На пути к изоляции. Дневник предвирусных лет (+ карантинный эпилог)

В общем, гулять и перебирать ящички с мнемоническим мусорком китайской эпопеи не очень получается. Лезут в голову воспоминания недавние, что только что стряслось, или так, что увидел-услышал. А последнее, что я видел из искусства, того «искусства», что другие, специальные, с научными степенями и институциями, так называют, было в Москве, как ни странно. Проездом обратно из Риги в Чэнду я там опять оказался, причем полных три дня. Завяз в снегу и отчего-то решил спасаться в музее имени Пушкина. То есть на самом деле шел от «Боровицкой» к «Кропоткинской», прогуливался по местам даже отчасти приятным и живописным – если от Пашкова дома смотреть на реку и если это зима и относительно светло, то немного вправо, только исключим из сектора наблюдения Кремль, будут кубистические светло-серые дома, трубы, из труб – дым. Это живописно, ибо выглядит как живопись начала прошлого века, годов до тридцатых включительно, до художников группы «13», если бы они не Ленинград рисовали, а Москву, что невозможно, конечно. Но здесь и свои были хорошие урбанистические пейзажисты. Да, так смотришь туда, вправо и немного вниз, и тут тебе искусство, и тут тебе литература, нет, не Булгаков, конечно, а «Философия одного переулка» Пятигорского. Как бы вечные московские тридцатые, что ли, уже без ХХС, но еще без позднего сталинского ампира и последующей черёмушкизации. Хотя, конечно, пятигорские переулки дальше, их от Пашкова не видно, они справа от нового старого ХХС (надо было бассейн сохранить, кстати, упрятав в подземелье, отличная купель для ритуалов и проч., экономика должна быть экономной, как говорил Ильич Второй), Обыденские, первый, второй, не помню, есть ли дальше по нумерации, там сейчас богачи живут и летом вкушают пасту в итальянском ресторане, сидя за столиками на улице. Тоже своего рода философия одного переулка, причем того же, но восемьдесят с лишним лет спустя.

Наглядевшись на трубы и на дым из труб, я добрел до Пушкинского – и тут сломался, ноги уже не несли. Сдался. В музее выставка, что-то про сравнение передвижников и импрессионистов. Тема отличная, меня давно занимающая, пошел. И не зря пошел.

Я уже, кажется, писал о людях, что делают такие официальные middlebrow выставки в московских и питерских музеях. Там было про революцию и арт; концептуальная бессмысленность (или вот он, дивный новый смысл в постпостсоветской России?) спрятана за сотнями первоклассных объектов, которые вместе редко когда, никогда не увидишь. На объяснения можно не смотреть, текстов на стенах залов не читать. Материал сам себя объясняет – и так, как раньше не объяснял, по разным причинам, от культурно-политических до чисто возрастных, что ли. Сейчас было другое, в Пушкинском. Работ немного, они по большей части свои, либо перевезли через реку из Третьяковки плюс совсем немного из других музеев. То есть они известны примерно именно в этом составе и именно в этом месте (местах). В запасниках, как авангард лет сорок назад, не пылились, всегда были явлены публике. Явлены они и сейчас, с закосом под камерность и с намеком на наличие концептуализирующей базы – пары почтенных искусствоведческих статей о передвижниках и импрессионистах, взятых в сравнении и в параллели. Вышла путаная скука, довольно убогая, ужасно жаль покойных художников, там представленных. На стенах – бросовые цитаты из писем тех и других, русских и французов, вырванные из контекста, выглядят дурацкой рекламой с духовными запросами, в стиле российских девяностых или телеканала «Культура». По сути, «блёрбы» к популярным изданиям альбомов национальных классиков позапрошлого – начала прошлого века. Работы разные, от великих (с русской стороны – несколько репинских, серовских; с французской, не считая маньяка Моне, отличный Лотрек, ранний Пикассо, бог знает как занесенный к старичкам из предыдущего столетия, и, черт, я совсем забыл, мне раньше ужасно нравилась вещь незнаменитого Луиджи Луара с дымом, что бело-сизыми клубами, такими, что ли, клочками чуждой воздуху субстанции покрывает парижский пригород, эффект несколько дешевый, но красиво, красиво же!) до совсем скверных и даже комичных: Пастернак-старший изобразил Льва Толстого на концерте А.Г. Рубинштейна. Старик явно недоволен; достаточно вспомнить «Крейцерову сонату», чтобы понять, отчего. Рубинштейн с очень нежно-розовым лицом в центре композиции, он трудолюбиво извлекает звуки из концертного рояля, что изображен под довольно странным, неудобным углом к пианисту. Черная крышка рояля, как водится, смахивает на крыло то ли альбатроса (см. Кольридж и Бодлер), то ли буревестника (см. Максим Горький). Я бы рискнул предположить, что это крыло монструозного пингвина, приковылявшего полюбоваться на последние минуты капитана Скотта и его соратников. Слева за спиной Рубинштейна – женщина в белом. Она в экстазе. Там еще много чего интересного, например, рыжевласка, спрятавшаяся за черным крылом. Видна только юная голова. Она списана у Россетти. В общем, помимо общей нелюбви к музыке в частности и к культуре вообще понятно, отчего недоволен Лев Николаевич. Когда граф не прикидывался мужиком или не принимался пасти народы, вкус у него был отменный, острый, беспощадный, французский, изготовленный до мутной сивухи романтизма. Собственно, мне всегда казалось, что и русский вкус должен быть такой, Пушкин тому порукой.

Да, но дело не в качестве арта на выставке. Сама выставка, как вещь, как затея, как идея и ее реализация – даже не просто беспомощна, она зловредно и зловеще беспомощна. Все, на что хватило кураторов, – задушевные слова в описаниях и разместить рядом русских с французами, исходя из жанров и сюжетов, да и то не всегда. Здесь красивая девушка наша, а рядом красивая девушка не наша, французская. Здесь бедняки страдают наши (наши больше и сильнее страдают, конечно), а вот галльские мизерабли. Так что мы видим: передвижники – почти импрессионисты, импрессионисты – почти передвижники. Хотя любой, даже почти посторонний, скажет, мол, нет, вещи-то разные, дело не в живописной технике, в ней пусть разбираются специалисты, дело в разных интенциях создания арта. В разных представлениях о реальности, которую передвижники с импрессионистами хотели изображать. Этот пункт, кстати, в описаниях сыграл важную роль: и Моне, и Саврасов были против академизма и за реальность. Ну, тогда все художники – реалисты, от нарисовавших Лимбургский часослов до Ротко; дело-то в том, что именно они считают реальностью, не так ли? Детский сад какой-то. А там, где можно было играть, обсуждать, думать – в пространстве истории, в том, что передвижники с импрессионистами, – это искусство наступающей модерности, что перед нами визуальные образы разных модерностей, французской (буржуазной) и русской (интеллигентской, существующей пока только в сознании, а не в жизни), ну об этом, конечно, ни слова. Фи, какая история, фи. Вы нас еще заставьте Маркса с Лениным цитировать! За что боролись? Концептуальная импотенция некогда прогрессивного советского искусствоведения, ускользавшего в как бы эстетизм и пассеизм от идеологического контроля; импотенция, случившаяся от страха истории, от страха политического контекста, от страха понять, что искусство не возвышенное что-то, о чем можно писать в полных сантиментах статьях. Искусство не игрушка за пределами жизни, даже не утешение, оно – сама жизнь, и заспиртовывать ее в кунсткамерах такого рода выставок – чудовищно. Я дико разозлился. Ну ни одной мысли, ни полмысли. Ну хотя бы о том, что импрессионизм – действительно искусство чисто буржуазное, оно изображает либо жизнь буржуа, либо то, что буржуа может купить и чем может себя окружить и развлечь: от курортных пейзажей до женщин, кафе и бульваров. А передвижники – они вообще-то совершенно антибуржуазны, романтически, многие – архаично-антибуржуазны. Скажем, передвижники (за небольшим исключением) не замечали главного локуса модерности – современного города. Все, точка, больше ни слова. Это просто восстание советского искусствоведения. Парад зомби.

Но не зря сходил и попортил себе нервы. Репин действительно великий. Он абсолютный русский художник, который когда-то собой мог заменить всех остальных. Я не про «Бурлаков» или «Отказ от исповеди», я про всего Репина, от «Бурлаков» до «Заседания Государственного совета» и особенно портретов. Ломоносов был сам и русской наукой, и русской словесностью. Репин, понадобись такое, мог стать всем русским искусством, на какое-то время, конечно.

(Несколько часов спустя записываю.) Подумал насчет ящичков, о которых давеча вспоминал. Когда Виктор Пивоваров лет десять тому переезжал из своей старой студии на Яромирке в новую, в доме в Кунратицах, он туда купил – для столовой – старый аптекарский шкап. Такие были до Первой мировой и сразу после, отличное дерево, полочки за стеклянными дверями и, конечно же, множество ящичков. Чешский мастер отреставрировал, штука вписалась в общий вид комнаты гениально, просто и тонко, как обычно у Пивоварова. А за стеклом шкапа у него в новой студии стоят тоже вроде бы старые снадобья, но книжные, советские отличные издания плюс смешные перестроечные и ранние постсоветские, вроде разных сочинений Фрейда, когда они кому-то в той стране были интересны. Ну или там Саша Соколов, перевернутое издание, с одной стороны – «Школа для дураков», с другой – «Между собакой и волком». У меня дома тоже такое, ни на что не поменяю. Но я не о том, не о лирической библиографии. Когда я бываю в Праге у Виктора, смотрю на этот огромный аптечный шкаф и думаю, вот ведь, Джозеф Корнелл, увеличенный до размеров почти слона. Странно, арт прошлого века, который я люблю, – он вещи уменьшает. А что если их увеличить? И не как Кунс?

16 февраля 2018 года

Уф, уже в Европе, после 29-часового перемещения. В Лондоне оказался в чужой квартире; от скуки и этической невнятности ситуации купил бутылку Cotes-du-Rhones и тут же выпил ее, хотя зачем? Красное сухое после сорока пяти, ох, сколь жовкой мышцатой печенью надо обладать, чтобы делать это? Я – нет. Но купил и выпил. «Время наебениться», как у БГ недавнего. Красным наебениться сложно, скорее осоловеть, клевать клювом, тяжелеть, осесть, опасть и окуклиться. Вымачивая свою темно-бордовую печень в темно-рубиновом красном, решил уж окончательно опасть духом и порылся в CD-коллекции хозяйки. Кто-то здесь давно, лет 15 назад, нарезал диски из всякого старого русского музона. Тоже, как сказал бы покойный Петя Вайль, карта Родины, но звуковая. Что же, вспомним былое. «Аквариум», «День серебра» и «Снежный лев» на одном самопальном CD. Первый – один из лучших, второй – не самый плохой. Но разница ужасает вообще-то. Что же там у них, советских, становившихся постсоветскими, сломалось году в 89–90-м? Откуда задушевность, откуда купола с крестами через слово, откуда что взялось, у ИТР-а? Будто Троеперстный Талибан пришел, и советский интеллигент сам, по своей воле, записался в духовные рекруты. Доброволец православия и народности; с самодержавием, да, есть еще некоторые споры, но и то не так чтобы уж очень, эмоции в основном. Новобранец загадочной русской души. Мол, такова уж моя идентичность, и все тут, не мельтешите.

Кстати, в «Снежном льве» некоторые песенки хорошие, натюрлих, кто спорит, но вообще это феномен другого эона, нежели «День серебра». Петр Великий обрил боярам бороды, 190 лет спустя они принялись расти обратно – ментальные бороды, конечно, дело было до появления реальных хипстерских.

Мне кажется, невыносимый «русский рок» (а ведь был же! был! и Майк, и ранний Цой, и «Странные игры», и ДК, и «Не ждали!», и много что еще, хотя штука, конечно, в том, что не был он «русским», а являлся по сути «подпольным», «андеграундным», в этом дело) нацориентации – невольно, конечно, как языку, не идеологически – научил Башлачев, которого БГ научил тому, что в этом жанре можно вообще писать песни на русском. Научил, а потом у ученика поднабрался. Такое бывает. Вообще, надо бы написать историю «национализации» бывшей андеграундной культуры на грани перестройки и постсовка. «Сведи меня скорей с Максимом-лесником, / Может, он подскажет, как в чисто поле выйти». Какой такой Максим-лесник? Ну что за ужимки в онучах? Баре о мужиках грезят, допились, дококаинились. А ведь за десять лет до того было иное совсем:

Сидя на красивом холме,
Я часто вижу сны,
И вот что кажется мне:
Что дело не в деньгах,
И не в количестве женщин,
И не в старом фольклоре,
И не в «новой волне».

Да-да, дело не в. Так куда же все это исчезло? Нет, я серьезно, куда, еще в девяностые, исчезло многое, что раньше было интересного? Как вышло, что мозги – и не самые худшие – залил этот ванильный гной? Пришел Максим-лесник, махнул рукавом ватника, и вот оно, постсоветское, родилось; народ неумело перекрестился – и шмыг в баню с комсомолками.

Отсюда и постсоветское визуальное, припадающее на тот же расписанный в Хохломе костыль. Комедия Островского «Ирония судьбы, или С легким паром».

Нет, ну правда, не могу остановиться: «Куда же все делось?» – думал я, приканчивая разом бутылку среднего красного и запись «Снежного льва». Вроде бы слушал человек всё на свете, щеголял челочкой, как у Боуи в семьдесят восьмом, записывался с Курехиным, и вдруг вот вам: вальсочки с фузом. Но не Уэйтс, увы, и не Арно, у тех раз-два-три принципиально иное.

С постсоветским искусством, с тем, что продается и покупается, то же самое вышло: по сути, вальсочки с фузнячком. А ведь пелось же когда-то:

Хочу я всех мочалок застебать,
Нажав ногой своей на мощный фуз.

Это вам не костромамонамур.

Впрочем, не все так плохо. Нынче время специальное, время наебениваться от скуки и тоски, не так ли, дорогие мои?

Но мы идем с тобою
В странных местах,
И все, что есть у нас, —
Это радость и страх…

Exactly so, Sir.

21 февраля 2018 года

Есть удивительная группа Tindersticks, участники которой со временем стали похожи на доцентов провинциального института, на разных, кто помоложе и с амбициями, кто постарше и уже махнул рукой, но общее у них одно – они такие пижонски-похотливые на вид, но каждый на свой манер. Впрочем, группа отличная, особенно песня Show Me (Everything). Правда, сейчас проверил, а группы уже на самом деле и нет, так, собираются иногда, два года назад выпустили последний альбом. Сейчас так многие. И столь меня восхитивший их внешний вид – шестилетней давности, если верить ютьюбу.

Интересно, как Tindersticks выглядят сейчас? Уже не доцентами? Уже докторами наук Ардатовского областного пединститута? Это все, кстати, не шуточки. У нас в Британии мириад инди-групп, таких, где играют тонконогие стрекулисты в узеньких черных левайсах, но толку никакого. Это вообще не искусство, а так, ну, деятельность общественно-полезная, вроде плетения корзин или краеведческих изысканий из истории местного паба. А классный музон делают люди с внешностью обывателей – что правильно. Роберт Фрипп всегда выглядел как бухгалтер. И Моррисси, пока не скурвился от глупой злобы, был вылитый волосатый автомеханик из Манчестера. Про художников и не говорю. Хотя нет, Люсьен Фройд был порочно-прекрасен. Опасная лиса, всегда готовая либо исподтишка перо в бок всадить, либо шампанским угостить за свой счет (а потом денег у тебя же и занять, без отдачи). Ну Фройд вообще, кажется, все про все человеческое, слишком человеческое понимал. А вот Бэкон с его запьянцовской опухшей рожей, он понимал что-то другое, у него сквознячки, мощные, страшные на картинах. Ирландец, одно слово. Совсем не внук Зигмунда Ф., у того все телесно и затхловато. Но, черт возьми, как круто, в то же время. Эта желтоватая плоть, будто не очень свежие ощипанные курицы на советском колхозном рынке.

23 февраля 2018 года

Видел сегодня на сайте Би-би-си сильно постаревшую Трейси Эмин. Странно, никогда не слышал ее голоса, высокий, почти писклявый. Говорила очень правильные вещи, а я, циник, вспоминал лучшую песню прошлого года, Edith Piaf (Said It Better Than Me) с последнего альбома Sparks, там есть такой речитатив:

Live fast and die young,
Live fast and die young,
Live fast and die young,
Too late for that,
Too late for that.

Но ведь это и про меня, да и про многих из нас. И причем здесь Трейси Эмин?

Песня, кстати, гениальная. Там есть еще один речитатив, который, как девиз, следовало бы поместить на ленточке, что трепещется над гербом contemporary art:

I was born to be better,
I was born to be better,
Not this time,
Not this time.

24 февраля 2018 года

После китайского годового арт-голодания (или аскезы? как посмотреть) бегаю по лондонским выставкам, а то скоро ехать в Восточную Европу, а там не разгуляешься в этом смысле. Да и сама В. Европа – выставка непонятно чего. Здесь же пока самое лучшее, что видел, – Андреас Гурски в Hayward Gallery. Выставка идет относительно давно, так что еще до приезда в Лондон прочел несколько рецензий, обязательных: все-таки классик, да еще и первое мероприятие в Hayward после ремонта.

Естественно, уже загодя было представление о том, что увижу, да и АГ неплохо знаю, но кто его не знает? Зря читал, дежурная чушь, записных арт-рецензентов нужно уволить из приличных изданий и отправить писать комменты на питерскую фабрику троллей. Английский у них хороший.

Никто не заметил самого важного – как АГ менялся за тридцать с лишним лет карьеры. Первые два, даже три зала исключительно интересные, остальные… Ну, скажем, там висят великие его работы, не преувеличиваю, великие, но их сложно назвать именно интересными. Они безукоризненны, они создают жуткий визуальный эффект смещения плоскостей и точек зрения, пол уходит из-под ног, ну и – если непременно об этом говорить – да, там и про капитализм, и про социальную атомизацию, и все такое. Но вот сначала было другое. АГ явно «продолжал» Тернера, который в какой-то период, как известно (и как он сам говорил), «продолжал» Клода Лоррена. В ранних работах АГ классицизм перемешан с романтизмом, нет, не борется, нынче время другое, а именно перемешан, как в любом из нас, европейцев, они перемешаны, иначе не европейцы мы, а хрень какая-то. Тогда, кстати, он еще не занимался монтажом, все как бы «честно», что ли, несмотря на сомнительность применения этого слова к искусству, которое все есть обман, и все есть, в то же время, самая подлинная реальность. Скажем, Mulheim. Anglers (1989) – классицистический ландшафт, с неторопливой, вечной, онтологичной природой на первом плане (и вообще на 99,9% фото) и с маленькими такими людьми в самом углу, как у Лоррена.

Там еще есть автомобильный мост, он выполняет роль таких же – но для пешеходов и гужевого транспорта, конечно, тогда иного не было – живописных мостов в старом арте вообще, даже не обязательно в классицизме. Разговор с Тернером венчается прекрасным фото белой галерейной стены, на которой висит три работы Тернера, с размазанными красками, из тех, что считают слишком медленной предтечей слишком раннего Моне. Тернеровские работы обрамлены простыми коричневыми рамами; работа АГ, их изображающая, тоже. И висит на белой стене. Даже не трибьют, а точка, поставленная в завершении своего определенного этапа. Чтобы намекнуть другим, мол, все, дальше двигаюсь в других направлениях. И что же, никто не заметил?

Других направлений было несколько; некогда моя любимая вещь АГ Schiphol (1994) – это, конечно, Магритт. Но не только это. Это тихий стейтмент. Если теперь искусство – все что угодно, что в рамочке, то здесь природа – то, что дано (предъявлено) нам в аэропортовском окне.

А дальше начались коллажи и монтажи, от Магритта к гламурному дадаизму и уже рекламному сюрреализму. Здесь зацепиться сложно, взгляд либо скользит, либо проваливается в щелочку между каким-нибудь дорожным покрытием, тщательно взятым крупным планом, и строением, обычно складским или фабричным, которое, будто во сне, уплывает от тебя. Остается рассуждать о социальном, историческом и проч. Скажем, индустриальные фото АГ двадцатилетней-тридцатилетней давности показывают нам удивительно архаический мир совсем недавно еще новых технологий. АГ историю вообще в виду не имел и не имеет, она не предполагается в его вещах, но так вышло, она тут есть. Иногда кажется, что на некоторых его фото осталась только она. Chicago Board of Trade III (2009) очень похожа на старые батальные полотна, особенно – на «Бородинскую панораму» Рубо. Трейдеры и брокеры в разных униформах – а когда-то это были уланы с пестрыми значками, драгуны с конскими хвостами. Все промелькнули, и эти тоже промелькнут. И куда попадут в конце концов? Куда мы все попадем? В ад, конечно. Его АГ изобразил, самым, мне кажется, точным для нашего времени образом. Концерт Мадонны, снято в 2001-м. Жуткая штука. Мадонна на сцене – маленькая, того же размера, что и зрители. Она как бы Диавол, но с маленькой буквы, просто диавол; с той же строчной буквы – рядовые грешники и обслуживающие их черти (секьюрити, работники сцены, музыканты, подтанцовка). На что АГ намекает? Уж не демократия ли в Аду, где начальника заведения народно избирают с помощью известных процедур? А вдруг там раз в пять лет ротация – с учетом рейтингов Billboard, iTunes и проч. Мысль утешительная. Вообще поздние работы Гурски в сравнении с ранними – от меланхолии к спокойному холодному ужасу.

В Лондоне меж тем ниже нуля; такого холода в это время, говорят, давно не было. Весны, говорят, не будет в обозримом будущем.

1 марта 2018 года

Опять в самолете, теперь из Лондона в Ригу. Вырвался из метелей брекзитерского острова, который, кажется, погружается не только в снег, но и в ничтожество, причем в последнее сознательно погружается. Нет, все хорошее вроде на месте: книжные, музеи, турецкие и индийские забегаловки, рынок на Ridley Road, люди, которых считаешь хорошими, такими и остались. Выпивали в Сохо с Оуэном Хэзерли, в Montagu Pyke, это бывшее третье помещение клуба Marquee, там The Clash играли и кое-кто еще. Сейчас это один из сетевых пабов Wetherspoon, хоть и дороже, чем, скажем, Rochester Castle у нас в Stokey, но для Сохо еще терпимо; хотя жуть конечно, даже здесь пинта уже четыре фунта. Но дело не в этом. Оуэн, как всегда, прекрасен, рассказывал о том, что собирается писать книгу о… Харькове, городе очень специальной культурной традиции. Вот ведь как. Я вскинул брови, но был поставлен на место. Ок, будем с нетерпением ждать книжку. Но все же тоньше он чувствует свое британское. Его The Ministry of Nostalgia вроде вещь проходная, как сам он считает, но отличная. Кто бы на русский ее перевел. Нет, не реклама сочинения приятеля, действительно интереснейшая книга, сюжет которой – нынешняя неолиберальная ностальгия в Британии по временам послевоенного социализма, эпохе талонов на еду и вообще всякой экономии, Blitz Spirit, ностальгия, как феномен очень характерный, как своего рода – это уже моя интерпретация, не Хэзерли – товаризация социализма, прежде всего его образов, визуальных и звуковых. Отсюда и дикая популярность военного лозунга (на самом деле так и не пущенного в свое время в оборот и только недавно вспомненного) Keep Calm and Carry On, и хипстерская мода на бруталистскую архитектуру, и, конечно же, хонтологическая музыка, жидкие разлюли первых синтезаторов, голоса из старых пропагандистских фильмов, все-все-все, что есть в лейбле Ghost Box. Да, и тут, конечно, подверстывается нынешняя Россия и вообще все постсоветское, утонувшее в кислотных ностальгических соплях, вот что важно. Министерство Ностальгии функционирует нынче чуть ли не в каждой стране.

Все так, все прекрасно в Лондоне, как и раньше, разве что дорожает еда и алкоголь, но дух другой, странно. Будто подгнило что-то в морозилке за несколько месяцев, вынули, оно оттаяло и припахивает. Какие-то психи всплыли из задворок – впрочем, роскошных – жизни и принялись рулить. Вустеры сбежали от своих Дживсов и оказались министрами и медийными звездами. Понадобилось двадцать лет, чтобы Cool Britannia стала Pathetic Britannia.

И, будто специально, попал как бы на брекзитерскую выставку; точнее, мне так сначала показалось, а потом нет, другое, интереснее. С чего я решил, что она брекзитерская? Ну, наверное, место. Royal Academy, институция хоть и не шибко консервативная, но название обязывает – как и соседство, Королевское общество антиквариев и проч. Все джентльменское, тори. Да еще рядом Берлингтонский жилой комплекс, что-то вроде пансиона для богатых английских холостяков: живешь себе в квартире, но никаких хлопот, убирают, обслуживают, кажется, даже кормят. Но не только холостяков, последние лет двадцать Исайя Берлин с женой там обитали; впрочем, это уже какой-то набоковский вариант. Выжил бы Берлин в Монтрё? Выжили ли бы В.В. и Вера на Пикадилли? Но вообще идея такого безбытного (а значит, безгрешного) жилья мне нравится; жаль, денег нет и не будет никогда.

Помимо места выставки – ее тема, конечно. «Карл Первый – коллекционер искусства». Тут и монархия, и скрытый упрек собственным цареубийцам, ну и вообще, что мы хоть и отдельные и на острове (и скоро вовсе отчалим от Европы, поплывем, как «Катти Сарк», станем окончательным Лапуту, как Сингапур какой-нибудь), но изящное всегда ценили, его творцов поддерживали, артефакты собирали.