В четырнадцать лет меня уже вызвали к директору за то, что я на уроке химии затеял какой-то спор с учительницей – о том, что Бог как бы есть. Директор, Лилия Михайловна Дембо, явно не знала, о чём говорить со странным восьмиклассником. И отпустила меня с Богом.
После этого я всем в классе наврал, что бываю в церкви. И – посмотрели на меня испуганно, с интересом. Девочки. Что немаловажно было тогда.
Тогда я, тайно, на какой-то праздник, действительно, обмирая, очутился в Покровском соборе. И долго рассматривал, запрокинув голову, заоблачные лики на куполе.
А это было не положено.
А я не знал.
И богомольные старухи со всех сторон вдруг зашипели, заскрипели:
– Чего тут ходишь? Хулиганить пришёл? Тут люди молятся, а не глазеют.
И я – со всей силы рванул в ужасе в двери, по ступенькам вниз и – через длинный тихий двор – на улицу. В привычный мир.
В пятнадцать лет я на две недели взял у знакомого Евангелие 1914 года издания. Господи, как я завидовал ему, какая была острая боль, как я, ещё не осознавая, Кому, – роптал: почему не я, почему какой-то – он, равнодушный, не интересующийся, нашёл на помойке эту Книгу.
Я успел переписать в тетрадку всё Благовестие от Марка. И половину от Иоанна. За неделю, кажется.
В шестнадцать я (тайно опять же) крестился.
Всё было ужасно.
Одновременно крестили двух младенцев – оба верещали, как собаки Павлова.
Я мелко дрожал – оттого, что все (в том числе и девицы, наряженные и накрашенные, мамаши и родня младенцев) – видят моё голое тщедушное тельце с нечистой подростковой кожей.
Повеление «и дуни и плюни на него» – на диавола, то есть, – окончательно меня пришибло. Из последних сил я прошептал: «фю» и «пфу».
Крестил меня батюшка о. Иоанн Букоткин, уже покойный ныне; с виду совершеннейший он был гном: крохотный, бородатенький, очкастенький старичок. Когда я попытался его уговорить крестить меня в одиночестве, потому что стесняюсь я на людях раздеваться, – батюшка стал меня успокаивать:
– Да что ты, детка, знал бы ты, какой я был, как с войны пришёл; больной весь, в сыпи, в чирьях, сорок семь килограмм весил.
Сразу после Св. Крещения я сообщил батюшке, что намерен уйти в монахи и принять схиму. О. Иоанн руками замахал:
– Да что ты, деточка, – сразу уж и схиму. И в монахи не стоит – какой из тебя монах? Ты, может, женишься ещё, и у тебя детей будет шесть человек.
Больше я батюшку этого никогда не видел.
Детей у меня никаких не было. Так что рассказа о дивном пророчестве не получится.
В одном о. Иоанн прав оказался – монах из меня получился бы скверный.
Егозливый такой, въедливый монашишко. Наверно. Думаю, что.
Хотя…
Батя и Олег
В 1991 году окончательно исчез СССР.
Не обрушился, а – наконец истаял, как грязный, почти чёрный сугроб к концу мая. Оставил от снежной своей громады – только сырость, мутные лужицы.
Есть в Самаре такая Хлебная площадь.
Кстати сказать, это то самое место – на вершине горы, – где когда-то выстроил крепость жестокий князь Засекин. Но от бревенчатой крепости за два века до того следов не осталось, и саму гору город угладил.
Сейчас это – жидкий скверик, кольцевая трамвайная, по одну сторону – серая громада городского элеватора; по другую – закопчённые стёкла заводского корпуса. И вот на этом корпусе (там, кстати, работал мой отец) висел лозунг. Когда-то красный, а на моей памяти – уже тёмно-серый, провисший: «Все дела, свершения и помыслы – Партии!»
Когда мне случайно попался он на глаза – то я, осознав суть, ощутил раздражение.
Дела – ясно. Делать что-то против себя Партия не позволяет, это разумно.
Свершения – тоже понятно. Это примерно то же самое, что дела. Можно было и не повторяться.
Но ведь ещё им – и помыслы?
И, кажется, с той минуты я впервые почувствовал, как не люблю я эту Партию. Не дождёшься, подумал я тогда.
Ещё и помышлять о вас, чертях.
Помыслы мои – при мне. Ясно?
До сих пор я думаю, что именно поэтому рухнула огромная страна. Не из-за меня одного, конечно.
Из-за того, что непременно требовались ещё и помыслы.
Сейчас попробую пояснить.
Летом меня высылали в пионерский лагерь «Костёр». Это было своеобразное место.
Лагерь принадлежала довольно престижной по тем временам организации «Куйбышевоблрембыттелерадиоэлектроаппаратура». Там работала моя мама.
Но почему-то одновременно лагерем пользовалась детская комната РОВД, кажется, Промышленного района. Эту половину заполняли дети из неблагополучных семей, направленные на летний отдых по льготным путёвкам. Неблагополучно-льготные учили нас жизни. В этой жизни неблагополучия были сплошь, а льготы – только похабные и блатные.
В пионерлагере «Костёр» в нашем отряде было три-четыре неблагополучных. Главный из них был такой Батя.
Он был такой странный, бело-голубоглазый, рыжеватый, весь какой-то влажный, медленный; целый день он грелся на солнце, но солнце его не сушило, белая кожа не загорала: какая-то была у него внутри белёсая сырость.
Отличался он особенно тем, что ненавидел одежду и обувь. Что-то драное на нём ещё бывало одето, обуви же не было у него вообще. Полсмены шли холодные, осенние будто, дожди. И вожатая ему говорила:
– Ты бы маме сказал – она тебе хоть тапочки какие привезёт.
А Батя отвечал:
– А у мамки больно есть тапочки? Мы с ей без тапочков как в тапочках.
И шлёпал дальше по слякоти.