Над вечным покоем

Жена Маркова любила работать быстро и не прощала себе, если не могла помочь людям, мучающимся от недуга. В пылу приема Юля походила на неистовую метель – носилась по кабинету, вооружившись лекарным ножом, от вида которого падали в обморок, кричала на Волчка, но успевала оказать необходимую помощь нуждающемуся. Лечить она умела, и Прокопий не зря хотел передать дочери свои звания. Да, в основном к Юле приходили с обычными болячками – кто руку сломает, кто простынет. Но, бывало, лекарше приходилось изрядно поразмыслить над не описанным Прокопием случаем. Отец долго составлял справочник для дочери, чтобы она опиралась на полученный им опыт, и Юлия погружалась в решение задачи с героической самоотверженностью, забывая про очередь в предбаннике. В иной раз, в ожидании дохтура перед дверью, в храме выздоровления могли толпиться человек пять или шесть. Но результатом такого труда могла стать новая запись в отеческом справочнике. И сегодня, похоже, народ будет прибывать и балаганить, ибо Юлька вновь с головой окунулась в нестандартный случай.

Дойдя до двери, Марков приготовился постучать в такт завываниям старух, как вдруг на пороге показался Карабин. Марков не ожидал встретиться с начальником ополчения в узком проходе. Главный караульный, что носил густые рыжие усы, стекающие до шеи, показался на удивление взволнованным. Его привычный неподвижный взгляд бегал как у кролика. Лицо пятидесятилетнего мужчины покрылось багровым оттенком, словно Карабин провел сегодняшнюю лютую ночь на морозе. Усатый не заметил Маркова, на бегу чуть не врезался в стену и, погруженный в тревожные мысли, покинул лекарню.

Что это с ним?

Оказавшись внутри, Марков напоролся взглядом на Волчка – так звала Юлька своего помощника. Молодого человека взяли в подмастерья не так давно. Паренек рос сиротой, но вся деревня о нем заботилась как о родном. Юноша был красив, курнос, а волосы вились кудрями до плеч. Бобриха попросила (или вежливо настояла), чтобы лекарша взяла парня себе в помощь, дабы тот не слонялся без дела. Волчок схватывал все на лету, умел быстро носиться, успевая при этом делать сотни всевозможных дел, порученных доктором. И не было б юноше цены, если бы вверенная работа не походила на бесполезную суету. Когда лекарша кричала на Волчка, у парня будто выдувало мозги. Он ронял инструмент, тряс руками, иной раз падал в обморок посреди операции. После тяжелого дня постоянно забывал смыть кровь с пола или запереть кабинет на ночь. Да, он был безалаберным, но Юлька видела в парне дремавшие способности и надеялась их пробудить, понимая, что приемника из красавца придется растить ой как долго.

В кабинете ослепительная белизна, как всегда, с непривычки резала глаза. Юлина лекарня не походила ни на что в Речном. Не зря Прокопий называл свое рабочее место храмом выздоровления – внутри поддерживался строгий порядок, а светло было настолько, что можно увидеть пылинку на белой ткани. Прокопий в свое время выклянчил у Совкома большие окна, изготовленные на заказ в Шахтах, белую плитку для пола и стен, а также множество непонятных инструментов и оборудования. Благодаря стараниям покойного батюшки в вылизанном до блеска кабинете даже умирающий начинал верить в скорое излечение (хотя, это заслуга скорее лекаря, чем обстановки, ибо неподготовленному кабинет с первого взгляда казался пыточной). В центре помещения стояла большая кушетка, и она не пустовала. На ней, с тоской на моське, сидел Сенька – караульный, стороживший Речное под руководством Карабина. Его щеки и нос тоже сияли багром.

– Показывай, что у тебя там! – Юлька смотрела на Сеньку пытливым взглядом. – Давай, я говорю!

Марков посмотрел на Юльку. Лицо девушки выражало сожаление вперемешку с нетерпением. Ее темные брови нахмурились, а лоб, прежде гладкий, покрылся глубокими морщинами. Вид Юли смутил не только Сеньку, но и Волчка, переставшего мыть инструменты в тазу и повернувшего курчавую голову в сторону немой сцены. Никто не знал, что случилось с пареньком, а Сенька продолжал томить, не решаясь открыть печальную истину. Похоже, он и сам понимал, что дело дрянь. В кабинете повисла тишина, лишь кушетка едва поскрипывала в такт нервному подергиванию ноги молодого караульного. Марков решил, что зря пришел.

Покажу руку вечером.

– Ну же! – сказала Юлька более строгим голосом. – Я не могу ждать вечно! Мне еще этих старух нюхать. Живее! А ты, Волчок, мой давай!

После грозных слов в тазу вновь забулькала вода и залязгали инструменты.

Сенька виновато сглотнул слюну, а Юля продолжала сердиться:

– Ты че, не мужик? Похоже, нет, раз Карабин притащил за руку! Какого хрена тебя усатый вообще в караул взял, если тебе пеленку под жопу стелить нужно?! Не хочешь жить – вали из моего кабинета!

Слова Юльки привели парня в чувство. Дозорный стянул с себя валенок и принялся развязывать влажные портянки. В нос тут же ударил едких запах сырости и немытых ног. Волчок сморщился, а Юлька будто бы не заметила смрада. Сенька нехотя оголял ступни, а лекарь изнывала от нетерпения, потроша парня остервенелым взглядом.

– Что же ты копаешься? Бога ради, снимай это тряпье! – сказала лекарша недовольно. – Как будто я не знаю, что у тебя там.

– Нога распухла, Юлия Прокопьевна… – виновато произнес Сенька.

– Миш, поди-ка сюда, – позвала Юля Маркова. – Гляди.

– А-а-а-а? Зачем ему смареть… – начал было заикаться Сенька, но жена тут же шикнула, чтобы больной заткнулся.

Марков нехотя приблизился к столу. Юлька опустила взгляд и увидела перевязанную руку.

– А с тобой что? Тоже уснул в снегу? – не выходя из образа лекаря, проговорила Юлия Прокопьевна.

– Фигня, поранился, – сказал Марков, стараясь переключить внимание Юлии Прокопьевны.

Сенька дрожащей красной рукой стянул последнюю тряпку и обнажил конечность. Вид собственной ноги довел юношу до исступления. Караульный растерянно уставился на изувеченную часть тела, не веря, что она принадлежит ему. Тревога Сеньки оказалась не напрасной – ступню было не узнать, так безжалостно поработал старина мороз. Кожа превратилась в сухую бумагу, усеянную жирными пузырями, наполненными желто-красной жидкостью. Кончики пальцев будто перевязали у основания тугой бечевкой, и они стали напоминать раздувшиеся бочата, накачанные жидкостью цвета застоявшегося гноя. Пораженный участок истекал буро-красной сукровицей, насквозь пропитавшей портянки. Да и запах стоял просто невыносимый, так что Волчку пришлось заткнуть нос тряпкой. Беглого взгляда на ступню было достаточно, чтобы понять – дело дрянь. В таких случаях полевые лекари, не задумываясь, рубили хворые конечности. На счастье Юльки, в Речном заниматься членовредительством приходилось крайне редко, благо здешний народ помнил, как коварна смерть на морозе. Только Митрич не внимал Юлиным наставлениям и любил поваляться пьяным под свист северных ветров, но ему пока везло проснуться с живыми ногами.

– Я стал выродком! – Сенька уткнулся лицом в покрасневшие ладони и громко зарыдал.

– Вы зачем с Карабином по лесу бродили? – спросил Марков, смотря, как Юлька сквозь марлю сгибала раздувшиеся пальцы в суставе.

– Я… Д-два… два дня дежурил! – всхлипнул Сенька, отрывая багровое лицо от ладоней. – Хотел побольше марок скопить, подарок Афоне сделать…

– Врешь ведь! Усатый чуть без ушей не остался, а ты тут… мелешь! Что я, слепая, по-твоему?! – Юля продолжала наседать. – Миша прав, вьюга застала вас врасплох. Неужели нельзя было подождать?

Постоянные недоговорки Маркова, похоже, выдрессировали в девушке чуйку на ложь.

– Нет-нет, вы чего? Я… Мы просто… – начал было оправдываться Сенька.

– Вчера утром я видел дым в стороне Ленинского, – сказал Марков. – Туда и ходили, значит? Нашли что хотели?

– Ничего себе! – внезапно подал голос Волчок. – Горело там знатно, раз даже в лесу видно было!

– Мы…

– Афоне теперь придется подождать, пока ты не поправишься. – Юлька слегка надавила на кожу. – Чувствуешь что-нибудь?

Сенька помотал головой.

– Плохо, – со вздохом произнесла Юлия Прокопьевна. – Но время у нас есть. Немного, но есть. Я отойду, мне нужно переговорить с Мишей, а ты, Сенька… Боже мой! Знаешь… Волчок, измерь ему температуру. Дай воды.

Юлия Прокопьевна накинула шубу и вышла из кабинета, а Марков отправился следом, по пути невзначай наступив бабке на валенок. Скрывшись от проклятий на улице, Марков приобнял жену сзади, уткнувшись носом в плечо. Густая оленья шерсть защекотала Маркову нос.

– Ты видел сегодня солнце? – спросила Юля, глядя на посеревшее небо. – Скоро уже стемнеет. Быстро солнышко пропало. Но оно было. И вчера тоже.

– Ага… – Марков посмотрел на Юльку и покрепче обнял ее, чувствуя, как вздымается грудь жены в такт дыханию. – А еще видел дым на горизонте. И обмороженную ногу Сеньки.

Девушка на крыльце лекарни быстро перевоплотилась из строгой Прокопьевны в миловидную Юльку. Столь резкие перемены обескураживали, и Марков не мог понять, почему жена до сих пор не набралась решимости высказать супругу то, что думает о нем. А Марков чувствовал, что их отношения сильно тревожат Юлю, но… Черт, он ведь сам ничего не может поведать ей! Марков хотел бы поделиться страхами, открыть свою душу, набраться смелости и признаться в одиночестве, унынии и медленном угасании. Но его сдерживала совесть. Совесть, благодарность и толика вины за спасение жизни. В ту ночь он не желал, чтобы будущая жена вытягивала покойника с того света. Да Марков даже и не помнил, почему оказался весь в крови посреди Хмурого леса! Одно он знал наверняка – тогда он страстно хотел умереть. Но белый офицер выжил, а долг за душу, вырванную из лап сатаны, не оплачен. Охотник с жаром в груди хотел помочь несчастной женщине, лишившейся всего, но… сделал только хуже. Не пустил к себе, не любил. А еще…

– Кто-то мешал мне спать ночью, – Юля слабо улыбнулась.

– Хотела бы, сразу уснула.

– Я немного прикорнула, конечно. Даже сон увидела какой-то. Снилось… Снилось, будто я бегаю вокруг стульев. Странно! Я запомнила, сколько их было. Кажется, восемь. И ни на один я не смогла сесть. Так и носилась, пока ты не разбудил кряхтением.

– Необычно, да… – Марков притворился, что ему есть дело до сновидений супруги.

Я неправ. Прости меня. Но я хочу быть с тобой. И в то же время не хочу… Может, все-таки рассказать ей все? Мне не хватало ее. Я соскучился. ДА, ВСЕ! Скажи ей, скажи, СКАЖИ!

– Я хочу тебе…

– Мне страшно, Миш. Беда назревает. Эти непонятки с Шахтами… Пожары… Люди звереют. А обозчиков нет месяц! МЕСЯЦ! Хуже, наверно, было во времена Войны Пяти Деревень. Я думала, мне посчастливилось не застать ту боль и кровь… А теперь назло моим страхам все повторяется.

– Да брось, – отмахнулся Марков, обрадовавшись, что ему не дали договорить. – Приедут эти торгаши. Не ведись на старушечий галдеж.

– Пока ты был в лесу… Ты представляешь, этого дурака Митрича чуть не пристрелили после твоего ухода.

– Что он натворил?

– Бузотерил! Со своими лесорубами пытался заставить Бобриху прийти на вече. Говорит, не нужны эти обозчики, хоть тресни. Окружил столовку Бобрихи. Представь, что удумал – требовал Феклу, чтобы поделила припасы между сельчанами. Кричал про оброк, который платили в казну Речного. Орали, галдели. Кричали, мол, обозы отравили Речное, что Бобриха всех обманывает… Опять завел свою шарманку, но в открытую они еще не действовали. Карабин этих бузотеров жестко разогнал. Митрича, вон, вообще отпинали. Ходит с синей мордой теперь. Раньше от пойла опухший был, щас от синяков. И сразу ко мне пополз. Я ему зашила лицо. А глаза… Боже, ты бы видел его взгляд! Дикий, словно зверь какой-то передо мной. Я боялась слово сказать, вдруг в глотку мне вцепится. Я его отпустила и дверь за ним захлопнула. А Тесак этот все с меня глаз не спускал. У него кровь будто в кожу въелась за годы разделывания мяса. Теперь спелся с Митричем и ходит как сторож за ним, вдруг кто в глаза посмотрит. Карабин и его чуть не пристрелил. Я боюсь, что они задумали что-то нехорошее. А вот Бронька с ним… Все нашептывает гадости про всех.

– Да… Много чего случилось у вас… у нас, – Марков осекся. – У нас. У нас пока меня не было.

– Да, ты все же десять зим прожил здесь, – Юля слабо улыбнулась. – Можешь смело говорить, что это твой дом.