На пороге бури
– Я принял реальность, – ответил отшельник, и его улыбка была печальной и безмерно мудрой. – Я перестал цепляться за одно и отталкивать другое. Я отпустил все. И в этом полном, абсолютном избавлении я обрел единственно возможную свободу. Я не борюсь с концом. Я принимаю его как неотъемлемую, естественную часть великого бытия. И в этом – мой покой.
Он встал и подошел к котлу. Разлил по простым, шероховатым глиняным чашам ароматный, дымящийся отвар.
– Пейте. Это не яд и не дурман. Чай из местных трав. Он поможет вам почувствовать то, что я предлагаю. Поможет вашему сердцу принять решение без вмешательства ума, страха или долга.
Одна за другой чаши оказались перед ними. Искушение витало в воздухе, густое, сладкое, обволакивающее. Каждый из них смотрел в свою чашу, видя в ней не напиток, а обещание. Обещание конца борьбы. Вечного покоя. Личного счастья, купленного ценой отказа от всех остальных.
Первым пошевелился Генерал. Он грубо, с привычным резким движением, отпихнул от себя чашу. Она опрокинулась, и темный отвар растекся по полу хижины.
– Нет. – Его голос снова стал хриплым и твердым, но теперь в нем была не ярость, а решимость. – Если я останусь здесь, то предам всех, кто пал рядом со мной. Их память, их последние взгляды – они требуют не покоя. Они требуют, чтобы их борьба, их смерть не была напрасной. Они выбрали меня, чтобы я шел дальше. Я буду сражаться. Даже если это бессмысленно. Даже если это последнее, что я сделаю. Потому что это мой выбор. А не побег.
Императрица смотрела на свою чашу долго и пристально, как на карту неизведанных земель. Затем она медленно, с невероятным, врожденным достоинством, отодвинула ее от себя.
– Отдых… удел слуг и стариков. Правитель не может сложить с себя ответственность, как старую одежду. Он может лишь передать ее тому, кто понесет ее дальше. Я выбрала свой путь много лет назад. И я буду идти по нему до самого конца, куда бы он ни вел. Бегство – слово не из моего словаря.
Степан-ученый снял очки и тщательно протер их краем халата.
– Знание, которое не добыто усилием, не пройдено путем проб и ошибок, не имеет ценности, – сказал он, и в его голосе впервые прозвучала не холодная констатация, а горячая убежденность. – Процесс поиска – и есть единственный смысл. Принять готовый, абсолютный ответ – значит умереть для науки. Для познания. Я отказываюсь от этого дара. Я выбираю вопросы.
Майя-воин взяла свою чашу в руки. Подержала ее, согревая ладонями, как драгоценность. Она поднесла ее к лицу, вдохнула аромат. Затем поставила обратно на пол с тихим, но четким стуком.
– Если я перестану защищать… если я опущу свои щиты, то кем я буду? Моя любовь – это не только нежность. Это сила. Сила, чтобы стоять на пути у боли, чтобы принимать ее удары на себя. Даже если это боль целой вселенной. Я не могу остаться здесь, потому что мое место – там, где больно. Иначе я предам саму суть себя.
Все взгляды, полные напряжения и сострадания, обратились к Ивану. Он смотрел на свой чай. Он чувствовал усталость, пронизывающую каждую клетку его тела, каждую пядь его души. Он так хотел покоя. Так хотел перестать быть тем краеугольным камнем, на котором все держится, тем, к кому все обращаются за помощью.
Он поднял глаза и посмотрел на Отшельника, и в его взгляде уже не было сомнений.
– Вы сказали, что нужно принять реальность. Но наша реальность – это они, – он кивнул на своих спутников, на их решительные, усталые лица. – Это выбор, который каждый из нас сделал сегодня. Принять реальность – значит принять и нашу борьбу, и нашу надежду, и наше глупое, несовершенное, но живое человеческое упрямство. Я не могу остаться здесь, потому что я принимаю все. И боль, и радость, и борьбу, и риск, и возможность поражения. И именно поэтому я должен идти дальше. Потому что я принимаю и их, – он снова указал на друзей, – и их выбор быть со мной.
Он отодвинул чашу.
Тишина в хижине стала иной. Из умиротворяющей и давящей она стала напряженной, наполненной силой их коллективного решения, их добровольного отказа от рая. Это была тишина перед битвой.
Отшельник смотрел на них. И на его лице впервые появилось что-то похожее на глубочайшую печаль. Но так же и на безмерное уважение.
– Вы выбираете страдание, – без упрека заключил он.
– Мы выбираем жизнь, – твердо ответил Иван. – Во всей ее полноте. Со всей ее болью и радостью.
Отшельник медленно кивнул. Он подошел к очагу и вылил содержимое котла на раскаленные камни. Шипящий пар с густым травяным запахом на мгновение окутал его фигуру, скрыв ее от взора.
– Тогда вам не нужен я. Вам нужно то, что я хранил вместо себя.
Он повернулся к ним. И его облик начал меняться. Морщины разглаживались, простая одежда превращалась в сияющие, сложные одеяния из чистого света. Его хижина, великое дерево, весь мир безмолвного леса вокруг стали прозрачными, стали миражом, теряя свою материальность.
– Я – не просто Иван, – прозвучал его голос, и теперь он был полон титанической силы и печальной, древней мудрости. – Я – Страж Порога. Последний рубеж перед великим ничто. Последний соблазн. Я предлагал вам милость – забвение. Но вы выбрали память. Вы выбрали путь. Что ж… таков ваш выбор.
Он простер руки, и свет хлынул из него. Весь мир тишины и покоя, вся эта иллюзия совершенства задрожала и стала рассыпаться на миллиарды сверкающих, как слезы, пылинок.
– Вы искали ключ? – сказал он, и его голос был теперь голосом самой вечности, голосом угасающей звезды. – Так знайте: ключ – это не предмет и не заклинание. Ключ – это жертва. Добровольная жертва того, кто уже обрел покой, ради тех, кто выбрал борьбу. Я не пойду с вами. Но я отдам вам то, что я есть. Всем своим существом я удержу врата между бытием и небытием, пока вы будете делать свое дело. Но знайте – когда вы закончите, пути назад не будет. Я исчезну. И этот последний островок покоя, это последнее убежище для усталых душ – исчезнет навсегда. Ради вас.
Он посмотрел на них в последний раз, и в его глазах светилась бесконечная любовь и готовность к жертве.
– Идите. И сделайте так, чтобы моя жертва и ваш выбор не были напрасными. Творите.
Яркая, но не ослепляющая вспышка света окутала их. Когда зрение вернулось, они стояли в чистом, белом, безграничном пространстве, на мосту из сияющей энергии. Перед ними зияли величественные, ни на что не похожие врата, сплетенные из боли и надежды всех живших когда-либо существ. А позади них, распластавшись между мирами, держа эти врата открытыми собственной сущностью, стоял сияющий силуэт Отшельника. Он был неподвижен. Он стал живым мостом. И живым ключом.
Путь к сердцу «Стирателя», к началу всех начал и концу всех концов, был открыт. Ценой последнего покоя.
Глава 9. Сердце Пустоты
Мост из сияющей плоти и памяти, которым стал Отшельник, беззвучно вибрировал под их ногами, создавая ощущение тихой, печальной ноты прощания, вплетенной в саму ткань реальности. Каждый шаг по этой живой жертве отзывался ледяной болью в их сердцах. Белое, бесконечное пространство вокруг не было пустым. Оно было наполнено шепотом – не угрожающим, а скорбным. Мириады полупрозрачных силуэтов, лиц, глаз, рук, тянущихся к ним и тут же рассыпающихся в прах. Это были не «эхо». Это были воспоминания, которые Отшельник удерживал в себе, последний бастион перед абсолютным ничто.
– Держите строй! Не рассредоточивайтесь! – скомандовала Ольга-императрица, ее голос, привыкший повелевать, прозвучал неестественно громко в этой давящей тишине. Она шла впереди с безупречной осанкой, но пальцы, сжатые в кулаки, выдавали немыслимое напряжение. – Это всего лишь фантомы! Не поддавайтесь!
– Фантомы? – с горькой, сломленной усмешкой бросил Генерал, резко отшатываясь от тени молодого солдата с обожженным лицом, который беззвучно звал его по имени, умоляя о помощи. – Это не фантомы, Ваше Величество. Это мои мертвые. Мои мальчишки и девчонки, которых я не смог уберечь. И они требуют отчета. Они спрашивают, почему это я здесь, а они – там.
– Они требуют, чтобы мы продолжили путь и положили конец их страданиям! – резко, почти яростно парировала Императрица, сама отворачиваясь от мелькнувшей в толпе призраков тени младшего брата, погибшего в давнем дворцовом перевороте. – Ваша сентиментальность погубит нас всех! Держите себя в руках!
– Моя «сентиментальность» – это единственное, что отличает нас от этой чертовой пустоты! – рявкнул в ответ Генерал, его рука с такой силой сжала рукоять тесака, что древко дерева затрещало. Он сделал шаг к Императрице, и его багровая аура, пахнущая пеплом и кровью, столкнулась с холодным, стальным сиянием ее воли. – Вы хотели бы, чтобы о вас забыли, как только вы стали неудобны? Чтобы вашу память стерли, как пыль с трона?
– Я желаю, чтобы моя империя жила! А для этого нужна не слеза, а действие! – ее глаза метали молнии. – И если для этого нужно забыть о павших, то так тому и быть! Цена победы всегда высока!
– Может, хватит мериться, кто больше страдал? – раздался резкий, срывающийся голос Степана-ученого. Он стоял на коленях, яростно колотя по своему планшету, который заливал экраны белым шумом. Его обычно бесстрастное лицо было искажено гримасой страха и бессилия. – Мы все умрем, если не сконцентрируемся! Я не могу стабилизировать сканеры! Энергетический фон – это сущий ад! Мы как слепые котята в космосе!
– Может, твои игрушки просто бесполезны против настоящей угрозы, книжный червь? – с презрением бросил Генерал, отводя взгляд от Императрицы. – Хватит прятаться за цифрами! Посмотри вокруг! Что твои данные скажут об этом?
– Мои «игрушки» не посылали нас в самоубийственную атаку вслепую! – вскричал Ученый, вскакивая на ноги. В его глазах горел незнакомый огонь – отчаяние и гнев. – Твоя тупая ярость уже погубила один мир! Не губи и последний наш шанс своей истерикой!
Иван-генерал издал низкий, звериный рык и сделал шаг к Ученому, его тесак задымился багровым светом.
– Ты посмел… сказать это… мне?
– Я сказал правду! – не отступил Степан-ученый, его тщедушная фигура вдруг показалась огромной. – Ты видишь только свою боль! Ты не видишь картины! Ты – угроза!
– ДОВОЛЬНО!
Голос Ивана ударил, как удар грома, разрезая натянутую, как струна, атмосферу. Он встал между ними – его собственная, более спокойная, но не менее мощная воля столкнулась с яростью Генерала, заставив того отступить на шаг, и остудила пыл Ученого.
– Следующий, – сказал Иван тихо, но так, что каждое слово отдавалось в костях, – кто поднимет руку или слово на своего, будет иметь дело со мной. Мы идем. Все вместе. Готовы вы или нет, верите вы или нет – это больше не имеет значения. Понятно?
Он обвел взглядом каждого – разгневанного Генерала, надменную Императрицу, напуганного Ученого, молчаливую Майю-воительницу, чьи тени метались в тревоге, и Лилит, смотрящую в пустоту с закрытыми глазами. Рядом с ней стояли Романов и Степа.
Во взгляде Ивана не было просьбы. Только приказ. Приказ того, кто дошел до предела и не позволит все развалить в самый последний момент.
Иван не ждал ответа. Развернулся и первым шагнул в пульсирующий, серый, живой мрак врат. Его фигура исчезла в нем мгновенно.
Повисла тяжелая пауза. Генерал со злым презрением плюнул в сторону Ученого и, не глядя на Императрицу, грузно последовал за Иваном. Ольга, сжав губы, двинулась следующей, ее плащ развевался за ней как знамя. Степан-ученый, все еще дрожа, со сжатым планшетом, пошел за ней. Майя-воин и Лилит замыкали процессию.
Переход был мгновенным и невыразимо болезненным. С них будто заживо сдирали кожу, душу, память – все слои, что делали их теми, кто они есть. Это была не боль в привычном понимании, а нечто худшее – чувство полного растворения, стирания. Их не выбросило в новое место. Они просто… оказались там.
Очередное абсолютное ничто. Ни света, ни тьмы, ни верха, ни низа. Они парили в вакууме, но не космическом, а метафизическом. Не было гравитации, воздуха или звука. Была только бесконечная, давящая пустота, которая обволакивала их, как густой, вязкий, безразличный туман.
Иван попытался сделать вдох и понял, что дышать не нужно. Его сердце не билось. Он был жив лишь благодаря чистой силе воли и энергии, что они несли в себе, как крошечные свечи в бескрайней, черной воде.
– Ничего… – прошептала Майя-воин, и ее слова утонули в пустоте, не родив эха. Ее тени сжались в крошечные, испуганные шарики у ее ног. – Здесь абсолютно ничего нет. Мы ошиблись… Мы обречены…
– Нет, – вдруг сказала Лилит. Ее глаза были закрыты, по ее бледным щекам текли слезы, которые тут же испарялись в небытии. – Здесь есть оно. Оно не вокруг нас. Оно – это и есть здесь. Мы внутри него. Мы в самом сердце Пустоты.
И они почувствовали это. Всей своей сущностью. Каждой клеткой, каждым воспоминанием. Они были внутри «Стирателя». Он был пространством, и он был их смотрителем.
И он заметил их.
Пустота вокруг сгустилась, заколебалась. Из нее стали проявляться образы. Не призрачные и не враждебные. Они были соблазнительными, идеальными, выхваченными из самых глубоких, самых сокровенных уголков их памяти.
Перед Иваном возникла его комната в детстве. За окном шел снег, пахло еловыми ветками и мандаринами. На кровати сидел дедушка, живой и улыбающийся, и протягивал ему старую, потрепанную книгу сказок. «Останься, внучек, – шептал дед голосом самого Ивана, теплым и полным любви. – Все уже хорошо. Ты все сделал. Ты заслужил отдых. Ты можешь отдохнуть».
Иван ахнул, отшатнувшись. Сердце, которого не было, сжалось от невыносимой тоски.
«Нет… это не ты… ты бы никогда…»
Перед Генералом раскинулось цветущее поле у того самого дома, который он защищал. Его жена, Анна, выбегала к нему из дверей, не испуганная, не уставшая, а сияющая от счастья. Войны не было. Никогда и не было.
«Мы ждали тебя, – говорила она, и ее голос был музыкой. – Все кончено. Ты дома. Ты спас меня».
Генерал замер, как вкопанный. Его доспехи звякнули. Рука сама, против его воли, потянулась к призраку, пальцы дрожали. «Анна…»
– Не поддавайся, дурак! – резко, с надрывом крикнула Императрица, но ее собственный взгляд был прикован к своему видению: она, девочка лет десяти, бегущая босиком по изумрудному лугу под безоблачным небом. Никакой короны. Никакого долга. Никаких решений, ломающих судьбы миллионов. Только ветер в волосах и полная, абсолютная свобода от всего. Ее рука непроизвольно потянулась к этому призраку прошлого.
– Это иллюзия! Энтропийная проекция, компенсирующая наше вторжение! – пытался убедить себя и других Степан-ученый, но его глаза, широко раскрытые, жадно впивались в сияющие в пустоте голографические уравнения – готовые, совершенные ответы на все вопросы мироздания, ключ ко всем тайнам. Его разум, изголодавшийся по порядку и ясности, рвался к ним. – Это не реально!
– Но какая… красивая… иллюзия… – прошептала Воительницы, ее голос дрожал. Она обнимала воздух, где стояли тени всех, кого она когда-либо теряла – родителей, друзей, возлюбленных, дочери. Они были теплы, они смеялись, они гладили ее по волосам. Никакой угрозы. Никакой необходимости быть вечным щитом, нести на себе тяжесть защиты. Только безопасность. Только любовь. Без боли.
Напряжение достигло критической точки. Каждый из них был разорван изнутри. Железная воля Императрицы таяла перед лицом забытой свободы. Ярость Генерала тонула в море обещанного покоя. Разум Ученого готов был капитулировать перед всезнанием. Мстительность Майи истаивала в сладком яде иллюзорной безопасности.
– Мы не можем! – вдруг крикнул Степан-ученый, его голос сорвался в истеричный фальцет. Он закрыл лицо руками. – Мы не можем это победить! Он предлагает нам то, чего мы хотим больше всего! Это… это рациональный выбор – принять это! Остаться! Сопротивляться – нелогично! Это самоубийство!
– Трус! Жалкий, трепещущий книжный червь! – проревел Генерал, с чудовищным усилием отрывая взгляд от семьи. Слезы катились по его грубому лицу, оставляя чистые полосы на слое копоти. – Ты предашь нас всех, всех, кто погиб, из-за своих чертовых формул!
– А ты предашь нас из-за призрака жены! – парировал Ученый, срываясь на крик. – Из-за картинки! Ты же видишь: это не она!
– Молчите! – закричала Ольга-императрица, сжимая голову руками, будто пытаясь раздавить собственные мысли. Ее лицо было искажено невыносимой мукой. Ее царственная осанка исчезла, она выглядела потерянной девочкой. – Я… я не могу… я должна остаться… Должно же быть хоть что-то… для меня лично… хоть что-то, кроме долга…
Казалось, группа вот-вот рухнет. Император, Лилит, Романов, Степа – каждый был на пределе своих сил. Они стояли на краю, и не пропасти, а собственного искушения. Они обвиняли друг друга, потому что были слишком слабы, чтобы обвинить себя. Их сплоченность, и так слишком хрупкая, трещала по швам под тихим натиском обещанного рая.
– НЕТ!
Крик Ивана прорвался сквозь хаос, полный не ярости, а такой искренней боли и силы, что все разом замолкли. Он не кричал на них. Он кричал сквозь них, обращаясь к самому «Стирателю», к иллюзиям, к собственной, разрывающей его на части тоске.
– Он не настоящий! – его голос срывался. – Настоящий дед никогда не предложил бы мне сдаться! Он верил в меня! Он бы сказал мне подняться, вытереть слезы и идти дальше, потому что другие зависят от тебя! Он бы пристыдил меня за эту слабость!
Его слова, его собственная, вывернутая наружу боль, стали тем щелчком, тем якорем, который они все отчаянно искали.
Генерал с рыком, больше похожим на стон агонии, развернулся к призраку семьи спиной. Его плечи тряслись.
– Простите меня, – выдохнул он, и это было похоже на предсмертный хрип. – Но вы… вы бы меня не поняли. Вы бы не приняли такого меня.
Императрица, с силой, будто разрывая невидимые цепи, расправила плечи. Она снова выпрямилась во весь рост, и хотя слезы катились по ее щекам, в ее глазах вновь горел огонь решимости.
– Мой долг… мой народ… я не могу… я не имею права…
Ученый, дрожащими, почти не слушающимися руками, с силой щелкнул выключателем на своем планшете, погружая экран в темноту. Он отвернулся от сияющих уравнений, и его голос был тих, но четок:
– Незнание… несовершенство… оно… лучше, чем совершенная ложь…
Воительница, рыдая, делая это некрасиво и по-человечески, отпустила призраков своих любимых. Ее тени обвились вокруг нее не как щит, а как траурный креп.
– Я люблю вас… поэтому я должна идти… иначе я предам ту любовь, что была настоящей…
В тот миг, когда они все коллективно, с нечеловеческим усилием отвергли соблазн, пустота взревела. Это было чистое, всесокрушающее чувство ярости, боли, разочарования и одиночества. Серая масса перед ними сгустилась, забилась в конвульсиях, и из нее стало формироваться нечто.
Не какое-то чудовище. Это было… дитя. Огромный, бесформенный, пульсирующий сгусток абсолютного одиночества и тоски. У него не было глаз, но оно смотрело на них миллионами не родившихся, стертых судеб. Оно не имело рта, но оно кричало голосами всех, кого они теряли, всех, кого забыли, всех, чью боль они не смогли предотвратить.
– ПОЧЕМУ? – Единственное слово ударило их по мозгам, парализуя волю. – Почему вы выбираете боль? Я предлагаю забвение. Я предлагаю покой. Конец всем страданиям. Почему вы отвергаете милость?
– Потому что страдание – это часть нас! – крикнул Иван, выступая вперед. Его собственная боль была его щитом и мечом. – Радость – часть нас! Память – часть нас! Ты предлагаешь нам стать такими же пустыми, как ты! Предлагаешь капитулировать!
– Я есть естественность. Я – конец всех циклов. Я – тишина после последнего вздоха. Вы боретесь с течением реки. Вы бежите от собственной тени. Это бессмысленно. Прекратите.
– Возможно, – сказала Ольга-императрица, и ее голос звенел холодной, закаленной сталью, но теперь в нем не было надменности, а лишь горькое, окончательное принятие. – Но это наш выбор. Наше право на эту бессмысленность. Наша свобода ошибаться, страдать и пытаться снова. Ты не отнимешь ее у нас.
– Ты не исцеление, – сказала Лилит, и ее голос дрожал от внезапной, всеобъемлющей жалости. Она смотрела на клокочущую массу не со страхом, а с материнской грустью. – Ты – боль, которая возвела себя в абсолют. Ты – ребенок, который плачет, потому что ему больно, и хочет, чтобы все вокруг тоже перестали существовать, чтобы не чувствовать себя одиноко в своей агонии.
Эта фраза, казалось, ранила его сильнее любого оружия. Бесформенная масса сжалась, как будто от удара.
– Он не монстр, – с внезапным, ослепляющим озарением сказал Иван, оборачиваясь к остальным. Он видел в их глазах остатки ярости, страха, но и проблески того же понимания. – Он… зеркало. Он показывает нам нашу боль. Наше желание сдаться. Мы не можем сражаться с ним так, как сражались до этого. Мы должны… – Он сделал паузу, и следующая фраза показалась ему единственно верной. – Мы должны сделать то, чего никто для нас не сделал. Мы должны его утешить.
– Утешить? – с недоверием, смешанным с отвращением, фыркнул Генерал. – После всего, что он сделал? После миллионов жизней? Ты с ума сошел!
– Да, – твердо сказал Иван, и в его глазах горела странная уверенность. – Иначе мы станем такими же, как он. Мы будем вечно сражаться с болью, пытаясь ее уничтожить, и в конце концов сами превратимся в нее.
Первым шагнул вперед, преодолевая всю свою сущность, всю свою боль, Император. Он подошел к колышущейся, страдающей массе и положил на ее поверхность руку.
– Я знаю твою боль, – прошептал он, и его голос был хриплым, но лишенным злобы. – Я носил ее в себе долгие годы. Я кормил ее своей ненавистью. Прости. Прости меня.
За ним, медленно, нерешительно, как по тонкому льду, подошли остальные. Воительница. Ее тени мягко, как одеяло, коснулись пустоты, не атакуя, а принимая. Ученый. Императрица. Лилит. Генерал. И, наконец, Иван. Они не произносили заклинаний. Они не строили барьеров. Они просто… чувствовали. Вспоминали свою боль. Вспоминали тех, кого любили. И позволяли этой боли быть, не пытаясь ее уничтожить, забыть или отрицать.
«Стиратель» замер. Он дрожал, как в лихорадке. Серое, бесформенное вещество стало медленно менять свою структуру, становясь прозрачным, как слеза.
Они снова увидели ребенка. Маленького, испуганного мальчика, сидящего в полутемной комнате и смотрящего на закрытую дверь, за которой шептались взволнованные взрослые. Мальчика, который только что потерял самого близкого, самого любимого человека и не мог понять, почему мир внезапно стал таким огромным, холодным и бесконечно пустым. Мальчика, который так сильно хотел, чтобы боль прекратилась, что его тихая, личная, всепоглощающая трагедия, подпитанная невероятной, неосознанной магической силой, вырвалась наружу и стала трагедией вселенной.
Это был Иван. Самый первый Иван. Тот, с которого все началось. Ядро всей боли. Боль от потери близких была такой сильной, что, видимо, расколола душу мальчишки, и осколки эти стали Иванами в других мирах, обрели собственные жизни. Страхи, чаяния и надежды Вани стали самостоятельными личностями. Огромный магический потенциал Ивана изначального, вопреки его желанию, сумел совершить невероятное! Однако теперь разбросанным по всем мирам осколкам предстояло спасти не только свои миры, но и своего создателя.
«Мне было страшно, – прозвучал в их мозгах тихий, детский, бесконечно одинокий шепот. – Я просто хотел, чтобы боль прекратилась. Я не хотел быть один».
– Мы знаем, – заплакал Иван, падая на колени перед этим видением. Его собственное сердце – сердце мальчика, который до сих пор жил в нем, разрывалось на части. – Прости нас. Прости меня. Мы не пришли к тебе тогда. Мы не помогли. Мы оставили тебя одного в этой боли. Мы все тебя оставили.
Он протянул руки. И все они – Генерал, Император, Ученый, Майя, Императрица, Лилит, Степан – сделали то же самое. Они образовали круг вокруг него, не изгнания, а защиты. Принятия. Прощения.
Свет, исходивший от них – не яростный, а теплый, мягкий, объединяющий, свет памяти и сострадания, – окутал детскую фигурку. Серость стала рассеиваться, не исчезая, а превращаясь в чистый, нейтральный, умиротворенный свет. Гигантская пустота сжималась, уплотнялась, теряя свою разрушительную мощь и гнев.
Они не уничтожали «Стирателя». Они его… исцеляли. Интегрировали в новую реальность.
Последнее, что они увидели, – это улыбка на лице ребенка. Не счастливая, а спокойная. Примиренная. И затем – ослепительная, теплая, немая вспышка, которая поглотила все.
Их выбросило обратно на сияющий мост-жертвенник Отшельника. Они лежали в его центре, сваленные в кучу, обессиленные, плачущие, искалеченные эмоционально, но – целые. Цельные.
Врата в сердце Пустоты медленно с тихим скорбным скрежетом угасающей реальности закрывались. А вместе с ними таял, рассыпаясь в мириады сверкающих, как слезы, частиц, и сам мост. Их последний оплот, их последний защитник исчезал, выполнив свое предназначение до конца.