Многоликий странник

Едва ли девушка его поняла, да ей и не дали ответить: выросший откуда ни возьмись позади нее воин одним ударом топора раскроил ей череп.

Это был Граки.

– Что тут разлегся? – прорычал он. – В прятки играешь? А ну вставай и за мной! Наша берет! Осталось только поднажать!

Не дожидаясь, чтобы его распоряженья выполнили буквально, Граки сорвался с места и скрылся за углом хижины. Поднявшись на ноги, Гейвен, не заметивший, когда упал, увидел, что тот несется, потрясая окровавленным топором, к главным воротам, где уже затихает битва. Оглядевшись, Гейвен с облегчением перевел дух: по рантам бежали тяжело вооруженные эльгяр, а дикари, вяло отстреливаясь из луков, поспешно отступали к воротам. Граки оказался прав: штурм провалился.

Теперь крики доносились отовсюду: крики ликующих вабонов и потерявших надежду на победу шеважа.

В этом всеобщем оре Гейвен едва различил жалобное повизгивание. Осмотрелся. Прислонившись плечом к стене хижине, в двух шагах от него сидела рыжеволосая воительница, появление которой так смутило его в первый момент. Девушка, зажмурившись, плакала от боли и не видела никого и ничего вокруг. Стрела, выпущенная Гейвеном, торчала у нее из залитого кровью бедра. От верной гибели ее спас прыжок.

Гейвен растерялся по-настоящему.

У вабонов не было обыкновения брать пленных. Пленные оставались врагами. К тому же они требовали особого внимания и были лишними ртами. Предшественники Ракли предпринимали попытки использовать их в хозяйстве, однако это никогда не доводило до добра. С первого же дня вступления во власть Ракли издал указ, запрещавший оставлять пленников в живых. Были уничтожены даже те, кто худо-бедно прижились у вабонов и не вызывали беспокойства. Однако, насколько знал Гейвен, все это касалось только мужчин. Женщины в плен не сдавались. Застигнутые врасплох в своих лесных стойбищах, они гибли вместе с мужьями, а в штурмах застав до сих пор не принимала участия ни одна женщина. Во всяком случае, Гейвен ни о чем подобном не слышал. И вот теперь перед ним сидела раненная девушка, судьба которой зависела всецело от его решения. Решения, с принятием которого он медлил.

Полученная ею рана определенно не была смертельной. Однажды в юности Гейвену самому случайно прострелили ногу из арбалета, и он смог ходить без посторонней помощи уже через десять дней. Нужно было только вовремя предпринять все необходимые меры.

Присев на корточки, он с отвращением осмотрел стрелу. Нога девушки дергалась, и из раны хлестала густая кровь. Гейвен одной рукой поймал стрелу за оперенье. Когда он потянул стрелу на себя, девушка закашлялась от крика. Бедро у нее было достаточно узкое, чтобы как следует перехватить стрелу с одной стороны обеими руками. Оставалось самое сложное.

Напрягая все силы, Гейвен отломил оперенье. Теперь стрела должна была без хлопот выйти с противоположной стороны. Он заставил девушку согнуть ногу в колене. Зная, что сейчас последует, покрепче ухватил за острый четырехгранный наконечник и резко потянул вниз. Крик прервался: от боли девушка потеряла сознание. Может, и к лучшему, подумал Гейвен, отбрасывая никчемный обломок стрелы и озираясь в поисках того, чем бы перебинтовать рану, чтобы остановить кровь.

– Вот платок, – послышался сзади чей-то голос. – Только я бы сначала приложил дубовых листьев. Они хорошо вытягивают всякую заразу.

Говорящим оказался не кто иной как Локлан, весь измазанный кровью, явно чужой, и улыбающийся слегка насмешливой улыбкой. Протянутый им платок выглядел чистым и достаточно длинным.

Гейвен молча кивнул и стал тщательно перевязывать рану. С дубовыми листьями, конечно, лучше, Локлан прав, но для начала сгодится и так. Для начала, у которого могло и не быть продолжения. Затягивая концы платка, Гейвен заглянул в лицо девушки. Сейчас казалось, будто она просто спит. Пусть даже сын Ракли пожалел несчастную, главный здесь все-таки не он, а Граки. И Граки слепо блюдет закон, утвержденный отцом Локлана.

Шум битвы стихал. Вабоны добивали раненых врагов, которым удалось прорваться на территорию заставы не дальше первых хижин. Трупы убитых на рантах сбрасывали со стен копьями и крюками: считалось, что прикосновение к мертвому шеважа может навести порчу.

– Странно, никто из них не обратился в бегство, – пробормотал Фокдан, подходя к Локлану и вытирая рукавицей лезвие топора. Лук вместе с колчаном висели на его широком плече. – У нас все равно не осталось сил, чтобы их преследовать. Неужели они пришли для того, чтобы погибнуть?

– Об этом ты еще успеешь спросить. – Локлан указал на распростертую возле хижины огненно-рыжую девушку, рядом с которой стоял на коленях Гейвен и перевязывал с ее ногу. – Если только она не умрет от заражения крови. Ваши люди, похоже, не умеют даже как следует наложить бинты.

Фокдан мгновение смотрел на девушку, потом отвернулся. Она напомнила ему о том, что он вот уже много дней не знал женщин. На заставе об этом не принято было говорить, и каждый переносил тоску по-своему.

– Как они могли подкрасться так незаметно? – Фокдан потер кулаком подбородок. – Их же было не меньше сотни.

– Думаю, тебе показалось, – ответил Локлан, продолжая рассматривать девушку. – Они дрались как сотня, но было их раза в два меньше. Если бы им наше оружие, нам бы пришлось худо. Эй, – крикнул он, заметив, что начали поднимать мост, – подождите, еще не всех убитых собрали!

И он быстрым шагом направился к воротам.

Фокдан и Гейвен переглянулись.

– Всюду хочет поспеть и всюду быть главным, – заметил лазутчик.

– Поспеть – да, главным – не думаю. Не слышал, чтобы у Граки были с ним разногласия.

– Теперь будут. – Гейвен кивнул на раненую.

– Кто это? – Фокдан заставил себя смотреть в сторону. – Ты ее подбил?

– Их было четыре или пять, – словно оправдываясь, ответил Гейвен. – Эта легко отделалась. Стрелы у меня все каленые, думаю, заражения не будет. Локлан велел ее перевязать.

Фокдан чувствовал, что лазутчик хитрит, но не стал выводить его на чистую воду. В сущности, какая разница, почему эта девушка жива? Пока жива. Едва ли Граки или кто-нибудь на заставе посмеет ослушаться Ракли. Разве что Локлан. Так вот что имеет в виду Гейвен, говоря о разногласиях!

Тут внимание его привлекла одинокая фигура, уныло бредущая между хижинами. Фокдан узнал Вила, ночного гостя, пришедшего из Мертвого Болота и ставшего невольным предвестником чудом сорвавшегося штурма. Последний раз Фокдан видел его жадно поедающим ужин в хижине Граки. Сейчас чужеземец показался ему еще более жалким и брошенным. Глядя на тряпье, заменяющее ему одежду, трудно было представить себе, что совсем недавно, скитаясь по лесу, он обладал теми сокровищами, о которых Фокдан с детства слышал от отца, но которые считал, как и большинство вабонов, давным-давно и безвозвратно утерянными. Если бы не его худоба и чересчур бледная кожа, Вила легко можно было принять за соплеменника. Даже его причудливая речь, поначалу непонятная, была речью вабона, много зим прожившего вдали от родных мест. Во всяком случае, так сказал после ночного собрания Шиган. А мнению отца Фокдан не мог не доверять.

Переживший тридцать зим Фокдан был младшим в роду. Остальные братья погибли в разное время и на разных заставах. Старшему из них, Кинвелу, когда родился Фокдан, было почти столько же зим, сколько ему сейчас. Именно его сменил Гейвен на посту командира лазутчиков после того, как тот пропал без вести прошлой весной. И именно от него, а не от отца, Фокдан в свое время узнал о том, что в молодости Шиган испытывал неуемную тягу к странствиям и много скитался по землям вабонов и не только. Иногда он брал своего первенца с собой, и Кинвел рассказывал потрясенно внимавшему брату о странных людях, с которыми им приходилось сталкиваться во время этих путешествий. Повзрослев, Фокдан решил, что все эти истории – обыкновенные выдумки, которыми родители потчуют своих чад, чтобы те лучше себя вели, а Кинвел не пытался его в этом разубедить и ничего больше не рассказывал. Шиган же на вопросы сына отвечал улыбкой и только пожимал плечами. У вабонов считалось малодушием надолго покидать родной очаг. Исключение делалось лишь для эльгяр как вынужденная мера, да и то защитникам застав предписывалось время от времени сменяться и возвращаться на побывку в семьи. Родные и близкие должны были постоянно ощущать, что их защищают от кровожадных шеважа.

И только вчерашнее замечание Шигана насчет произношения Вила заставило Фокдана снова задуматься о прошлом и о том, что могло скрываться за историями Кинвела.

Чужеземец приблизился.

Уилу показалось, что его приближение заставило обоих воинов замолчать, будто они полагали, что он может ненароком их подслушать. Если бы он даже хотел, едва ли ему это удалось. Правда, недавний разговор с приветливым юношей, назвавшим себя Локланом, убедил Уила в том, что при желании он может найти с этими людьми общий язык. Локлан говорил медленно, нарочито медленно, и всякий раз делал паузы, проверяя, что из сказанного непонятно Уилу. Еще задолго до того, как с улицы раздались тревожные крики, Уил сделал вывод, что его собеседник говорит на разновидности английского языка, отличной от уинчестерского говора в основном интонацией и произношением, но отнюдь не набором слов, и что понимание дается Уилу проще, чем Локлану. Он попытался произнести несколько фраз так, как они звучали из уст собеседника, однако Локлан в ответ лишь рассмеялся и попросил говорить «по-нормальному».

– Не надо говорить плохо, говори хорошо. Я стараюсь и понимаю тебя. – Он поднял к губам чашу и знаком предложил Уилу последовать своему примеру. Разговаривая, они пили душистое вино, подливаемое молчаливым слугой, стоявшим на некотором отдалении в почтительной позе. – Где твой дом?

Они сидели за массивным столом в прохладном полумраке небольшого, но уютного помещения, занавешенного коврами. Узор на коврах в точности повторял узор найденного им в гробу пледа: окружности, переплетающиеся между собой, разные по размеру и цвету. Хорошо бы воспользоваться случаем и узнать, что они обозначают. Правда, сперва следовало ответить на заданный вопрос.

– Уинчестер, Уэссекс. Знаешь?

Локлан отрицательно мотнул головой, продолжая дружелюбно улыбаться.

– Англия, – добавил Уил.

Та же реакция. Но ведь не может же человек, говоря по-английски, не знать страны, в которой живет! Если только он ни варвар, прибывший издалека и называющий ее по-своему. Но тогда почему их языки так похожи?

– А где я? – поинтересовался в свою очередь Уил.

Локлан наморщил лоб, и ответ его больше походил на вопрос, нежели на утверждение:

– Торлон.

– Тауэрлэнд[5 - Towerland – /англ./ букв. Башенная страна]? – переспросил Уил. Он не был до конца уверен в том, что правильно понял смысл названия, но по аналогии с другими словами, несколько звуков которых то и дело сливались в устах его новых знакомых в один, такая версия вполне могла оказаться верной.

– Да, Торлон, – охотно подтвердил Локлан, довольный понятливостью собеседника.

Значит, я не так уж далеко от Лондона, подумал Уил, посчитав, что речь идет о недавно выстроенной высоченной крепости на берегу Темзы, получившей, как он слышал, название Тауэр. Это открытие успокаивало, однако никоим образом не проливало света на то, каким образом он очутился в такой дали от родного Уинчестера. Еще больше его озадачил сам Локлан, с улыбкой добавивший:

– Торлон – большая страна.

– Лондон – не страна, – попытался вразумить собеседника Уил. – Это столица нашей Англии. А я живу тоже в большом городе – Уинчестере. Не бывал там?

Локлан ответил ему внимательным взглядом. Впервые стало заметно, что он не слишком расположен удовлетворять любопытство Уила. Слуга в легкой кольчуге и с длинным кинжалом за поясом приблизился, предлагая долить вина из глиняной бутыли с длинным горлышком. Локлан упреждающе поднял руку. Слуга с поклоном отошел.

– Что ты делал на Мертвом Болоте?

– Я умер, – брякнул Уил первое, что пришло ему в голову.