Моя душа темнеет

Лада шла за ними и благодарно молчала.

Солдаты велели им дожидаться на позолоченной скамье возле массивных медных дверей. И ушли.

Раду опустился на скамью, облегченно протирая ладонями глаза.

– Если они оставляют нас здесь, значит, ты не умрешь.

– Как ты это делаешь?

– Делаю что?

– Заставляешь людей разговаривать с тобой. Это потому, что ты мальчик?

Раду знал, что она завидовала его способности добиваться расположения людей. Она выглядела резкой, непокорной и коварной. У нее было лицо лисицы, ворующей птицу из курятника. У Раду было личико ангела. Но ему стало больно от того, что она решила, что это трюк, хитрый прием. Любил ли его кто-нибудь по-настоящему, или она была права? Может быть, его лицо и язык лишь одурманивали людей, заставляя поверить в то, что он им нравится?

Раду раздраженно посмотрел на золоченый потолок.

– Люди отвечают на доброту, Лада. Они верят улыбке больше, чем обещанию, что ты заставишь их поперхнуться собственной кровью и умереть.

Лада фыркнула.

– Да, но мое обещание искреннее твоих улыбок.

Конечно, она была права. Прошла целая вечность с тех пор, как он улыбался искренне, а не отчаянно и лживо. Он вздохнул, стараясь не обижаться и не злить сестру.

– Но об этом никто не знает.

– Когда-нибудь об этом узнают, Раду. Когда-нибудь…

Они испуганно вздрогнули, когда дверь за их спинами открылась. В коридор вышел долговязый мужчина в мягкой коричневой одежде, непривычно аскетичной для двора. Даже его тюрбан выглядел скорее удобным, нежели нарядным. Он посмотрел на них пронзительным взглядом, увеличенным линзами очков. Раду еще никогда ничего подобного не видел. Фрагменты стекла были ровно отрезаны, идеально отполированы и балансировали на переносице мужчины благодаря тонкой полоске металла, которая соединяла оба фрагмента и прижимала их к лицу.

– Вы можете войти, – сказал он, указал на дверь и ушел.

Раду и Лада вошли. Эти апартаменты так же разительно отличались от их скудно обставленных комнат, как Эдирне отличалась от Тырговиште. Над головой парил потолок ярко-синего цвета с надписями золотым шрифтом, завивающимся по краям. В свисающих канделябрах свечи горели даже днем. Окна, в рост Раду и даже выше, сужались кверху и были забраны витыми металлическими решетками. Шелк синего, красного и фиолетового оттенков – цветов богатства – устилал все вокруг. Пол под ногами сверкал такой чистотой, что Раду видел в нем отражение своего лица. Посреди комнаты журчал фонтан, а вдоль стен стояли низкие скамьи с подушками. Рядом с фонтаном на одной из дюжины роскошных подушек восседал мальчик.

Он радостно захлопал в ладоши и встал.

– Вот вы и здесь!

– Где мы? – спросила Лада.

– В моих покоях!

– А кто ты такой, чтобы пользоваться таким уважением дьявола?

Раду ткнул ее локтем. Мальчик озорно улыбнулся.

– Я – сын самого дьявола. Мехмед Второй, сын Мурада.

– Матерь божья! – выдохнул Раду, схватился за живот и низко поклонился. Он надеялся увидеть этого мальчика снова, часто думал о нем с момента их встречи, представлял, как они подружатся. И вот это случилось. Лада угрожала ему, оскорбила его отца, и, несомненно, продолжит делать и то, и другое. Страх Раду сменился усталой покорностью. Лада его погубит, и эта смерть будет быстрой и скорой.

– Я велел привести вас сюда, – Мехмед пренебрежительно махнул рукой. Раду взглянул вперед из-под опущенных ресниц и увидел за этой залой еще одну огромную комнату и несколько дверей.

– Да, поздравляю, – сказала Лада. Она не двинулась с места с того самого момента, как узнала, что они находятся в покоях сына султана. Она стояла, широко расставив ноги, и в этой позе не было ни уважения, ни почтения. – Но почему мы здесь?

– Потому что я ненавижу Халил-пашу и своего кузена.

Лада раздраженно покачала головой.

– И кто же твой кузен?

Раду вздрогнул от ее тона и выпрямился. Не было никакого смысла продолжать кланяться, если Лада собиралась обречь их обоих на верную смерть.

– Кто? Твой суженый, кто же еще? Мужчина, язык которого ты собираешься отрезать и проглотить. – Мехмед откинулся на бархатную подушку, огромную, как лошадь, и расхохотался. – Я думал, он описается! Его так унизили! Да и кто – девчонка! Он – гадкий и подлый. Я еще никогда так не веселился, как сегодня.

– Я думал, Ладу накажут, – Раду с надеждой сделал шаг вперед.

Мехмед покачал головой и закинул ногу на другую подушку.

– Нет. Я потребовал, чтобы ее – и тебя тоже, полагаю, – привели ко мне. Меня отправляют обратно в Амасью управлять этим городом. Подозреваю, это делается скорее для того, чтобы убрать меня отсюда, потому что отец не может найти мне применения, а мой наставник, мулла Гюрани, – тот, что впустил вас сюда, – не ладит с Халил-пашой.

Лада нетерпеливо притоптывала. Раду ущипнул ее, но она резко убрала его руку.

Мехмед щелкнул пальцами.

– Ах, да! Почему вы здесь: я попросил, чтобы вы отправились со мной в Амасью в качестве моих компаньонов.

Лада села на подушку, ближайшую к двери, и вздохнула:

– Значит, меня все же накажут.

– Она не имела этого в виду! – Раду посмотрел на нее во все глаза, потом перевел взгляд на Мехмеда, стараясь не выдавать своей надежды, написанной у него на лице. Прочь отсюда! Прочь от учителей и главного садовника! С Мехмедом, с мальчиком из сада, который, возможно, в итоге станет его другом. Ему болезненно и страстно хотелось узнать Мехмеда поближе. Даже теперь, когда он уже знал, кто он такой.

Мехмед улыбнулся.

– По-моему, именно это она и имела в виду. Но я не возражаю. Твоя сестра кажется мне очень забавной.

Раду сел на подушку рядом с Мехмедом, выпрямил спину и сложил руки перед собой.

– В таком случае будь начеку. Она ненавидит забавлять.

Лада злобно и метко кинула подушку Раду в лицо. Мехмед наблюдал за ними с явным восторгом. Раду не знал, как относиться к этому новому развитию событий, но позволил окрепнуть взошедшему внутри ростку надежды. Он улыбнулся Мехмеду, на этот раз совершенно искренне.

15

Амасья, Османская империя

Новый город, новый наставник. Жизнь Лады, казалось, представляла собой нескончаемый парад занудных мужчин, вбивавших в ее голову разные сведения. Однако могло быть и хуже. Это мог бы быть бесконечный парад занудных женщин. Халиме, видевшая мир в радостных цветах, и нависшая над ней Мара, настаивавшая на том, что она смирилась со своей участью. Вышивание вместо истории, услужливость вместо языков. Но, по крайней мере, если бы она училась вышивке у Халиме, не было бы надобности вырезать ножом глаза муллы Гюрани.