Заложница

Они поругались, это ясно, но из-за чего? Из общих точек соприкосновения у них была только София, если не считать детективных драм, которые Адам обожал, а я терпеть не могла. Лишь они могли заставить Катю выйти из своей комнаты субботним вечером. Если я не работала, то вместо сидения перед телевизором отправлялась на пробежку и возвращалась, одолев десять километров, как раз к последним титрам и окончанию их обмена критическими замечаниями.

Но из-за детективных драм никто не ругается.

– Его спросите! – резко бросила Катя, и я единственный раз увидела ее не в радостном настроении. Снаружи погудела машина – ее такси до аэропорта, – и Катя наконец посмотрела мне в лицо. – Вы прекрасная женщина. Вы не заслуживаете подобного.

Внутри у меня что-то раскололось, будто треснул ледок на краю замерзшего озера. Мне захотелось шагнуть назад, чтобы лед сомкнулся, но было слишком поздно.

Когда Катя ушла, я повернулась к Адаму:

– Ну?

– Что – ну?! – отрывисто бросил он, словно мой вопрос и само мое присутствие раздражало его. Как будто я во всем виновата.

Я сосредоточилась на взгляде, которым они обменялись, на красных от слез глазах Кати и ее скрытом предостережении. Вы не заслуживаете подобного.

– Адам, я же не дура. Что происходит?

– С кем?

И снова еле слышное «тьфу», прежде чем он откликнулся, словно голова Адама была занята другим, чем-то более серьезным, а я отвлекла его на всякие пустяки.

– С Катей, – ответила я так, как иногда общаются с иностранцами. Я испытала ощущение, будто вторглась в чужую жизнь, словно этот разговор из тех, которые раньше мне никогда не нужно было заводить, о каких я и не думала.

Когда Адам отвернулся, чтобы заняться чем-то совершенно ненужным, я заметила, как его шея покраснела. Истина явилась мне, будто ответ на вопрос в кроссворде после того, как газету выбросили, и с моих губ сорвались слова, которые мне не хотелось произносить:

– Ты спал с ней.

– Нет! Господи, нет! Боже мой, Майна, ты именно это подумала?

Раньше Адам не давал мне даже малейшего повода для подозрений. Он любил меня. Я любила его. Я изо всех сил старалась говорить ровным тоном:

– А что мне еще остается думать? Между вами явно что-то произошло.

– Катя по всей кухне разбросала разноцветную глину для лепки. Я на нее наорал. Она приняла это близко к сердцу, вот и все.

Я глядела на Адама и слушала его неуклюжее откровенное вранье.

– Ты мог бы, по крайней мере, сочинить нечто более правдоподобное.

Нежелание Адама напрячься и придумать убедительную «отмазку» причиняло почти такую же боль, как и его вранье. Неужели я так мало для него значила?

С отъездом Кати наша семья дала трещину. София пришла в ярость, и горечь от внезапной потери подруги выразилась в разбитых игрушках и изорванных картинках. Она винила во всем меня по той лишь причине, что именно я все ей рассказала, и мне понадобилось мобилизовать силу духа, чтобы не объяснять дочери, что виноват Адам. Мы с ним ходили кругами: я – колючая и резкая, он – молчаливый и полный напускного негодования, нацеленного на то, чтобы заставить меня засомневаться. Я держалась стойко. Если Катя была своего рода кроссвордом, то теперь, разгадав его, я поняла, что ответы лежали на поверхности. Многие месяцы Адам уклончиво отвечал, когда именно у него выходные, и был весьма осторожен с телефоном, беря его с собой в ванную, если принимал душ. Я была круглой дурой, что ни о чем не догадалась гораздо раньше.

– Вверх по склону, – произносит София. – Потом церковь, затем…

Я слишком поздно сжимаю руку, пальчики дочери выскальзывают из моей ладони, ноги ее разъезжаются в стороны, и она стукается затылком о тротуар. Глаза Софии испуганно расширяются, потом сужаются, когда она соображает, как ей больно, страшно и неловко. Бросив сумку, я быстро подхватываю ее на руки, второпях налетев на шедшего в противоположном направлении мужчину.

– Оп-ля, вставай-ка на ножки! – говорю я не терпящим возражений тоном.

София смотрит на меня, ее нижняя губа дрожит, а темные глаза впиваются в меня в поисках ответа, насколько сильно она упала. Я улыбаюсь, убеждая дочь, что ничего страшного не случилось, и задираю голову, чтобы отыскать облака-силуэты.

– Видишь собаку? Она встает на лапы, голову видишь вон там? А хвост?

София не заплачет. Она никогда не плачет. Вместо этого дочь злится, и ее непонятные крики означают, что виновата я, всегда я. Или же выбегает на дорогу, чтобы доказать что-то понятное только ей. Что я люблю ее? Что я ее не люблю?

София следит за моим взглядом. По небу проплывает самолет, рассекая облака, которые кажутся достаточно плотными, чтобы прервать его полет.

– «Боинг-747», – говорит она.

Я с облегчением выдыхаю. Отвлекающий маневр сработал.

– Нет, это «А-380». Нос не выпуклый и «горба» нет, видишь?

Я осторожно опускаю дочь на тротуар, и она показывает мне промокшие от снега перчатки.

– Бедненькая София. Гляди, вон там церковь, а что за ней?

– Школа.

– Значит, мы почти пришли, – говорю я, прикрывая радужной улыбкой образовавшийся беспорядок и неразбериху.

Моя сумка – вообще-то это сумка Софии – перевернулась, и ее содержимое высыпалось на тротуар. Я сую туда сменную одежду и хватаю бутылочку с водой, она катится от нас, с каждым оборотом то показывая, то скрывая написанное на этикетке имя моей дочери.

– Это твое?

Мужчина, на которого я налетела, что-то протягивает Софии. Это слон с лоснящимся и сплющенным от пяти лет нежной любви хоботом.

– Отдай! – кричит София, даже когда отступает и прячется за меня.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего страшного.

Мужчина, похоже, ничуть не обиделся на грубость моей дочери. Я не должна за нее извиняться. Это противоречит тому, что она ощущает, когда то, что ей нужно, – это поддержка. Однако нелегко молчать, видя перед собой вздернутые брови и немое осуждение за то, что ты не научила ребенка, как себя вести. Я забираю слона, София выхватывает его у меня и утыкается в него лицом.

Слон прибыл из дома, где дочь провела первые четыре месяца жизни. Он – единственное, что осталось у нее с того времени, хотя никто не знает, действительно ли он ей принадлежал, или же его прихватили в тот день, когда Софию увезли в больницу скорой помощи. В любом случае они теперь не разлей вода.

София держит слона за хобот, пока мы не доходим до школы. Там она показывает мисс Джессоп мокрые перчатки, а я вешаю пальто Софии и кладу ей в сумку шапочку и шарф. Сегодня 17 декабря, и школа гудит в ожидании праздника. Ватные снеговики пляшут на листах цветного картона, приклеенных к доскам объявлений, а учителя носят яркие серьги, сверкающие то ли радостно, то ли тревожно. На кафельном полу красуются лужицы, у порога, где отряхивают ноги, комья снега, а к вешалкам с крючками тянутся мокрые дорожки.

Я достаю коробочку с обедом для Софии и протягиваю ее мисс Джессоп, продолжая рыться в сумке. Обычно каждый вечер Катя опорожняла сумку, смывая липкие следы от пальцев и тайком выкидывая самые жуткие рисунки. Я все время собираюсь проделывать то же самое, потом каждый день вешаю сумку в прихожей и не вспоминаю о ней, пока на следующее утро мы снова не идем в школу.

– У вас все готово к Рождеству?

Учительница Софии стройная, с гладкой кожей, которая может указывать на двадцать с небольшим лет или же на ухоженные тридцать. Я вспоминаю косметику «Кларенс», какую долгие годы покупала в дьюти-фри, и все процедуры ухода за кожей, которые начинала с благими намерениями, чтобы лишь снова вернуться к влажным салфеткам. Уверена, мисс Джессоп очищает кожу, увлажняет ее и накладывает тональный крем.

– Вроде да.

К запасному свитеру Софии прилипла льдинка, и вокруг нее образовалось холодное влажное пятно. Я стряхиваю льдинку на пол и возобновляю бесплодные поиски среди обрывков картонки для яиц и пустых коробочек из-под сока.