Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры

Поскольку ему сказали, что с помощью мыслеобразов млоки могут переместить его в любую конкретную точку, Саркис захотел вернуться в свою мастерскую в Сан-Франциско. Более того, во времени они могли перемещаться столь же легко, сколь и в пространстве, так что художник должен был очутиться дома наутро после своего отбытия.

Медленно выросли из пола и окружили Саркиса прутья и ячейки, чьи форму и цвет преображенные глаза воспринимали теперь иначе. Спустя мгновение все странным образом потемнело. Саркис обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на Нлаа и Нлуу, но не увидел ни их, ни башни. Перемещение уже свершилось!

Псевдометаллические прутья и ячейки постепенно истаяли, и Саркис огляделся, надеясь увидеть знакомые очертания мастерской. И тут его охватило изумление, сменившееся страшным подозрением: вероятно, Нлаа и Нлуу ошиблись или же загадочная проецирующая сила забросила его в какое-то совершенно иное измерение. Этой обстановки Саркис совсем не узнавал.

Вокруг в мрачном полумраке темнели хаотические скопления, самые контуры которых были исполнены кошмарной угрозы. Конечно же, сомкнувшиеся вокруг безумные изломанные скалы – это не стены; и это не его мастерская, а какая-то адская нора! Жуткий искаженный купол наверху, через который изливается дьявольский свет, – это не знакомая стеклянная крыша. А вон те вспучившиеся непотребства непристойной формы и похабных цветов прямо перед ним – это не мольберт, не стол, не стулья.

Саркис шагнул вперед и ощутил, с какой чудовищной легкостью перемещается. Не рассчитав расстояние, он тут же уперся в зловещий предмет на полу и, ощупав его, понял, что эта неведомая штука так же отвратительна на ощупь, как и на вид, – влажная, холодная и липкая. Однако при ближайшем рассмотрении в ней обнаружилось нечто смутно знакомое. Словно бы перед ним была набухшая, извращенная пародия на кресло!

Саркиса охватили смятение и зыбкий всепоглощающий ужас, как по прибытии на Млок. Вероятно, Нлаа и Нлуу все-таки выполнили свое обещание и вернули его в мастерскую, но эта мысль лишь усугубила потрясение. Из-за тех метаморфоз, которым Саркис подвергся на Млоке, его чувство формы, цвета, света и перспективы теперь разительно отличалось от земного. А потому хорошо знакомая комната казалась непоправимо чудовищной. Каким-то образом, погрязнув в тоске по родине, а потом и в хлопотах спешного бегства, он совсем не подумал, как свершившиеся с ним метаморфозы скажутся на его восприятии всего земного.

Кошмарное головокружение охватило Саркиса, едва он постиг ужас своего положения. Он в буквальном смысле оказался на месте безумца, который осознает собственное безумие, но совершенно над ним не властен. Он не знал, насколько этот новый способ восприятия ближе к истинной реальности, чем прошлый земной. Да и какая разница? Его целиком захлестнуло отчуждение, борясь с которым он так отчаянно пытался вновь уловить хотя бы след знакомого мира.

Неуверенно, ощупью, как человек, тщащийся найти выход из страшного лабиринта, Саркис разыскивал дверь, которую оставил незапертой в тот вечер, когда к нему явились Нлаа и Нлуу. Даже чувство направления у него поменялось – он плохо ориентировался и не мог толком понять, насколько близко расположен тот или иной предмет и какие у него пропорции, – но в конце концов, не раз натолкнувшись на обезображенную мебель, обнаружил безумно перекрученное нечто, выступающее из стены. И каким-то образом догадался, что это дверная ручка.

Несколько раз пытался Саркис открыть дверь, которая казалась неестественно толстой и выпуклой. Когда ему это удалось, он увидел за ней зияющую пещеру с пугающими арками – коридор дома, в котором жил.

Пробираясь по коридору, а потом спускаясь на два пролета по лестнице на первый этаж, Саркис чувствовал себя пилигримом, что нисходит в сгущающийся кошмар. Стояло раннее утро, и на улице никого не было. Но здесь к сводящим с ума визуальным впечатлениям прибавились сигналы от других органов чувств, и это только усиливало невыносимую пытку.

Просыпающийся город шумел, но шумел в странном, неестественно быстром темпе и был исполнен безумной ярости: злобный лязг, чьи высокие ноты обрушивались на Саркиса ударами молотка, сыплющимися на голову камнями. Непрекращающаяся бомбардировка звуками все больше ошеломляла его – они как будто впивались прямо в мозг.

Наконец Саркис выбрался туда, где, по его воспоминаниям, располагался широкий проспект, ведущий к паромному вокзалу. Уже появились первые машины, но ему казалось, что встречные автомобили и пешеходы проносятся мимо на немыслимой скорости, точно сонмы проклятых душ в каком-нибудь безумном аду. Утренний свет представлялся скорбным мраком, разлетавшимся раздвоенными лучами от демонического ока, зависшего над бездной.

Здания, будто явившиеся прямиком из скверного сна, наводили на него нечеловеческий ужас своими мерзостными очертаниями и цветами. Люди, эти зловещие создания, мчались мимо на такой невероятной скорости, что ему едва удавалось мельком разглядеть их выпученные глаза, одутловатые лица и туловища. Они ужасали его, как некогда млоки под сводящим с ума багряным солнцем.

Воздух казался разреженным и бесплотным, и Саркису было до странного не по себе из-за маленькой силы тяжести, которая усиливала и без того безнадежное отчуждение. Будто заблудший призрак, брел художник сквозь зловещий Аид, в который его низвергли.

Он слышал голоса пролетавших мимо чудовищ – говорили они тоже неимоверно быстро, так что слова было решительно невозможно разобрать. Как если бы пластинку на граммофоне крутили с удвоенной скоростью.

Ощупью пробирался Саркис по улице, пытаясь отыскать хоть что-то знакомое среди чужих покореженных зданий. Иногда казалось, что ему вот-вот попадется какой-нибудь знакомый отель или витрина магазина, но всякое сходство мгновенно терялось в безумной дикости.

Художник набрел на открытое пространство, где, как он помнил, располагался небольшой парк – ухоженные деревья и кусты, зеленые газоны. Когда-то ему здесь очень нравилось, и воспоминания о парке часто преследовали его на Млоке. И вот теперь Саркис наткнулся на него в этом ненормальном городе и тщетно пытался отыскать желанные очарование и красоту.

Деревья и кусты высились вокруг грибами, выросшими в самой преисподней, отвратительными и нечистыми; серая трава вызывала гадливость, и он отшатнулся от нее с тошнотворным омерзением.

Потерявшись в страшном лабиринте, практически лишившись чувств, Саркис куда-то побежал, а потом попытался пересечь оживленную улицу, по которой со скоростью выпущенных из орудия снарядов летали машины. Измененные зрение и слух никак ему не помогли, и потому его сразу же сбило с ног внезапным ударом, и Саркис соскользнул в милосердное небытие.

Спустя час он очнулся в больнице. Серьезных ранений он не получил – его сбил медленно едущий автомобиль, прямо под колеса которого он шагнул, словно глухой или незрячий, – но общее состояние пациента озадачило докторов.

Придя в сознание, Саркис начал душераздирающе кричать, при приближении врачей сжимался в смертельном ужасе, а потому ему сначала поставили белую горячку. По всей видимости, нервная система несчастного пребывала в плачевном состоянии, но первый диагноз не подтвердился: анализы не выявили в крови ни алкоголя, ни известных наркотиков.

На мощные успокоительные, который ему вкалывали, Саркис не реагировал. Его все сильнее и сильнее терзали некие кошмарные галлюцинации. Один из ординаторов обратил внимание на таинственным образом деформированные глазные яблоки пациента, и к тому же всех озадачивала необыкновенная медлительность, которая сопровождала его крики и корчи. Но этот странный случай довольно быстро стерся из памяти докторов, после того как неделю спустя Саркис умер. Ведь с неразрешимыми загадками сталкиваются представители даже самых обыденных профессий.

Эксгумация Венеры

I

До неких весьма прискорбных и скандальных происшествий, случившихся в 1550 году, огород в Перигоне располагался на юго-восточной стороне аббатства. После упомянутых событий его перенесли на северо-западную сторону, где он с тех самых пор и находился, а прежнее место заросло бурьяном и шиповником, которые, в соответствии со строгим приказом сменявших один другого аббатов, никто и никогда не пытался выполоть или укротить.

Происшествия, послужившие причиной переезда засеянных репой и морковью грядок бенедиктинцев, стали в Аверуани, к стыду добрых братьев, народным преданием. Сложно сказать, как много или, наоборот, как мало вымысла в этой легенде.

Однажды апрельским утром три монаха усердно вскапывали огород. Звали их Поль, Пьер и Юг. Первый был мужчиной зрелого возраста, крепким и сильным; второй лишь входил в пору своего расцвета; третий же был почти мальчиком и монашеские обеты принял совсем недавно.

С особенным рвением, в котором, возможно, не последнюю роль играло весеннее бурление юной крови, Юг перекапывал глинистую почву без устали и даже прилежнее, чем его товарищи. Благодаря неустанным заботам многих поколений монахов в земле практически не было камней, однако вскоре лопата Юга, когда он в очередной раз энергично вогнал ее в землю, наткнулась на какой-то весьма твердый предмет неопределенного размера.

Юг решил, что препятствие это – по всей видимости, не что иное, как небольшой валун, – необходимо, к чести монастыря и вящей славе Господней, убрать прочь. И, с воодушевлением взявшись за дело, он принялся отбрасывать влажную черноватую землю.

Задача, однако, оказалась несколько более трудоемкой, чем он рассчитывал, и предполагаемый валун, постепенно обнажаясь, начал обнаруживать ошеломляющую длину и довольно странные очертания. Забыв про свои труды, Пьер и Поль поспешили на помощь. Благодаря общим напряженным усилиям вскоре стало совершенно ясно, что представляет собой этот предмет.

В огромной яме, которую они вырыли, глазам монахов предстали перепачканные землей голова и туловище, очевидно, мраморной женщины или одной из богинь античной эпохи. Бледный камень плеч и рук слегка отсвечивал живым розовым цветом, очищенный от грязи там, где его задели лопаты, но лицо и грудь были облеплены затвердевшей черной землей.

Фигура стояла прямо, словно покоилась на каком-то невидимом пьедестале или алтаре. Одна прелестная ладонь как будто ласкала очертания совершенной груди, а вторая, свободно свисая, все еще оставалась погружена в землю. Монахи стали копать дальше, вскоре освободили пышные бедра и округлые ягодицы и наконец, по очереди сменяя друг друга в яме, край которой теперь был выше их голов, дошли до вкопанного в землю пьедестала, стоявшего на гранитной плите.

Во время этих раскопок, когда в характере находки не оставалось уже никаких сомнений, святых братьев вдруг охватило странное неодолимое возбуждение – причину его они едва ли могли бы объяснить, но оно, точно какая-то зловещая зараза, исходило, по-видимому, от рук и груди давным-давно захороненного изваяния. Неизъяснимое наслаждение перемешивалось в их душах с благочестивым ужасом перед постыдной наготой и языческим происхождением статуи – наслаждение, каковое монахи могли бы счесть низким и порочным, если бы знали, что оно такое.

Опасаясь расколоть или поцарапать мрамор, святые братья орудовали лопатами с большой осторожностью, и, когда наконец раскопки были закончены и глазам их предстали прелестные ступни, Поль, самый старший, стоявший рядом с изваянием в яме, принялся пучками бурьяна и мягкой травы стирать пятна земли, все еще маравшие прекрасное мраморное тело. Задача эта была им выполнена с большим тщанием, и завершил он свою работу, отполировав мрамор подолом и рукавами своей черной рясы.

Прикосновение к гладкому мрамору отозвалось в нем непривычным, но восхитительным трепетом, и он предавался своему занятию так долго и так усердно, а движения его заскорузлых рук были столь нежными и любовными, что он навлек на себя молчаливое неодобрение Пьера и Юга, которых тем не менее охватило смутное потаенное желание последовать его примеру.

Наконец Поль с неохотой выбрался из ямы. Он и его товарищи, кое-что смыслившие в античной культуре, поняли, что фигура, по всей видимости, была статуей Венеры, восходившей, несомненно, к эпохе завоевания Аверуани римлянами, которые воздвигли на захваченной земле несколько алтарей в честь этой богини.

Все превратности того полулегендарного времени и долгие годы погребения совершенно не повредили чудесный мрамор. Слегка надколотая мочка уха, наполовину прикрытая завитками кудрей, и частично отломленный прелестный средний палец на ноге лишь прибавляли соблазнительности ее и без того донельзя соблазнительной томной красоте.

Она была безупречна, точно суккубы из юношеских грез, но совершенство ее несло на себе безошибочно узнаваемую печать зла. Формы ее зрелой фигуры были исполнены невыносимого сладострастия; веки полуопущены в притворной скромности напускной добродетели, на полном лице Цирцеи играла двусмысленная манящая улыбка, однако при этом пухлые губы каким-то образом складывались в капризную гримаску. Это был шедевр неизвестного скульптора-декадента, не известная всем Венера-мать героических лет, но коварная и безжалостно соблазнительная Котис, Киферея темных оргий.

Глядя на извлеченное из земли изваяние, добрые монахи ощутили, как в них властно всколыхнулись определенного рода чувства, признаться в которых ни один был не готов даже под угрозой смертной казни. Сладострастное очарование и греховное притяжение исходили от бледного мрамора и незримым щупальцем обвивались вокруг сердец святых братьев, пробуждая запретные мысли и фантазии, дерзкие желания, от которых все трое, как они думали, отреклись, принимая постриг.

Внезапно устыдившись, святые братья одновременно вспомнили о своих обетах и, избегая смотреть друг на друга, заспорили, что делать с Венерой, которая на монастырском огороде выглядела несколько неуместно и неминуемо стала бы источником всеобщего смущения. Поскольку сил вытащить тяжелую статую из ямы у них едва ли хватило бы, Юга как самого младшего отправили доложить о находке настоятелю, чтобы этот последний распорядился относительно того, где она будет стоять. Поль и Пьер между тем отошли и возобновили прерванные труды, время от времени украдкой бросая взгляды на прелестную макушку языческой богини – теперь им больше ничего в яме видно не было.

II

В тихом Перигонском братстве находка предсказуемо стала источником всеобщего возбуждения, смятения и даже раздора. Августин, настоятель, лично явился в огород, сопровождаемый монахами, которые в тот час не имели особенных дел.

Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой почтенный возраст и строгий нрав, был несколько смущен странными чарами, что исходили от мраморного изваяния. Он ничем не выдал своего волнения, лишь и без того суровый вид его стал еще суровей. Он отрывисто приказал принести веревки и, подняв с их помощью Венеру с глинистого дна, поставить ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Югу потребовалась помощь еще двоих.

После того как прекрасную находку извлекли из ямы и надежно установили на земле, пятеро братьев проявили странное нежелание отходить от богини. Многие монахи приближались, чтобы получше разглядеть статую, а некоторые порывались даже дотронуться до нее, пока настоятель не выговорил им за столь неподобающее поведение. Сам он, если и испытывал подобное искушение, ни в коем случае не стал бы ронять свое достоинство священнослужителя, поддавшись порыву.

Несколько самых старых и непреклонных бенедиктинцев настаивали на том, что находку следует без промедления уничтожить, – они называли статую языческой гадостью, осквернявшей монастырский огород самым своим присутствием, и заявляли, что оставлять ее в целости ни в коем случае нельзя. Другие, тронутые ее порочной красотой и не желавшие признаваться в этом даже себе, под шумок стыдливо умоляли настоятеля сохранить статую. Третьи, самые прагматичные, замечали, что Венера, будучи прекрасным редким образцом римской скульптуры, вполне может быть продана за кругленькую сумму какому-нибудь богатому и нечестивому ценителю искусства.

Августин, хотя и полагал, что статую нужно разрушить как гнусный языческий идол, все же испытывал несвойственную ему странную нерешительность, заставлявшую его медлить с приказом. Словно неуловимо распутная красота мраморного изваяния молила его о пощаде, как живое существо, голосом наполовину человеческим, наполовину божественным. Старательно отводя глаза от белоснежной груди, он решительным тоном приказал братьям возвращаться к трудам и молитвам, упомянув, что Венера останется стоять в огороде до тех пор, пока не будут сделаны приготовления к ее окончательному уничтожению. Затем он велел одному из братьев принести рогожу и прикрыть неподобающую наготу богини.

Уже тогда некоторые деканы критиковали Августина за это странное промедление и попустительство. Все немногие оставшиеся ему годы старик горько сожалел о приступе греховной слабости, которая помешала ему вовремя уничтожить изваяние.

Ограничившись покамест строгим распоряжением, чтобы к Венере не подходил никто, кроме тех, чьи обязанности в огороде вынуждали их волей-неволей находиться поблизости, Августин удалился в сопровождении святых братьев, каковые на ходу то и дело оглядывались на прелести обнаженной богини, смотревшейся ну совершенно как живая. Потом, разойдясь по кельям, монахи так и норовили приникнуть к окнам, откуда открывался вид на огород; не один и не двое святых братьев, пойманных с поличным за этим предосудительным занятием, удостоились строгого выговора от деканов.

Однако все эти мелкие вольности не шли ни в какое сравнение с разразившимся вскоре скандалом, в который оказались вовлечены несколько монахов. В их число входили Поль, Пьер и Юг вместе с теми двоими, которые помогали им вытаскивать Венеру из ямы, а также еще трое, кто трогал руками тело или члены статуи.

Эти восьмеро, как оказалось, в первую же ночь после обнаружения Венеры без дозволения настоятеля покинули монастырь. Часть из них тайком стыдливо вернулась на следующее утро, оставшиеся же гуляки подтянулись в течение дня или были задержаны позднее на основании слухов и обвинений, которые были выдвинуты против них.