэродром, как выйти на него». И я понадеялся – ориентировку не вел. Положение – глупее не придумаешь.

Взяв управление на себя, осмотрелся: ни аэродрома, ни одного знакомого ориентира перед глазами… Делаю вираж, другой, третий – ничего… Пытаюсь определить, куда мы могли уклониться за время пилотажа, беру приблизительный курс, и минут пять летим, озираясь по сторонам. Наконец аэродром! Когда увидел самолеты на стоянках, облегченно вздохнул. Но что это? Какие-то странные – один чем-то неуловимо отличается от другого, или мне так кажется…

Проскурин оживился: снова ухватился за управление, уверенно повел машину от третьего к четвертому развороту, чтобы сесть с ходу. А на аэродроме словно все вымерло: ни людей, ни привычного движения. Сомнение снова закрадывается в сознание, становится жарковато – и это в порядочный мороз! – нет, что-то не то…

После четвертого разворота, на планировании, стало ясно: темные пятна – занесенные снегом кусты, а не самолеты. «Заблудились, – пронеслась недобрая мысль. – Куда же я смотрел? Надеялся на курсанта? Сам ты еще курсант!..»

Горючего оставалось мало. Садиться в поле на вынужденную, ломать самолет – преступление. А курсант… Вдруг при посадке с ним что-нибудь случится? Я в ответе прежде всего за человека, а потом уже за все остальное. Снова беру управление на себя, пересчитываю в уме весь полет, чтобы приблизительно знать, в какой же стороне находится наш аэродром, и выбираю надежный вариант восстановления ориентировки: выход на линейный ориентир – едва заметная грунтовая дорога.

Заметить малонаезженную санную дорогу зимой не так-то легко. Летим три минуты, пять – дороги нет… Как томительны, тревожны эти бесконечные минуты, когда поставлена под удар твоя профессиональная честь летчика! А если он еще и инструктор – это уже никуда не годится. Так мысленно терзал я себя за неосмотрительность…

Седьмая минута – видим дорогу: вроде стало легче. Разворот на север, и вот уже показался аэродром, над ним – летящие самолеты. От радости хоть «ура» кричи: мы дома – добрались наконец…

Выслушав мой доклад, командир звена не стал ни корить, ни хвалить. Он хорошо понимал состояние возвратившегося на землю без происшествий.

– Победителей не судят, – лишь прокомментировал невозмутимо и добавил: – Доложи на разборе полетов. Да так, чтобы для всех твои блуждания стали наукой.

Чтобы именно «стали наукой», забегая вперед, расскажу, как уже перед самой Курской битвой потеряла ориентировку группа из двенадцати истребителей.

…Промашка получилась довольно просто, даже обыденно: боевое задание в районе Белгорода мы выполняли в основном над территорией противника, за облаками, и, возвращаясь домой, оказались километрах в сорока севернее своего аэродрома, на пересечении железной дороги Старый Оскол – Валуйки. Ведущий нашей группы местность не опознал, железнодорожную ветку принял за курско-белгородское направление, и мы продолжали идти в глубь своей территории. Во избежание неприятностей я передал по радио:

– Командир, железную дорогу, что идет к аэродрому, пересекли…

– Не путай, не та дорога, – ответил ведущий.