Поднебесный Экспресс

Но раньше я не был такой человек. Каждый день у меня были задачи, которые мне нужно выполнить. Но, когда я хотел начать свою работу, что-то всегда мешало мне приступить к работе. Я осознавал важность и срочность работы, но отвлекал свое внимание на бытовые мелочи или развлечения.

Однажды учитель задавал нам домашние задания в понедельник и сказал, что он будет проверять эти задания в следующий понелельник. Мне казалось, что у меня есть много времени и мне можно сделать задания отлично. Я был свободен на этой неделе. Я думал, что это прекрасное время отдыха и развлечения. Я решил поиграть новые компьютерные игры. Кроме того, я занимался спортом, смотрел фильмы и так далее. Время бежал, пора было делать домашние задания. Но мой друг приходил ко мне, чтобы позвать меня погулять. Он сказал:

– Еще рано. Ты можешь делать в воскресенье.

Я согласился с ним и погулял. Но я заметил, что всегда испытывал беспокойство и не мог разгуляться. Я тратил время на второстепенное, поэтому мне пришлось сделать задания скоро. Конечно, мои задания были очень плохие. В результате мой учитель сказал мне:

– Пословица гласит: Кончил дело – гуляй смело. Значит, дело превыше всего, а после и можно отдохнуть.

Это верно. Работа является приоритетным занятием в жизни человека, а отдых должен быть заслужен.

Я решил изменить свою жизнь. Я учусь планировать, создавать список дел на каждый день и делаю задания вовремя и серьезно. Сейчас я пишу контрольную работу на отлично. Кроме того, после занятий у меня хватает времени, и мне можно делать то, что я люблю. Я могу отдыхать спокойно, не думая о деле.

Второе:

Путь, который мы выбираем

Выбор правильного пути – дело непростое и серьезное и не каждому удается решить эту задачу без ошибок. Жизнь – это череда выбров. Жизненный выбор касается каждому. Такой выбор тоже часто появился в произведениях литературы. Наш герой всегда выбрал необыкновенный путь. В романе булгакова ‹Мастер и Маргарита› нам показан путь Маргарита, что ей приходится принимать в тяжелые минуты. Она любит Мастера и желает отдать жизнь ради своего возлюбленного под угрозой князя тьмы Воланда. Мы тоже видим выбор Иешуа. Он готов пройти тяжелый путь ради верности найденной им истине. Если мы не знаем, к какаой пристани держить путь, для нас ни один ветер не будет попутным.

В любом случае, не бывает двух одинаковых жизней, не встречается абсолютно одинаковых путей. Иногда не важно какой путь мы выбираем. Главное, чтобы хватило сил и смелости его достойно пройти и не сдаваться на дороге. В прошлом году я была на перекрестке жизни: работать или продолжать заниматься. Такие важные вопросы были поставлены в моей сердце: как быть уверенной в правительности моего выбранного пути? Получится ли из меня хороших руссистов? В конце концов я выбрала путькаспирантуру. После тяжелых подготовки мне удалось поступить в мой любимый университет. При всех вопросах и сомнениях я часто отвечаю: пока у меня есть интерес к русскому языку, мне надо идти твердо по этому пути. Вот я жила в новом университете и в новом обстановке. Новая жизнь учит меня как реализовать свой потенциал и получить настоящее удовольствия от своей деятельности. Каждый день читаю много книгов на русском, английском и китайском языке и познакомлюсь с новыми людьми.

Жизнь всегда дает сюрприз. В тяжелые минуты нам надо собираться смелости и выбрать путь по душе и потом идти твердо по этому путь. Наш герой удивляет нас своей смелостью при выборе. Давай не размениться по мелочам, не бросаться из крайности в крайность. Давайте следовать своему выбору до конца.

Витя Малеев в школе и дома. Учатся хорошо – ошибок немного, браво. Все можно понять – и интенцию, и каденцию. Типовой гармонический оборот, завершающий музыкальное построение любого уровня. От «я решил изменить свою жизнь» до «я могу отдыхать спокойно не думая о деле». От «жизнь всегда дает сюрприз» до «давайте следовать своему выбору до конца». Музыкальное построение завершено. Месседж доставлен. Все будет хорошо, нет, все уже хорошо, жизнь изменена, можно отдыхать, не думая о деле, делу – время, потехе – час, пусть сюрприз и поджидает нас. Дорогой правильной идем мы до конца.

Нет, не хихикать, конечно. Над письмами с Марса не смеются. Марс не в смысле расстояния или географической метафоры. Марс здесь. И он атакует, забрасывая стейтментами будущего. Выглядит оно подозрительно похожим на прошлое, но не верь тому. Оно и не похоже, и не на прошлое, оно в настоящем. И ты, дурак, этого не понимал, пока Витя Малеев не прислал тебе записочки из школы и дома. Читай, думай, понимай.

По жанру оба сочинения, представленные на наше рассмотрение, представляют собой трактаты на этические темы, род произведений, столь популярный в некоторые исторические эпохи, причем как на «Западе», так и на «Востоке». Моральные сентенции, примеры из изящной словесности и/или фольклора, случаи из собственной жизни – все говорит об этом. На Западе возникший еще в античности жанр (в основном в латинской литературе, хотя внимательный и доброжелательный читатель вспомнит, конечно, популярные в свое время «Моралии» Плутарха, на что мы ответим, что почти восемьдесят сочинений, вошедших в рукописный сборник, известный под данным названием, представляют собой опыты в самых разных жанрах: здесь и исторические рассуждения, и так называемые «утешительные речи», и философские трактаты, собственно, и именуемые «моралиями», хотя чаще всего это тексты религиозного, политического, литературного и даже естественноисторического содержания, наконец, «Застольные беседы», впрочем, дружеские пирушки и сегодня часто заканчиваются выяснением вопросов именно этических) расцвел в Средневековье, что вполне логично, учитывая характер господствующего тогда мировоззрения, да и большинство вопросов, политических, эстетических, а также философских, конечно, имели разрешение быть разрешенными только в поле этическом, но строго христианском. Второе рождение жанр получил в эпохи барокко и Просвещения – по разным причинам. В первом случае сам культурный воздух барокко стремился воплотиться в столь странном и промежуточном жанре, как трактат, тем более что появившийся в конце Ренессанса новый жанр, «эссе», освободил трактат от необходимости быть читабельным, или по крайней мере читабельным от начала до конца. Это развязало руки многим, от Роберта Бёртона до Бальтазара Грасиана, а нас одарило прекрасными творениями человеческого духа. Барочный трактат, расцветший в эпоху Контрреформации и, увы, самых кровавых европейских войн донаполеоновского периода, не мог обойти моральные темы; по сути, и «Анатомия меланхолии», и «Карманный оракул» – сочинения прежде всего моралистические, но только не морализирующие. Именно эту особенность следует положить в качестве главной отличительной черты настоящего трактата на этические темы – он моралистичен, но не морализаторствует. В нем – несмотря на вышеупомянутое присутствие примеров из биографии автора – всегда наличествует дистанция, критическое расстояние, возможность взглянуть на различные ситуации этически, даже если таковые ситуации являются болезненно-персональными. Обратим в связи с этим внимание на еще одно сочинение, уже эпохи Просвещения – на «Трактат о человеческой природе» Дэвида Юма. Позволю себе напомнить читателю следующий – на самом деле широко известный – пассаж оттуда: «Я заметил, что в каждой этической теории, с которой мне до сих пор приходилось встречаться, автор в течение некоторого времени рассуждает обычным способом, устанавливает существование Бога или излагает свои наблюдения относительно дел человеческих; и вдруг я, к своему удивлению, нахожу, что вместо обычной связки, употребляемой в предложениях, а именно “есть” или “не есть”, не встречаю ни одного предложения, в котором не было бы в качестве связки “должно” или “не должно”. Подмена эта происходит незаметно, но тем не менее она в высшей степени важна ‹…› должно быть указано основание того, каким образом это новое отношение может быть дедукцией из других, совершенно отличных от него. Но так как авторы обычно не прибегают к такой предосторожности, то я позволю себе рекомендовать ее читателям и уверен, что этот незначительный акт внимания опроверг бы все обычные этические системы и показал бы нам, что различие порока и добродетели не основано исключительно на отношениях между объектами и не познается разумом». Именно с этой точки зрения, с позиции замечательного деятеля Шотландского Просвещения, мы и взглянем на предложенные нашему вниманию два текста.

В «Кончил дело – гуляй смело» читаем: «Работа является приоритетным занятием в жизни человека, а отдых должен быть заслужен». Если бы эту фразу сочинял Дэвид Юм, она могла выглядеть следующим образом: «Работа есть приоритетное занятие в жизни человека, а отдых есть ее результат». Перед нами констатация одного из главных положений «протестантской этики», той самой, которую в качестве главной движущей силы развития капитализма предложил через сто шестьдесят лет после Юма Макс Вебер. Для протестанта Юма такой подход является само собой разумеющимся, для философа Юма данное рассуждение является еще одной, любопытной, но не более, точкой зрения на устройство человеческой природы. «Работа» этически нейтральна, она может быть названа «добродетелью», но разум ни подтвердить этого, ни опровергнуть не может. Соответственно, и зависимость отдыха от труда так же рационально недоказуема. Этот тезис можно утверждать лишь ab absurdo, что автор первого из рассматриваемых сочинений и делает. И делает это исключительно искусно. Большую часть его небольшого трактата занимает история того, как он откладывал выполнение домашнего задания на последний день; заметим, в этом сочинении лишь мельком упоминается, как именно он его выполнил, в тексте приводится только реакция его учителя. Иными словами, учитель – который явно знает, что наш автор провел в разнообразных удовольствиях шесть дней, – выносит свой вердикт вне реального качества проделанной работы. Домашнее задание выполнено скверно только потому, что оно сделано не тем путем, каким следует делать задания учителя. И тут мы из владений европейской культуры переносимся в области, находящиеся под властью Конфуция и Лао-цзы. О втором из них мы подробнее поговорим в связи с другим представленным на наш суд трактатом, а вот влияния конфуцианства на рассматриваемый нами текст отрицать невозможно, да и просто неразумно. Первое, что бросается в глаза в этой связи, – явное следование автором культу старших. Старший, учитель (лаоши) сразу понял, в какой ситуации оказался его ученик; вместо того чтобы ругать его, он привел лишь поговорку, выражающую мудрость предков – да и народа в целом. Именно его слова привели к изменению отношения к жизни нашего автора, они стали переломным моментом. Заметим, что целью «новой жизни» является вовсе не успех в учебе и даже не успех вообще – о том, что ученик пишет теперь контрольные работы на отлично, говорится между делом, походя. Главными же целью и итогом этического переворота, произошедшего с автором данного сочинения, является душевное спокойствие, этот идеал истинного мудреца; причем душевное спокойствие связано с занятием «любимым делом», то есть не с учебой. «Протестантская этика капитализма» окончательно уступает место восточному созерцанию, не исчезая, впрочем, окончательно. Запад перемешивается с Востоком. Так выглядит будущее.

Второй короткий трактат, представленный на наше рассмотрение, следует в том же направлении, однако в нем чувствуется влияние не Шотландского Просвещения, веберианской социологии и конфуцианства, а почтенной традиции западной популярной культуры, взятой в даосские рамки. Важнейшая точка, где сходятся разные интеллектуальные влияния, расположена в заглавии сочинения – слово «путь». Упоминание романа М. А Булгакова «Мастер и Маргарита» в этом тексте, безусловно, является уловкой, задача которой – отвлечь читателя от истинного, внутреннего сюжета. Кстати говоря, это тоже одна из важнейших черт барочного трактата как жанра – множество декоративных референций, ведущих никуда, самих по себе роскошных, даже избыточно красивых, скрывающих подлинный ход мысли автора и контуры здания его сочинения. Автор трактата, о котором мы сейчас ведем речь, намеренно использовал отсылку к «Мастеру и Маргарите», намекая, что ее текст следует прочитывать в традиции так называемых «романтических» девичьих сочинений, особенно популярных среди двадцатилетних студенток в некоторых странах мира. Намек здесь такой – Китай также принадлежит к числу этих стран.

Однако за орнаментальным романтизмом, неизбежным в первые посттинейджерские годы жизни определенной гендерной группы, стоит совсем другая культурная традиция, точнее – совсем другие. Рассматриваемый трактат посвящен этическим проблемам, возникающим при выборе того или иного «жизненного пути», что ставит в центр нашего анализа саму концепцию «пути». Именно здесь «Восток» встречается с «Западом», чтобы, впрочем, тут же разойтись по своим углам.

В даосизме «Путь» (Дао) – определенное направление даже не движения, а мышления и поведения. По этому пути невозможно идти, следует либо осознать свою принадлежность к нему, либо не осознать. Второе приведет к прискорбным результатам, они негативно скажутся не столько на жизни данного человека, сколько на балансе и равновесии мира как такового. Иными словами, «путь» не «выбирают», а его «находят», о нем «думают», его «созерцают», ему пытаются «соответствовать». Впрочем, основателю даосизма Лао-цзы пришлось не раз выбирать пути в самом прямом смысле слова – то есть дороги, по которым следует перемещаться по местности. Согласно одной из легенд, он, проведя много лет при дворе правителя, отправился в путешествие на запад. Когда Лао-цзы выходил за пределы Великой Китайской стены, стражник (начальник заставы) попросил Лао-цзы записать его учение и оставить офицеру, чтобы тот мог его изучить. Лао-цзы так и поступил. Но когда мудрец возвращался через те же ворота, он перечитал то, что написал много лет тому назад, – и оказался сильно разочарован. Здесь, конечно, стоит привести еще одну притчу, сюжет которой, судя по всему, тоже связан с Великой Китайской стеной. Ее можно найти в романе Ф. Кафки «Процесс». В соборе священник рассказывает Йозефу К. притчу о поселянине, который просит привратника пропустить его к Закону. Врата Закона открыты, внутрь его твердыни можно даже заглянуть, но привратник утверждает, что сейчас войти нельзя. Впрочем, никто не препятствует поселянину самовольно миновать ворота. Однако тот ждет, проходит год за годом, занятые препирательствами со стражником, попытками его подкупить и так далее. Наконец, наступает старость. Поселянин уже не помнит толком, зачем пришел, как не думал о том, что наверняка есть и другие ворота, ведущие в твердыню Закона. Наконец он умирает. Перед самым концом он задает стражнику один – чисто логический, на самом деле, – вопрос: отчего за все годы никто, кроме него самого, не пришел к этим вратам Закона? Стражник отвечает: «Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их». То, что дело происходит в Китае, на границе Империи, у Великой стены, подтверждается следующим описанием стражника: «Тут он пристальнее взглянул на привратника, на его тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую бороду и решил, что лучше подождать…».

На первый взгляд, сложно представить себе что-либо более далекое от даосизма и его представления о Пути, чем моральный трактат, который мы анализируем здесь. Ведь его автор утверждает, что, во-первых, Путь не является единственным, путей много. И что выбор делается не между Путем и не-Путем, между знанием Дао и не-знанием Дао, как в даосизме, а между несколькими путями. Более того, данный текст предполагает, что жизнь есть «череда выборов». Это намекает на знакомство автора с теорией синергетики, взглядами Ильи Пригожина, прежде всего – с концепцией так называемых «точек бифуркации». Если так, то перед нами действительно лишь намек, никаких указаний на это философское направление в тексте не содержится. Тем не менее этот намек действительно присутствует: «жизнь – череда выборов», иными словами, жизнь есть последовательность точек бифуркации. Учитывая, что данный текст подан на конкурс, устроенный для изучающих гуманитарные науки, не стоит исключать знакомства автора с книгой Ю. М. Лотмана «Культура и взрыв».

Тем не менее более тщательный анализ представленного на наше рассмотрение трактата отчасти опровергает сделанный нами ранее вывод об отказе автора от даосской традиции. Да, речь в нем идет о выборе пути и даже путей, но выбор этот совершается достаточно пассивно, без должных рациональных резонов, он скорее напоминает ситуацию игрока в фараон (описанную в частности в повести А. С. Пушкина «Пиковая дама»), когда игрок выбирает карту, на которую он ставит все (свою жизнь и благополучие), следуя иррациональной Судьбе. «Судьба», «Рок» – понятия, конечно, далекие от древнекитайской традиции, но определенное сходство с Дао обнаружить можно. Однако главное здесь другое. Автор представленного на наш суд трактата находит смысл в правильном выборе только после того, как он сделан. «В прошлом году я была на перекрестке жизни: работать или продолжать заниматься. Такие важные вопросы были поставлены в моей сердце: как быть уверенной в правительности моего выбранного пути?» Отметим несколько любопытных деталей в процитированном отрывке. Вопросы о выборе пути ставятся не в «голове», а в «сердце», что означает изначальный отказ от рационального обоснования решения. Решает сердце, которое должно интуитивно понять, какой путь верен. Второе обстоятельство – то, что содержание выбранного в конце концов пути не столь важно: «руссистика» появляется лишь в третьем предложении обсуждаемого пассажа. Вопрос же стоит по-иному, выбор делается между чистыми от всякого конкретного содержания способами жизни: «работать или продолжать заниматься?» Чем именно продолжать заниматься и кем именно работать – вопрос не столь важный. Интерес же к русскому языку прокламируется как нечто, появившееся только после того, как выбор был сделан; правильность выбора подчеркивается возможностью «получить удовольствие». Нерациональный, слепой выбор приводит к счастью (или к суррогату его).

Безусловно, следование Дао не есть результат слепого выбора. Однако сложно переоценить то презрение, которое Лао-цзы испытывал к практической, рациональной детерминации любой деятельности. Как известно, он призывал не совершать поступков, но не потому, что действие – зло, а потому, что поступки причинно-обусловлены нашими мотивами, нуждами и практическими целями. А всякая причинная обусловленность есть безусловное зло, ибо обусловленная деятельность является нечистой и вульгарной. Чистое же действие невозможно, пока человек продолжает отождествлять себя с тем, чего он хочет или не хочет: с любовью, с ненавистью, с почтением, с презрением, а особенно – со счастьем и несчастьем. Получается, что автор анализируемого нами текста испытала сильное влияние даосского учения, но сделала из него собственные выводы – ведь она совершила-таки поступок, и действие это лишь отчасти можно назвать, в терминологии Лао-цзы, «чистым».

В данной точке следует упомянуть еще одно несомненное культурное влияние на представленный нашему вниманию трактат. Это песня Клода Франсуа на слова Пола Анки My Way, ставшая знаменитой благодаря исполнению Фрэнком Синатрой. Точка, откуда ведется в ней рассказ, – закат жизни, герой стоит «у последнего занавеса», который вот-вот опустится. Он ретроспективно созерцает пройденный путь, перебирает в памяти взлеты и падения, хорошие и плохие времена и заявляет, что не испытывает никакого сожаления по поводу всего в целом. Наоборот, все получилось, как следовало – герой следовал своему собственному пути. Тема достаточно популярная в западной поп-музыке, особенно 1940–1950-х, достаточно вспомнить Non, je ne regrette rien Эдит Пиаф. Кстати говоря, это примечательное историко-культурное обстоятельство до сих пор не нашло своего исследователя, и у нас есть некоторые соображения на сей счет, но мы отложим их до более подходящего случая, чтобы не отклоняться далеко от нашей темы.

Даже самое поверхностное знакомство с текстом My Way, сочиненным Полом Анкой, наводит мысль на очевидную параллель его с буддийской концепцией «обратного воспоминания». Как известно, «обратное воспоминание» является одним из необходимых шагов к просветлению, осознанию иллюзорности мира, выпадению из цепи перерождений и обретению Нирваны. Перед нами начальная стадия этого пути, но без нее дальнейшие стадии невозможны. Более того, именно обратное воспоминание дает возможность осознать нынешнее свое положение в мире, пусть и иллюзорном (но осознание иллюзорности еще впереди, оно не достигнуто), как результата действия кармы. Иными словами, карма не существует объективно, ее надо увидеть, распознать, в частности в результате обратного воспоминания – иначе понимание чего-то в качестве кармического эффекта, невозможно. В My Way мы встречаем отголоски этих представлений, смешанные, впрочем, с традиционно-американской метафорой «пути» – автомобильной трассы:

I’ve lived a life that’s full
I’ve traveled each and every highway
But more, much more than this
I did it my way

Однако, если попытаться проанализировать текст песни более глубоко, мы увидим, что дело обстоит совсем не так, как кажется, и буддийские аллюзии вводят нас – возможно, намеренно – в заблуждение, как, собственно, и упоминание «Мастера и Маргариты» в разбираемом нами трактате. Герой песни заявляет, что он уже испробовал все пути (I’ve traveled each and every highway), иными словами, ситуация выбора между ними совсем неважна, так как в итоге даже отвергнутые варианты пошли в дело. Важно другое – по уже проложенным трассам герой перемещается так, как свойственно только ему. Ситуация выбора оказывается ложной; активное деяние оказывается недеянием, отказом от прокладывания собственного пути; агрессивный и гордый индивидуализм «американской мечты», гимном которой считается My Way, напоминает пассивный конформизм, имитацию активности. Позволю себе напомнить, что Лао-цзы призывал не совершать поступков, так как они имеют в качестве причин мотивы, желания, страсти, практические надобности. Воспевание «американской мечты» в My Way становится квиетистской молитвой, буддийский мотив скрывает даосское содержание. Безусловно, подобного рода экзотический для американской публики продукт следовало как следует упаковать в знакомую оболочку – для этого в текст My Way вводится грубоватый жаргон гангстеров, сентиментальные мачистские интонации и так далее. Сегодня мы можем сказать, что маскировка оказалась удачной; даосский месседж песни по-прежнему скрыт от публики.

Но вернемся к предложенному на наш суд трактату. В отличие от My Way, в нем повествование ведется одновременно из двух точек, одна находится до ситуации выбора, другая – после. Именно к первой точке относится пример из романа М. А Булгакова; автор готовится к принятию сложного решения, к шагу в неизвестное, к тому, чтобы передать себя в ведение судьбы, – и пытается укрепить свой дух случаями из той самой литературы, которую предполагает изучать, если выбор будет сделан в пользу аспирантуры. На самом деле, нам намекают, что выбор был к тому времени уже сделан, но не осознан или же сама ситуация «перекрестка» (еще одна тайная отсылка в трактате к автодорожной теме My Way) является ложной. Если так, то Дао уже был понят и принят автором трактата; более того, становится понятно, что и «череда выборов» – абсолютная иллюзия. Вторая точка находится уже после (псевдо)перекрестка. Из нее автор повествует о том, насколько правильный сделал выбор, что в конце концов дало возможность получить «настоящее удовольствие». Отметим, что процитированное выражение вовсе не относится ни к телесной, ни к эмоциональной сфере; согласно Лао-цзы, Дао не просто «путь к Небу», он сам по себе – высшая трансцендентная реальность, неэмпирическая, ее невозможно описать. Значит, если от нас требуется все-таки что-то сказать об этой реальности, то лучше использовать банальные, стертые выражения. Что автор представленного на наш суд текста и делает, используя словосочетание «настоящее удовольствие», типичное для рекламы и глянцевых журналов. Трактат «Путь, который мы выбираем» блестяще демонстрирует, насколько глубоко поп-культура, даже в самых своих незатейливых феноменах, укоренена в многовековых культурных и религиозных традициях нашего мира.

Будущее. Вот оно. Не хайтек с андроидами, не стерильная жизнь на солнечной энергии и водорослевой диете, не волшебный мир, где живут до 300 лет, никого не обижая, но при первой же возможности до самого светлого усыпания в ничто гигиенически и этически безупречно трахаются. Но и не дистопия, не руины мегаполисов, почерневшие от копоти и грязи зубья брошенных сотни лет назад небоскребов, буйная растительность на месте некогда полнолюдных неоновых площадей, не архаизация с трайбализацией, не человеческие жертвоприношения, когда горло несчастному перепиливают осколком экрана древнего айфона 25, предварительно выковыряв глаза ржавой флешкой, нет. Будущее – вот оно. В этих милых сочинениях, поданных на конкурс будущего преуспеяния. Дело не в языке. Ребятишки неплохо разумеют русский – учитывая и то, как их учат, и то, сколько. Они вообще молодцы, эти парни и девки. Я не прав – не пришельцы они, их расписной летающий киндергартен не приземлялся в пустыне Гоби или в красноярской тайге лет 20–25 назад. Столь же неверно считать пришельцем себя. Слишком много чести. Как пришелец, так и ушелец. Просто это будущее рядом. Обычная серая мышшшшь. Тсссс… Она выползает, она неслышно пока бегает, она прикидывает, какой лакомый кусочек положит в предназначенную для меня мышеловку. Ведь и я мышшшь. Только я мышшшшшь прошшшшшлого. Так и бегаем по кухне настоящего, помахивая хвостиками. Мышка бежала, хвостиком махнула, горшок упал, яички разбились. Плачет дед, плачет бабка, курочка кудахчет, ворота скрипят, щепки летят, сороки трещат, гуси гогочут, собаки лают… А кто слушал, молодец.

6

– Сюин, кажется, я вас уже спрашивал, зачем вам это всё: русский язык, Москва, всё?

– Так получилось. Родители хотели, чтобы я пошла на экономику, но баллов не хватило, и я записалась на русский факультет. Сначала я ничего не понимала, очень тяжелый язык и странные писатели, все время о Боге говорят, непонятно. На третьем курсе я семестр проучилась в Москве, помните, я вам говорила, но это оказалась совсем другая страна, и язык, и про Бога никто не говорит, а как у нас в Китае – про деньги. Трудное время в Москве. Холодно, скучно, невкусная еда, этот кислый красный суп. Бощщщ? Болшшш??? Я сидела в общежитии все время, когда не нужно было идти на лекции. В лекциях я не понимала ничего. Я даже не улучшила свой русский, ведь мы жили в одной комнате, четверо китайских студенток, и говорили на китайском. Трудное время. Зато потом я вернулась, и мне предложили подрабатывать переводчиком в одной нефтяной компании. Они казахи, но говорят по-русски, я у них училась. Хорошие люди, добрые. Готовят вкусно. И родители сказали, чтобы я получила диплом, потом пошла в магистратуру и потом пошла работать в большую компанию или в министерство. С русским языком сейчас можно устроиться. Я подала на стипендию, чтобы год аспирантуры провести в Москве. Родители так обрадовались, что подарили мне билет на этот поезд: пусть я по странам, где буду работать, проеду. И даже обещали не спрашивать, когда я собираюсь выйти замуж. Так что я еду в Москву и радуюсь. Может, в этот раз будет не так холодно? И я научусь есть красный суп?

Ох, вряд ли.

Светский разговор в купе, в ожидании горячих и полезных напитков в ассортименте, которые имеют быть поданными на завтрак, в ожидании перемещения вещей господина Ти Ли Ло Фу (Кириллова) в соседнее купе, в ожидании того, как наш Поднебесный Экспресс отойдет на двести-триста километров от города Х., велся на языке, не являющемся родным для обоих собеседников, оттого передача его на бумаге в виде диалога, где каждая реплика отмечена тире, нестерпимо фальшива. Речь собеседников звучит так, будто на нее надели сшитый не по размеру – то есть на размер-два меньше – строгий костюм, в котором ни повернуться, ни руку поднять, ни даже толком вздохнуть, остается пучить глаза, обмениваться дежурными стертыми фразами и мечтать о прекращении этой пытки. Ведь понятно, отчего нынче в мире почти любые разговоры на английском похожи на диалоги из пособий по устной конверсации. Как вас зовут? Откуда вы? Вы замужем/женаты? Где вы работаете? Какой ваш любимый фильм? Любите ли вы море? Какая смешная надпись на майке! Можно ли угостить вас кофе? Да, «Игра престолов». Была на концерте Адель. Мечтаю съездить в Тибет. Мечтаю купить недвижимость. Мечтаю завести семью. Мечтаю послать детей в университет. Мечтаю совершить кругосветный круиз. Мечтаю прыгнуть с моста на резинке. Мечтаю хотя бы раз попробовать групповой секс. Мечтаю дожить до ста лет. Мечтаю купить последний макбук. Мечтаю открыть кондитерскую лавку, как в том фильме. Мечтаю о любви. Мечтаю о больших деньгах. Мечтаю о будущем. Мечтаю о бессмертии. Мечтаю о бессмертии своих трех кошек и одной собаки. Мечтаю о том, чтобы никто не голодал, ах эти ужасные фото живых черных скелетов. Мечтаю. Весь мир мечтает исключительно на английском, причем на одном и том же английском из Всеобщего Учебника Устной Речи. Наивный русский поэт говорил, мол, не может поверить, что на английском можно сказать глупость. О святая простота! Невозможно поверить, что на английском можно сказать умность. Можно вообще сказать.

Оттого передавать беседу, которая велась в последнем из заселенных двухместных купе международного вагона Поднебесного Экспресса, в виде чередующихся, аккуратных, вертикально расположенных реплик, отделенных друг от друга отступами и тире, смысла не имеет. Оная не будет отличаться от прочих подобных бесед, которые вот прямо сейчас, когда я вывожу эти буковки на экране макбука, ведутся в десятках, сотнях тысяч мест по всему миру. К чему это механическое воспроизведение произведения искусства? А разговор наш действительно был таковым, артефактом, учитывая не только то, что было сказано, но и то, что хотелось сказать, но не смогло быть уложенным в безличные учтивые фразы новой латыни, плюс то, что при том думалось, имелось в виду, воображалось, даже скрывалось – и от собеседника, и от себя. Не это ли есть определение загадочного «дискурса»?

Так что здесь требуется иной медиум, скажем поумному – дискурсивный. К примеру, такой.

Вообще-то тема обучения чужому языку, чужой культуре в смысле изменения себя, своего языка и культуры, банальна. Все куда-то ездили учиться, схватывать на лету, впитывать и даже грызть гранит. Анахарсис и Марко Поло, царь Петр Алексеевич и Чаадаев, Джордж Харрисон и Ролан Барт. Понятно, что интенции и масштаб всегда разный; сегодня незачем тащить с собой сотню бояр и тысячу холопов, чтобы устроиться на кораблестроительный завод в чужом приморском городе. Но расклад остается прежним: тяга к чужому столь же непреодолима, как и отталкивание от него. Восхищение перемежается высокомерием. Все это рождает заблуждение – этот одновременно гранд-финал и побочный эффект. Заблуждения бывают столь восхитительны, что в них хочется даже не верить, в них хочется поселиться навеки.

И вот, дорогая Сюин, если бы разговор наш шел на языке, равно нам родном – что, как вы понимаете, невозможно, и к лучшему невозможно, – я процитировал бы вашего замечательного соотечественника Го Цитао, который в 1860 году преподнес вашему не очень удачливому, но, несомненно, великому, императору Айсиньгёро Ичжу книгу собственного изготовления под названием «Подробное описание северных народов». Использую слово «изготовления» в правах «сочинения» потому, что это компиляция – собрание всех оказавшихся в распоряжении Го Цитао текстов и упоминаний о России. Собственно, под «северными народами» она и скрывается – Россия. И ведь не поспоришь, народ воистину северный, гипербореи. Здесь, дорогая Сюин, я сильно рискую – ведь использовать этот древнегреческий термин есть проявление западного высокомерного снобизма, никто за пределами бывшего так называемого «эллинистического мира» не обязан знать никаких гипербореев, с их красочным шлейфом различных коннотаций, будто пестрые флажки, привязанных к бандерилье. Все это только дразнит, раздражает, так что вернемся к почтенному и почтительному Го Цитао. Он собрал о северных народах все, что только смог собрать. Зачем ему это понадобилось, не знаю; разве что вспомним: 1860-й – тот самый год, когда одни белые дьяволы захватили Пекин и сожгли старый летний императорский дворец, а другие белые дьяволы – те самые северные народы – заставили императора заключить с ними договор, по которому прирезали себе землицы на сопках Маньчжурии. В общем, было неплохо узнать, с кем же Хуанди Богдыхан Айсиньгёро Ичжу имеет дело. Император, впрочем, не особенно этим интересовался – проделки нынешних варваров мало отличались от проделок варваров прошлого, а уж о прошлом Айсиньгёро Ичжу, выдающийся каллиграф и знаток древних текстов, знал все. Но Го Цитао все же рискнул и даже попытался намекнуть Хуанди Богдыхану, что северные народы сильно отличаются от прочих варваров, ибо они подпали под благотворное влияние Срединного Царства: «Восхищаясь облагораживающей силой нашей династии, (русские) ежегодно присылают своих самых лучших студентов в нашу столицу изучать маньчжурские и китайские писания и читать исторические и классические произведения. ‹…› Теперь облагораживающее влияние нашей династии распространилось вдаль, постепенно обращая людей к благожелательности и добродетельности. ‹…› В течение двухсот лет (Россия) постепенно преображалась под этим влиянием, и поэтому ее литература необыкновенно расцвела». Можно сколько угодно хихикать над экзотическим утверждением китайского вельможи, но ведь все наши представления о мире примерно такого же свойства, не правда ли? Все мы так или иначе считаем, что условная дюжина условных бывших семинаристов, перебывавшая в условной духовной миссии в условном Пекине за условные сто лет, может – чисто теоретически – повернуть реальность в том направлении, в котором оная нынче и следует. Что тут можно оспорить? Ведь следует же? А причины того могут быть самые разные. Пушкин с Гоголем велики, бесспорно. А вдруг их сделало таковыми знакомство не с текстами Байрона или Вольтера, а с сочинениями Ду Фу или Сыма Цяня? Гипотеза смелая – но кто сказал, что мы боимся неожиданного разворота мысли, мы, наследники Сократа и Ницше? В общем, и в остальном все точно так же. Наверняка вот прямо сейчас какой-нибудь чиновник строчит записку в российский МИД, а то и самому известно кому, отмечая, что нынешние успехи Китайской Народной Республики есть результат облагораживающего влияния северо-западного соседа, ведь китайцы уже много десятилетий (хорошо, пусть с некоторым перерывом, но все же) присылают своих лучших студентов в нашу столицу и другие города нашей Родины изучать русские классические и современные писания. Вот и вы, дорогая Сюин, были присланы один раз, а теперь – во второй. А что красный суп кислый – это ерунда, северные народы варят и другие похлебки.

Многоуважаемый учитель Кириллов, ужасно не хочется мне ехать в вашу столицу, да и в вашу страну вообще. Хорошо, пусть она уже не ваша, но была когда-то, к тому же вы всегда нам на лекциях говорили, что родина – это язык и написанные на нем книжки, а не кусок земли. Я запомнила ваши слова. Ведь когда я жила в Москве, я тоже была на родине – у нас была одна родина на четырех китайцев, пусть и из разных провинций. Каждый день мы готовили еду родины; я даже делала сычуаньский горячий котел, да, я помню, вы всегда смеялись над тем, что мы говорим на русском «сычуаньский самовар». Но ведь вы, уважаемый учитель, неправы. Он действительно «самовар», так как варит сам. Как и ваш прибор, где кипение воды постоянно поддерживается горелкой или маленькой печкой, куда подбрасывают щепки или шишки – я видела в кино про вишневый сад или, нет, про дядю Ваню и его команду, – наш сычуаньский самовар постоянно кипит, только в нем не вода, а бульон, в котором плавает наш сычуаньский перец, и в этот бульон на длинных палочках мы опускаем разные сырые кусочки. В общежитии пришлось держать котелок на плите, перец и всякие травы я привезла с собой, на запах сбежались другие студенты из других родин, но делиться мы не стали. Так мы и выжили – с нашим самоваром, с нашим чатом, с нашими играми в телефоне, с нашими сериалами в ноутбуке. Вылазки в чужой грубый холодный город мы делали нечасто; непонятные лекции, музей, в котором хмурые мужики тянут лодку, театр, где поют Годунов и Онегин, вы нам еще про них рассказывали потом. И сейчас будет то же самое. Но что поделать? Мне двадцать пять, и я боюсь ездить к родителям, все вокруг говорят: когда? когда? когда? – все ждут, что я скажу. Но я не хочу, я хочу пожить одна, в своей квартире, с собакой, чтобы была работа, деньги, друзья, подружки, свой парень, но не муж. Никому этого не объяснить, так что лучше сбежать к хмурым северным народам, к кислому красному супу.

Воспользуюсь правом автора текста и сделаю следующую ремарку: «Мысли Сюин унеслись далеко. Она мечтала о новой жизни в новой стране, не в Китае и не в России, где-то в другом месте, подальше от родителей, чтобы было всегда тепло, чтобы всегда с избытком хватало денег. Но вдруг она устыдилась, подумав, что начала думать, как настоящая охотница за богатыми иностранцами. Никто в Китае не любит golddiggers».

– Петр Кириллович, вы кого-нибудь в нашем поезде знаете?

– Нет.

– А я знаю. Китаянку, что с мистером из Британии. Она в нашем университете подрабатывает, преподает перевод.

– Ах, вот оно что. А я-то думаю, где же ее видел… Ну, точно. В нашем институте, только на другом этаже. О, уже время завтрака. Пошли? Интересно, что там дадут – и будет ли кофе?

7

На входе в вагон-ресторан стоял официант в синей куртке, из-под нее выглядывала возвышенно-белоснежная рубаха, на шее – красная бабочка, редкие усы, бледное, матовое лицо, интенсивный взгляд, который уперся в мой подбородок, можно даже сосчитать морщинки в уголках его глаз, три справа, четыре слева, природа не терпит симметрии, даже когда она явлена в идеально симметричном вагоне-ресторане Поднебесного Экспресса. Впрочем, полной симметрии не наблюдалось, скорее две зеркально отраженные половинки были чуть сдвинуты в отношении друг друга. Шесть столов, по три на стороне, но каждому из них через проход соответствовал не такой же стол, а пространство между двумя столами, так что если представить вагон-ресторан сверху, то он напоминал танковую или тракторную гусеницу, натянутую на зубчатые колеса, а внутри пустота, предназначенная для перемещения официантов с подносами и с перекинутой через руку салфеткой. Или на цепь с идеально одинаковыми зубцами, каждому из которых соответствует выемка. Если вдруг представить себе, что Поднебесный Экспресс попадет в страшную катастрофу и вагон-ресторан будет сплющен неведомой могущественной силой с боков, то каждый стол найдет себе место – он идеально войдет в межстольный промежуток на противоположной стороне вагона, и вместо пространства, разделенного проходом, по бокам которого сидят и вкушают пассажиры первого и второго, получится узкое помещение, где столы стоят один за другим, но пассажиры вынуждены будут навеки остаться за своими приборами. Если, конечно, не сплющит еще больше, тогда получится просто длинная вытянутая полоска, состоящая из спрессованных металла, дерева, пластика, биомассы. Будем надеяться, что до такого не дойдет.

Симметрию нарушало и расположение специально выгороженных пространств в начале и конце вагона-ресторана. На входе слева, у двери, распахнутой официантом с ассиметричными морщинками, располагался небольшой туалет; в отличие от туалетов в спальных вагонах (тоже слева), дверь ресторанного была хотя и пластиковая, но раскрашенная под дорогое дерево, непременные темно-коричневые разводы, трещинки, линии, будто сделана из какого-нибудь бука или даже сосны. Впрочем, я не знаю, из какого дерева мастерят двери дорогих туалетов. Уверен, дизайнеры вагона-ресторана Поднебесного Экспресса предвидели и это обстоятельство. В конце вагона, слева же, располагался буфет со стойкой. Издалека не видно, сделаны ли они тоже из пластика или все-таки из дерева; для этого надо подойти ближе, а официант уже усаживал нас за средний из трех столиков справа. Издалека буфет выглядел внушительно: на полках – шеренги бутылок с обычными для нынешнего мира этикетками (через мгновенье я вернусь к вопросу инвентаризации алкогольных напитков), на специальной подвесной полочке над стойкой в идеальном порядке головой вниз, будто копченые уточкины трупы в ресторанах пекинской кухни, висели пустые бокалы, справа за стойкой, в глубине – внушительный кофейный аппарат, блестящий, алый, итальянский, я сразу узнал, в таких обычно отличный эспрессо делают, но это в Европе, не знаю как здесь, все равно приятно встретить старого друга за тысячи миль от мест его привычного обитания, вроде фото Мастроянни в чайной нашего (моего бывшего) кампуса, я ему подмигивал, мол, привет, старый хитрец, а он лукаво посматривал на меня поверх черных очков, слева можно увидеть блестящий кран, он вознесся над невидимой миру раковиной, надеюсь, столь же сверкающей, что спряталась за стойкой, в таких раковинах в барах обычно ополаскивают что-то срочно необходимое, тактически важное, промежуточный стаканчик или чашечку, пока не подойдет подкрепление в виде роты только что вынутых из посудомоечной машины, еще теплых емкостей для розлива самых разнообразных жидкостей. Да, но бутылки. Набор напитков в вагоне Поднебесного Экспресса, насколько я смог разглядеть его, подходя к столу, усаживаясь, перемежая инспекцию видами, открывающимися из окна (крестьянские дома, холмы и невысокие горы, изогнутые деревья, как на старых китайских рисунках, на горизонте – уже большие горы, мутноватое молочное небо, вялая февральская прошлогодняя зелень травы и некоторых деревьев, другие голые, поля озимых, поля яровых, хижины, проселочная дорога с одиноким велосипедистом, неторопливо добирающимся из пункта А в пункт Б – а куда торопиться? – как известно, дорога в тысячу ли начинается с первого ли у дверей дома или с первого ли в середине дороги между пунктом А и пунктом Б да где угодно), перекладывая приборы в ожидании чашки чего-нибудь горячего и полезного, тарелки чего-нибудь укрепляющего и вкусного, любопытно, что перед каждым посетителем выложены два варианта столовых приборов, китайский и европейский, нож-вилка-ложки и палочки-ложки, интересно, если принесут тосты и джем, как тут палочками действовать? Разве что разломать тост на несколько кусочков и, последовательно прихватывая каждый из них палочками, обмакивать в джем, извлеченный из маленьких неглубоких пластмассовых ванночек, запечатанных фольгой, – но чем тогда его извлекать? Можно, впрочем, открыть ванночку и макать в нее кусочки тоста, в общем, басня «Журавль и лисица», как-то так, в общем, я периодически поглядывал на бутылки, выстроенные рядами за линией обороны буфетной стойки, и вот о чем размышлял.

В любом питейном заведении, которое находится в западном мире, пусть этот западный мир представлен лишь экспатами в скафандрах, смонтированных из бургеров, Инстаграма и последнего альбома The National, придурковатыми экспатами запущенными в любой локальный космос от Томска до Найроби, от Урумчи до Абу Даби, мы почти всегда обнаружим следующее:

Виски: