Кривые дорожки

Меня же обуревала мысль, которой я беспрерывно делился с соседями: каков же пройдоха тов. Скворцов, собрал такую массу народа на халяву – вместо того, чтобы честно заплатить массовке по трюльнику на нос, как это полагается по существующему законодательству!

А когда весь этот праздник окончился, мы, находясь довольно близко от одного из выходов из Зелёного театра, очень быстро побежали, чтобы успеть выбраться из парка и подбежать к метро раньше всей этой стотысячной толпы. Дорожки Парка горького имени Отдыха были, как заборами, огорожены плотными шеренгами дружинников-пэтэушников: видимо, пока шла съёмка, начальство спохватилось и приняло меры к недопущению дальнейшего безобразия, вплоть до расползания толпы в кусты парка по половому признаку. Все ускоряя шаг, я временами возбужденно-радостно покрикивал дружинникам:

– Р-равняйсь! Смир-рна-а!

Поскольку ефрейторский голос у меня ещё не совсем выветрился, некоторые дружиннички рефлекторно подергивали головами налево– прямо.

Тут Бодров и сказал:

– Старичок, я собираюсь делать свою группу. Поможешь мне на басу?

Слова эти и сейчас звучат у меня в ушах, а вот что я ответил – не помню. Наверное, что-то положительное, иначе почему бы мы действительно стали играть вместе?

Это была странная группа. Первые месяца два мы вообще не встречались лицом к лицу, но каждый Божий день созванивались по три-четыре раза в сутки. Учитывая, что я ещё вел активную личную жизнь, телефон у меня вообще никогда не остывал.

Дело в том, что я жил почти в центре – на Прыговой, а Бодров – в отдалённом районе Парадное. Между этими столичными районами – примерно тринадцать километров по прямой (по улицам больше, прямой дороги нет). Тогда в Парадном ещё не было метро, и поездка туда, на трёх перекладных, была серьёзным поступком, вроде Бодровольного коммунистического субботника: хочешь, не хочешь, а часа три-четыре отдай дяде.

Поэтому мы репетировали по телефону. Бодров пел мне песни под гитару в телефон, и Бог ты мой, как же круто, мощно, энергично, совершенно они слышались в чёрной бакелитовой трубке моего старенького (ещё с буквами на диске) телефонного аппарата! Никогда в жизни, ни при каких аранжировках, музыкантах и аппаратуре, не удавалось нам сыграть всё это столь же классно или хотя бы приблизиться к этому телефонному совершенству, слышал которое я один (да, может, ещё тот безвестный лейтенант Откуда Надо, который в порядке выборочного контроля походя переключался на нашу линию). Потом мы начинали делать аранжировку, то есть подбирать партию баса. Делалось это так: Бодров играл гармоническую сетку (то есть аккорды песни), прижав к уху трубку плечом; я же, точно таким же образом прижимаясь к трубке, ещё и натягивал что есть силы шнур, ведущий от трубки к аппарату. Слава Богу, был он прямой, а не витой, как у более поздних моделей! Зачем надо было его натягивать? А вот зачем: он касался обратной стороны грифа моей бас-гитары, я дёргал за струны, механический резонанс через натянутый шнур проникал в микрофон трубки, и мы оба – и Бодров, и я – отлично слышали в телефоне оба инструмента: и его гитару, и мой бас!

Таким образом – по телефону – мы довольно быстро сделали репертуар объёмом песен в тридцать-сорок. Таким же образом мы нашли и название для группы: я по телефону зачитывал Бодрову бесконечный, позиций из ста, список разных бессмысленных сочетаний из двух-трёх слов (однословные названия мы отвергали принципиально, как не крутые). В этом списке месте эдак на сороковом мелькнуло сочетание «Конкретный Ужас». Выслушав ещё два или три, Бодров сказал: «Стоп! Отмотай назад…» Так мы обрели имя.

Нужен был по крайней мере ещё барабанщик. А это означало, что пора от виртуальных репетиций переходить к настоящим. И тут во весь рост встала проблема: где?

Барабанщиков со своими барабанами тогда было очень мало, во всяком случае – в нашей возрастной категории. Но это как раз не было проблемой. В старой школе Бодрова хранились его собственные барабаны, на который он играл в своё время в школьной группе, а потом, став там «свободным вокалистом», давал играть новому барабанщику. Но по разным причинам репетировать там, в школе, было нельзя. Барабаны надо было куда-то увозить.

Решая эту проблему, мы с Бодровым как-то совершили Большой Поход По Столице, за обсуждениями пройдя всё Променадное кольцо. Однако места для репетиций от этого не прибавилось.

И вдруг Бодров где-то познакомился с престранным дядькой-кинорежиссёром по фамилии Гарк, который запросто дал нам ключи от бомбоубежища в подвале хрущёвской пятиэтажки у метро «Физкультурная». Гарк собирался было делать там киноклуб, и даже уже оформил все необходимые документы Где Следует, но потом взглянул на помещение, ужаснулся – и тут же стал искать другое. Этим же, столь его напугавшим, он любезно поделился с нами. За бесплатно. О времена! О великие, невозвратные времена!

Ударную установку мы привезли в подвал на такси. Установку составляли мрачновато-зелёные, в пластмассовую переливочку, барабаны производства Рижской мебельной фабрики – так, во всяком случае, традиционно расшифровывали советские барабанщики аббревиатуру RMIF, которая на самом деле означала «Рижская фабрика музыкальных инструментов». Советские барабаны бывали вообще только двух типов: «Энгельс» и «Рижские». Рижские были лучше, потому что легче (звучали и те, и другие одинаково плохо). Наш комплект действительно не был тяжёл: Бодров клялся, что однажды после позднего сейшна в школе (которая располагалась в центре, в Заречье) за ночь пешком донес её за плечами до своего дома в Парадном. Я верил: установка действительно ловко увязывалась «одно в другое» и вся вместе весила от силы килограммов пятнадцать.

Подвал поражал воображение. Было там три, нет – четыре комнаты, репетировать из которых можно было только в третьей, потому что звук из неё никуда, кроме соседних комнат, не проникал. Ещё были многочисленные двухэтажные нары. Мы немедленно начали строить на использование этих нар всякие соблазнительные планы, в которых обильно фигурировали потенциальные посетительницы наших будущих репетиций. Правда, я этих планов так и не реализовал; не поручусь за Бодрова, который одно время всерьёз собирался в этом бомбоубежище просто-таки пожить какое-то время. Нар не было только в третьей комнате, судя по обилию старых картонных плакатов про гражданскую оборону – служившей для бомбоубежища и его планировавшихся обитателей «красным уголком». Ещё был сносно чистый туалет, тусклые лампочки, розетка для втыкания усилителя (даже страшно вспомнить этот усилитель!), какие-то лопаты, а поверх всего – массивные трубы принудительной вентиляции. Вентиляцию, правда, мы включали только перед началом репетиции, примерно минут на пять, потому что была она ужасно шумной. Всё там было, не было только ни единого стула. А как играть музыку без стульев? Это же даже представить себе невозможно.

Недолго думая, мы отправились… конечно, на факультет. Дело в том, что там был ремонт и списывали мебель.

Масса предназначенной к уничтожению мебели стояла на факультете под парадной лестницей: преобладали старые столы, крашенные жёлтой масляной краской, почти незаметной под густым слоем наскальных граффити, художественно выполненных шариковыми ручками. В глаза мне бросилась следующая надпись:

Мы ждали, и час величайший настал,
Но свистнула пуля, и друг наш упал.
Поднимутся новые наши ряды
И мы не забудем его никогды!

Ниже имел место критический отзыв – столь же бессмысленный и неумелый, как и вся художественная критика тех лет:

Если берется бездарь за перо
То получается белибердо

Стул тоже бросился в глаза сразу – высокий, массивный, с длинной спинкой и протёртым кожаным сиденьем; сделанный из потемневшего от времени массивного дуба, он напоминал о старых фильмах с Михаилом Жаровым, о сталинских наркомах, шелестящих ЗИСах и шевиотовых костюмах. Порядка ради мы спросили случившегося поблизости завхоза:

– Дядь Миш, можно мы стул возьмём?

Дядь Миш только кивнул. Радостные, мы понесли стул к выходу. И тут на нас напала Абсолютная Вахтёрша.

Не знаю, почему именно в старом здании Универа так долго, вплоть до последних лет перестройки, вахтёрами держали исключительно сумасшедших. Обычай, видно, был такой. Все они были кривые, косые, безумные – но тихие и безобидные. Кроме Неё. Про Неё рассказывали легенды: как Она сломала палец на ноге студентке, которая бесчинно и вызывающе закурила в нижнем вестибюле; как Она, за что-то обозлившись на почтальона, выхватила у него из рук и порвала в мелкую хряпу пакет, содержавший приглашение нашему декану в США на научную конференцию; как Она запирала в аудиториях задержавшихся вечерников вместе с преподавателями… Теперь Она увидела стул, сделала стойку – и кинулась.

– Бодров! – заорал я, безуспешно отбиваясь. – Беги!

И Бодров, прижимая к груди стул, побежал. Поставив стул внизу, у выхода, он повернулся было, чтобы бежать назад и спасать меня. И тут я одержал самую крупную боевую победу в своей жизни.

Я обернулся к Абсолютной Вахтёрше. Ростом мне примерно по пояс, она была шире меня раза в три и неимоверно сильна. Одна из стальных её рук держала меня за куртку, другая – за носимый мною вместо сумки офицерский планшет. Серо-стальные круглые глаза Вахтёрши были вдохновенно безумны. Кругом осторожно раздвигались студенты: все знали, что уж если Она сделала стойку, то лучше всего просто обойти её за километр и потом всю пару рассказывать девочкам, что «охренелая крокодилиха внизу опять бушевала». А девочки будут делать круглые глазки и говорить «ой».

Итак, я обернулся, наклоняясь, чтобы оказаться глазами вровень с Вахтёршей, и тихо, но раздельно сказал ей:

– Бабка. Отпусти.

Нет, она не то чтобы отпустила меня – скорее, подвели стальные её клешни. Та из клешней, что держала меня за куртку, от неожиданности соскользнула. И я рванулся. Увидев, что я отделился от Вахтёрши, Бодров снова подхватил стул и выбежал на улицу. Хлопнув огромной факультетской дверью, я выбежал за ним. Стул был наш.

Лет десять с тех пор я носил вместо портфеля тот самый офицерский кожаный планшет, который замполит роты подарил мне на дембель за то, что я написал за него дипломную работу для какого-то заочного института замполитики. Именно этот планшет был на мне день Битвы за Стул. И до сих пор на нём нет короткого заднего ремешка: он остался в левой, так и не разжавшейся клешне Абсолютной Вахтёрши.

Большое Агитпопсовое Путешествие

Была весна самого романтического года перестройки, в каждой сфере жизни расцветала небывалая новизна, сердце ждало чего-нибудь невероятного – вроде прилёта инопланетян, а главное – в Столице наконец-то перестали всерьёз «винтить» представителей молодого поколения как «за внешний вид», так и за политический стёб (зачастую переплетавшиеся), хотя по инерции нам все ещё пограживали пальцем. Я написал по этому поводу поэму, которая начиналась так:

Апрель. Третий год перестройки.
Великая наша страна
Шагает уверенно, держится стойко
и меньше в ней стало говна.

Немногочисленных слушателей поэмы особенно впечатлял финал:

Довольно мы, блин, воевали,
Давайте теперь торговать.
А если не станете, подлые твари
Уж будет вам, ** **** ****!

Самодеятельная рок-группа «Конкретный Ужас», откликаясь на злобу политического дня, выработала собственный кодекс отношения к жизни и творчеству, каковой кодекс получил наименование «Закон Агитпопса». Агитпопс (от «агитпроп + попс») – это было наше всё. Каждый из нас был агитпопс, походка у нас была исключительно агитпопсовая, агитпопсовыми были прикиды (сиречь одежда), да и поведение наше в быту было совершенно агитпопсовым. Это в меньшей степени касалось нашего барабанщика Митеньки Туманяна, поскольку он всё же больше интересовался учёбой и зачётами; мы же приходили на факультет не раньше второй пары и, дождавшись друг друга у входа (или, если было холодно – внутри, «под часами»), шли «тусовадзе» в одно из ближайших агитпопсовых заведений.

Самое ближайшее, всего в пяти минутах неспешной ходьбы, называлось в народе «Гриль»: там подавали жареных кур, которых можно было есть только стоя у узеньких столиков-полочек вдоль стен.

Как-то раз один наш странный софакультетчик купил там полкурицы, но сразу есть почему-то не стал, а вышел на улицу – покурить. Тем временем в «Гриль» забежала большая, пожилая и добродушная уличная собака… и увидела свисающую с края стола курью ногу. Мы молча смотрели, ожидая, что будет. Псина человеческими глазами уставилась на ногу, гипнотизируя. Подошла. Приподнялась, нюхая. Ухватила за косточку. И тут вся половинка курицы, которую за краем стола не было видно, скользнула по залитой жирной подливкой тарелке и обрушилась псине на голову. Жалобно полугавкнув-полувзвизгнув, собака бросила коварную курятину и с неожиданной для своего почтенного возраста прытью вылетела на улицу. Курятина, естественно, осталась лежать на полу. Посетители – и мы, естественно, тоже, мы ведь ещё и ближе всех стояли – зашлись трудно сдерживаемым хохотом. И тут вошел хозяин курятины, наш софакультетчик, человек длинноволосый, длинноносый и странный, приехавший из далёкого южного Будённовграда, чтобы организовать в Столице рок-группу – пусть даже для этого потребовалось с целью легализации в Столице поступить в Универ и худо-бедно учиться там уже третий год подряд.

Ещё от дверей он увидел свою курицу, валяющуюся на полу. Невыразимая гамма чувств отразилась на его нервном лице. Он медленно поднял глаза от курицы к нам.

Мы перестали ржать. Никогда ещё – ни до, ни после – я не видел на человеческой физиономии такого мимически ясно выраженного кроткого упрёка!

Так и не сказав ни слова, софакультетчик вышел из «Гриля» – и впредь встал в факультетском рок-движении в рьяную к нам оппозицию. Что бы ни решалось: кто поедет на общеуниверситетский смотр, кто будет играть на новогоднем вечере, кому достанутся полусгнившие усилители прежней факультетской агитбригады – нервный софакультетчик всегда делал всё возможное и особенно невозможное, чтобы решение не было в пользу «Конкретного Ужаса». Не мог он простить нам, что мы подло швырнули на немытый пол «Гриля» его жареную курицу.

Кроме «Гриля», имели место ещё несколько довольно агитпопсовых мест. Было, скажем, «Былое». Название было неформальным: как и все остальные заведения общественного питания третьей категории, не имеющие права претендовать на имя собственное, на вывеске заведение обозначалось просто как «Кафе», но ведь располагалось оно на улице имени автора небезызвестного автобиографического романа «Былое и думы»! В «Былом» бывал недурной кофе и выпечка, и там было сидя, но зато нужно было стоять в очереди, потому что количество сидячих мест не соответствовало количеству желающих приобщиться к выпечке и кофе. Была «Тварь» – официально безымянное кафе при ресторане «Тверь». Там можно было пообедать, но невкусно и дорого. Наконец, был ещё «Пентагон», он же «Капитал»: первое название – за близость к зданию Генерального штаба Вооружённых Сил, второе – за расположение на улице имени авторов одноимённого трактата по политической экономии XIX века. Там было всё уж совсем ужасно: водянистый цикориевый кофе и пресные песочные пирожные – но зато по чёрно-белому телевизору показывали в больших количествах западные видеоклипы с музыками рок и поп, привозимые на видеокассетах из Польши. Из «настоящей музыки», то есть музыки рок, там было мало чего; в основном – всякая чухня, то есть музыка поп, но мы ведь и такого никогда ещё не видывали.