Доказательство чести

Мать работала на Капчагайском кирпичном заводе. Ей на спину упал поддон с кирпичами, оторвавшийся от стропил. Ходить потом она могла, но с тех пор они вдвоем, пока Сашка в четырнадцать лет – раньше не принимали – не устроился на хлебозавод помощником пекаря, жили на ее пенсию по инвалидности. Что-то уходило на лекарства, что-то на еду, казалось, жить можно. Но теперь еще ему приходилось учиться непринужденно вести себя в школе в аккуратно зашитых брюках, когда одноклассники приходят на уроки в джинсах и батниках.

До тринадцати лет Сашка жил в Казахстане, то есть на Востоке, поэтому знал цену хлебу и всему, что связано с едой. Даже теперь, когда в его жизни появился достаток, он ничего не мог с собой поделать. Привычка вычищать кусочком хлеба тарелку в столовой выглядела не комильфо, однако сам он этого не замечал. Это для него было так же естественно, как вытрясти в рот ягоды, выпив стакан компота. Он помнил те дни, когда ему в восемь лет приходилось ложиться спать голодным и плакать от непонимания того, почему так получается. Кому-то такое поведение в столовых могло показаться банальной скупостью или перебором в демонстрации педантичности, но только не Копаеву с Пащенко. Они знали, кто есть Сашка, из какой жизни он прибыл в их мир.

А этот парнишка со второго этажа бросал и бросал хлеб в парашу. Он мешал Пермякову думать. Даже если бы этот человек на его глазах спас целый мир, то в Сашкином отношении к нему уже ничего не изменилось бы.

– Это же хлеб.

– Я знаю. Скорей бы на допрос вывели, что ли.

На этот раз он попал точно в дырку, что подтвердило липкое хлюпанье, донесшееся из угла камеры.

– Способ, которым он тебе доставался, по всей видимости, и является основной причиной твоего присутствия здесь?

Больная тема задета, вопросов нет. Разве Пермяков хотел добиться не этого? Так оно и вышло. Его взору предстало лицо отставного служителя безопасности дорожного движения, подернутое ненавистью.

– Ты тут-то не гонорись по-правильному! – На верхних нарах раздался звук, имитирующий плевок, который мог бы упасть под ноги Пермякову. – Не в комитете. Понятно, что не за рвение в службе тебя сюда определили.

– Не за рвение, – согласился Пермяков и посмотрел под ноги, туда, куда, по его прикидкам, должен был бы упасть плевок, если бы он имел место. – Понятно тебе… Быстро ты к понятиям приучился. Только к странным. С ними долго здесь не проживешь.

Беседа увлекла гаишника. По его скудным представлениям о камерной жизни выходило, что собеседника, открывшего такую тему, нельзя оставить со своим мнением.

Посему он и выдал остроту, напрашивающуюся на язык:

– Чувствуется опыт. Не первая ходка, что ли?

Пермяков лениво моргнул.

– Люди в доме на пол не плюют и хлеб в унитаз не выбрасывают. Если, конечно, речь о людях идет, а не о скотах.

Дальнейшее произошло быстро. Тучный тип, читающий затертый тюремный роман без половины страниц, успел лишь положить книгу на живот, но уже через пять секунд, когда все закончилось, снова углубился в текст. Цыплячий следователь предпочитал вообще не участвовать в каких-либо склоках. Потом Сашка заметил, что по ночам он беззвучно плакал, сдавливая лицо, чтобы его не было слышно, а днем безучастным взглядом рассматривал потолок и большей частью молчал.

Гаишник соскочил с нар в тот момент, когда Пермяков поднялся и вышел на оперативный простор. Едва в его сторону качнулся торс противника, он без злобы, но сильно пробил ему с правой в скулу. Точнее, хотел в скулу, но любитель баскетбола отшатнулся и зачем-то привстал на носки.

Потом Сашка добавил. Опять без злобы.

Потом врезал еще раз, чтобы закрепить воспитательный эффект.

И вот уже семь часов хлебом никто не бросался, не матерился, спокойствия не нарушал, не в тему не острил. Остатки хлеба вернулись к харчам арестантов, и напряженность бывшего носителя полосатого жезла исчезла вместе с его двумя верхними зубами. Они были последним, что гаишник утопил в параше. Вот уже семь часов он использовал ее по прямому предназначению. Только теперь все чаще.

– У тебя почки больные, – сказал гаишнику тучный тип. – Сообщи адвокату. Иногда помогает.

– Не думаю, что мой адвокат силен в урологии.

Толстяк опять опустил роман на живот и посмотрел на жертву прокурорского произвола поверх очков.

– Я об изменении меры пресечения говорю.

Никто не знал, кто такой этот тип и по какому случаю здесь находится. Ясно было одно: костюм «адидас», что на нем, – настоящий. Он брился каждый день, и конвоиры на него никогда не обращали внимания. Не потому, что презирали, а словно тот был прозрачным. Даже тогда, когда все вставали, толстяк продолжал лежать и читать засаленный роман.

А вот Пермякову один раз даже досталось палкой. Удовольствие от этого получил лишь гаишник, но не конвоир. Он встретился взглядом со следователем и решил никогда более так не поступать. От крепкого мужика, получившего удар, почему-то не пахло камерой, словно не прижился здесь. Аромат крытки впитывается в арестанта с первой минуты. С этого момента он становится неотъемлемым признаком, позволяющим конвою распознавать своих и чужих.

От этого парня из следственного комитета пахло свободой и мылом «Фa», позаимствованным у тучного типа. Нет, не прижился он тут.

«Но где же Пащенко?»

Уже девять утра. В этой камере Пермяков находился уже семнадцать часов. В шестнадцать пятнадцать прошлого дня судья Марин подписался под своим решением лишить следователя свободы на десять суток. Пермяков знал, что будет происходить в течение этого времени. Допросы, допросы, допросы, чередующиеся с шантажом, уговорами и угрозами. Ему ли этого не знать?

Он с усмешкой подумал о том, что студентам-медикам не просто так устраивают частые экскурсии в морг. Если бы выпускников юрфака запирали на десять суток в СИЗО, то, может быть, в их воззрениях что-то и изменилось бы. Они вели бы себя по-другому, лучше понимали чувства подследственных, знали наверняка, что делают.

Но где же Копаев и Пащенко? Не может быть, чтобы до них не донеслась весть о задержании.

Конспиративная квартира УСБ, которую могли посещать только Быков и Копаев, располагалась в спальном районе города и имела ряд преимуществ. Она не относилась к числу элитных, не бросалась в глаза. Хотя бы раз в день Антон должен был появляться в ней, чтобы столкнуться с соседями, поздороваться, помочь донести сумку. Люди должны знать, что на шестом этаже типовой девятиэтажки живет обходительный молодой мужчина, не замеченный пьяным и не устраивающий гулянок по ночам. Между тем никто понятия не имел, где этот человек работает и есть ли у него девушка. Все это создавало вокруг Антона прозрачный пузырь, бесцветный, безвкусный, обыденный. Лезть в его жизнь соседям было неинтересно.

Однако внутри этой квартиры размещалось все необходимое для сотрудника УСБ. Мощный компьютер с выходом на информационный центр ГУВД, вместительный шкаф, в углу – неприметный сейф, в котором находились все документы, необходимые Антону для работы.

– Первый рубеж обороны этих людей – коррумпированный суд, – сказал Быков, покуривая у окна. – Организованная преступность, в отличие от государственной правоохранительной системы, выстроена четко и слаженно. Все подается под видом судебных решений. На судей жаловаться бессмысленно – у них особый статус, они вольны в принятии решений. Свои судьи, адвокаты, прокурорские работники, люди в мэрии – это главный признак организованной преступности.

– Мы это уже проходили, – отозвался Антон.

– Каждый раз мы проходим это по-новому. Итак, если в ГУВД орудует банда, то она тут же подопрется решением суда, причем сделает это как можно скорее. Пермякова закрыл судья. Теперь освободить его может только другой судья. Но он сделает это лишь тогда, когда перед ним появятся неопровержимые доказательства невиновности Пермякова.

– Я их добуду.

– Не спеши, – Быков вернулся к столу. – Чтобы разговаривать с судьями, тебе тоже нужен особый статус. Это не дело о казино, где можно было просто прийти с удостоверением важняка из генпрокуратуры. Судьям плевать на нее.

– Может, использовать документы помощника уполномоченного по правам человека?

Быков улыбнулся.

– Посмотри на меня.

Копаев удивленно поднял голову.

– Можешь заставить меня испугаться?

Антон поднялся и сел на край стола.

– Могу. Только зачем мне тебя пугать? Я не дракон. Сделаем так. На вечернем у тебя дочь учится. Не будешь против, если я ее завтра домой привезу?

Быков прошелся по кабинету.

– Да, это неприятно. Но не страшно. Потому что я могу вынуть сейчас пистолет и тебя пристрелить. А еще хуже – записать разговор на диктофон, который у меня в кармане, и завтра сдать его в ФСБ. Больше никто меня пугать дочерью не захочет. Так что мимо.

– Это потому, что я не сильно пугал. – Копаев беззвучно рассмеялся.

– Кого судья не прогонит из кабинета сразу? – пробурчал Быков, снова направляясь к окну.

На подоконнике стояла пепельница, двор был тих и тенист. Быкову давно было пора в отпуск, он сегодня же упаковал бы чемодан, но дело Штуки заставило его отказаться от приятных намерений.

– Кого он выслушает?

– Судью.

– Это так. Но они стараются не вмешиваться в дела друг друга. Это раз. Второе: эту легенду легко вскрыть.

– А если я приду без статуса? Просто так.

Быков задумался.

– Рискованно. Одна проговорка – и тебя скрутят приставы. А нам нужен испуганный судья. Вот что мы сделаем. – Быков решительно подошел к столу и оперся на него. – Я сейчас свяжусь с мэром. Документы заместителя начальника правового управления городской администрации получишь через пару часов. Нужные люди там будут знать о тебе к вечеру. С мэрией судьи пытаются разговаривать прилично. Квартиры, земельные участки…

– Я понял.

Быков подсел к Копаеву и тихо проговорил:

– Постарайся напугать судью, арестовавшего Пермякова. Через минуту после твоего ухода он выйдет на свои контакты. Я буду к этому готов. Но не стращай его дочерью и близкими. От этого люди дуреют и теряют страх. Запомни на всю жизнь.

Копаев улыбнулся и спросил:

– Когда можно забрать документы?

– Через три часа в почтовом ящике.