Сердце Дракона. Книга 7

– Спасибо, – ответил он. – Но почему я могу говорить и… двигаться. Разве мои мышцы не должны быть атрофированы?

Он все говорил и говорил и чувствовал, как ему нравится слышать свой голос, нравится возможность общаться, не используя клавиатуру. Пусть это и было крайне непривычно, но очень и очень завораживающе и даже интригующе.

– Ты провел в медицинской коме около месяца с того момента, как очнулся на операционном столе. – Коваль взял его за запястье и, глядя на наручные часы, измерил пульс. Кивнув своим мыслям, поднялся и закрыл окно, отсекая шум ветра, в котором он услышал обрывки какого-то слова. – За это время мы успели поработать над твоим телом. Привели его в порядок и разогнали нейронные связи до естественного порогового значения.

Он вопросительно изогнул правую бровь.

Какое-то время в палате висела тишина. Павел, демонстративно отвернувшись к приборам, никак не реагировал на его мимику.

Кажется, он делал это специально. Чертов “Франкенштейн”!

– Без нейроинтерфейса?

Павел хмыкнул.

– Все вычислительные мощности модуля направлены на поддержание твоей способности контролировать тело. Хотя если быть точным, то ты контролируешь модуль, а уже он распределяет команды по нервным окончаниям.

– Значит…

– Значит, что просто между мыслью и действием появилось дополнительное звено. Это не делает тебя в меньшей степени человеком или близким к андроиду.

Он, немного подумав, выдохнул и кивнул. Не то чтобы его пугала возможность стать киборгом. В детстве за призрачный шанс, за тусклую надежду на то, чтобы иметь возможность пройтись по ночным улочкам города, он бы отдал все на свете. Хоть тело, хоть душу.

Одно но – никто не брал.

– Мне снился сон, – неожиданно для самого себя произнес он.

– Это характерно для медикаментозный комы, – кивнул Павел. Закончив с проверкой многочисленной аппаратуры, он снова сел на край его кровати. – Не расскажешь, что именно тебе снилось?

– Мне снилось… мне снилось… – Сжав в ладонях белые простыни, он отчаянно пытался вспомнить, что именно ему снилось. Какие-то смутные образы, сопровождаемые острой головной болью, всплывали в его памяти, но не более. – Не помню… Почему я не помню?

– Это простой медикаментозный сон, – попытался успокоить пациента Павел. – Ничего страшного, если ты не вспомнишь. В конце концов – считай, что это прошлое. А впереди тебя ждет светлое, ясное будущее.

Он почти не слушал “Франкенштейна”.

Ему почему-то казалось, что он забыл что-то важное. Что-то жизненно необходимое. Проклятье! Даже больше чем жизненно…

– К тому же, – вновь поднимаясь с кровати, продолжил Павел, – я уже устал кормить журналистов завтраками.

– Журналистов? – отвлекся он от своих мыслей.

Павел, все так же устало, но счастливо улыбаясь, направился к двери.

– Как же, всем ведь интересно послушать историю исцеления знаменитого музыканта. Хотя, если честно, сам я фанатом электронной музыки не являюсь.

С этими словами “Франкенштейн” покинул палату. Подмигивая на выходе, он на мгновение позволил дверям остаться прозрачными. Так, чтобы он успел увидеть количество журналистов в больничном коридоре. Некоторые из них, притащив пустые коробки из-под бытовой техники, устроили здесь нечто вроде лагеря.

Почему их не выгоняли – кто знает. Наверное, больница получала от процесса неплохой пиар. Все же она была частной, а он наотрез отказался от ВИП-этажа и лежал в общем секторе, просто в индивидуальной палате.

Дождавшись, пока двери вновь станут матовыми, отсекая его от мира акул пера и “франкенштейнов”, он посмотрел за окно. Город, не замечая его нового рождения, продолжал жить своей яркой, насыщенной ночной жизнью.

– Проклятье… – Схватившись за бортик на краю кровати, он попытался встать. – Проклятье!

Несмотря на слова Павла, ноги еще плохо его слушались. К тому же он слишком поздно осознал, что не умеет ходить. Так что первые шаги, как выразился “Франкенштейн” – известного музыканта, оказались болезненным падением лицом прямо на больничный ламинат.

В последний момент перед падением он рефлекторно выставил перед собой руку.

Было больно.

Лежа на полу, он одновременно плакал и смеялся от радости. Было приятно ощущать эту боль. Было приятно вообще ощущать что-либо.

Очередной порыв ветра распахнул окно.

– Дар… – вновь донеслось до его слуха.

Шум города стал нарастать. Он звучал хором с ритмом его сердца. Ведь там, в десятках ночных клубов, играли его музыку. Под его музыку люди любили друг друга, ссорились, мирились, находили друг друга, чтобы потом потерять. И он наконец мог дотянуться до них.

Мог выбраться из своей тесной тюрьмы. Мог узнать, что же находится там – около горизонта и даже дальше. Мог встать в центре ламп горячих софитов и сказать: “Это я!”

И какие-то дурацкие ноги не остановят его на пути к своей мечте…

Он схватился за край кровати.

…ни дурацкие ноги, ни журналисты, но немощность, ни “Франкенштейн”…

Напрягая все мышцы тела, он смог принять сидячее положение.

…потому что кто бы ни встал на его пути, что бы ни оказалось преградой перед его лицом, он все преодолеет…

Рывком он поднялся на трясущиеся ноги, качнувшись вперед, схватился за край окна и буквально вывалился на небольшой балкончик.

Распластавшись теперь уже не на теплом ламинате, а на железе, он смотрел на черное небо. По разбитому лицу текли струйки крови. Но он улыбался им с радостью.

Выдохнув, он поднял руку и, держась за борт балкона, смог подняться. Ветер трепал его волосы, а сам он едва-едва мог удержаться, чтобы не упасть в холодную ночную пропасть.

…потому что никто не сможет остановить его поступи. Ведь его зовут…

– Ты с ума сошел?! – прозвучало за спиной.

Он вздрогнул и обернулся.

В палате, держа в руках планшет, с растрепанными волосами и в слегка помятом халате стояла та самая аспирантка, которая спрашивала перед операцией, что он хочет сделать первым делом.

– А, это ты. – Он, не замечая, как вздрогнула дамочка, повернулся обратно к городу.

Тот, залитый холодными неоновыми и теплыми электрическими огнями, ждал, когда он наконец ворвется в распахнутые объятия каменных джунглей.

– Что значит “а, это ты”, пациент?