Битва за Рим

– О, только не это! – вскричала она. – Нет! Как вы не понимаете? Это может причинить ему огромный вред. Мой сын не должен думать, что он чем-то отличается от других! Что же будет, если сразу трое взрослых начнут глазеть на него и дивиться его разумным ответам? Он возомнит себя невесть кем!

Рутилия раскраснелась и поджала губы.

– Милая девочка, ведь он мой внук! – выпалила она.

– Да, мама, отлично знаю. Ты обязательно увидишь его и сможешь задать ему любые вопросы – но сейчас еще не время! И не все вместе! Пока я просила бы зайти к нам дядю Публия.

Котта толкнул жену локтем.

– Прекрасная мысль, Аврелия, – сказал он одобрительно. – В конце концов, ему скоро исполнится два года. Аврелия может пригласить нас к нему на день рождения, Рутилия. Вот тогда и увидим собственными глазами, что это за чудо, а ребенок даже и не заподозрит, с какой целью мы нагрянули.

Подавив досаду, Рутилия кивнула:

– Как пожелаешь, Марк Аврелий. Тебя это устраивает, дочь?

– Да, – буркнула Аврелия.

Публий Рутилий Руф сразу пал жертвой обаяния юного Цезаря, все более искусно пользовавшегося своей способностью очаровывать людей, и счел его замечательным ребенком. Он едва дождался момента, чтобы поделиться своим восторгом с его матерью.

– Не припомню, когда я чувствовал такую симпатию к кому-либо, за исключением тебя, когда ты, отвергнув всех служанок, которых тебе предлагали родители, сама нашла себе Кардиксу, – с улыбкой проговорил он. – Тогда я подумал, что ты – бесценная жемчужина. Но теперь я узнал, что моя жемчужина произвела не лучик света, а прямо-таки кусочек солнца.

– Оставь всю эту лирику, дядя Публий! – отрезала озабоченная мамаша. – Я позвала тебя не за этим.

Однако Публию Рутилию Руфу представлялось крайне важным довести до ее сознания свою мысль, поэтому он уселся с ней рядом на скамью во дворе-колодце, устроенном посредине инсулы. Местечко было чудесным, поскольку второй обитатель первого этажа, всадник Гай Маций, увлекался цветоводством и достиг в этом деле совершенства. Аврелия называла свой двор-колодец «вавилонскими висячими садами»: с балконов на всех этажах свисали различные растения, а вьющийся виноград за долгие годы оплел весь двор до самой крыши. Дело было летом, и сад благоухал ароматами роз, желтофиоли и фиалок; радуя глаз всеми оттенками розового, синего и фиолетового.

– Дорогая моя племянница, – заговорил Публий Рутилий Руф серьезным голосом, взяв ее за руки и заглядывая в глаза, – попытайся меня понять. Рим уже не молод, хотя пока еще не впал в старческое слабоумие. Но подумай сама: двести сорок четыре года им правили цари, затем четыреста одиннадцать лет у нас была Республика. История Рима насчитывает уже шестьсот пятьдесят пять лет, и за это время он становился все могущественнее. Но многие ли древние роды по-прежнему способны давать Риму консулов, Аврелия? Корнелии, Сервилии, Валерии, Постумии, Клавдии, Эмилии, Сульпиции… Юлии не давали Риму консулов уже четыре сотни лет, хотя думаю, что при жизни теперешнего поколения в курульном кресле все же побывает несколько Юлиев. Сергии слишком бедны, поэтому им пришлось заняться разведением устриц; Пинарии так бедны, что готовы на что угодно, лишь бы разбогатеть. У плебейского нобилитета дела идут лучше, чем у патрициев, и мне кажется, что если мы не проявим осторожность, то Рим окончательно попадет под власть «новых людей», не имеющих великих предков, не чувствующих связи с корнями Рима и поэтому безразличных к тому, во что Рим превратится. – Он сильнее сжал ее руки. – Аврелия, твой сын – представитель старейшего и знаменитейшего рода. Среди доживающих свой век патрицианских родов одни Фабии могут сравниться с Юлиями, но Фабиям уже три поколения приходится усыновлять детей, чтобы не пустовало курульное кресло. Истинные Фабии настолько выродились, что прячутся от людских глаз. И вот перед нами – Цезарь-младший, выходец из древнего патрицианского рода, не уступающий умом и энергией «новым людям». Он – надежда Рима, какой я уж и не надеялся увидеть. Я верю: для того чтобы Рим вознесся еще выше, им должны править патриции. Я никогда не произнес бы этого при Гае Марии, которого люблю, но, любя, осуждаю. За свою феноменальную карьеру Гай Марий причинил Риму больше вреда, чем пятьдесят германских вторжений. Законы, которые он попрал, традиции, которые он уничтожил, прецеденты, которые он создал! Братья Гракхи, по крайней мере, принадлежали к нобилитету и пытались решить назревшие в Риме проблемы хотя бы с подобием уважения к mos maiorum, неписаным заветам предков. Тогда как Гай Марий пренебрег mos maiorum, оставив Рим на растерзание волкам, не имеющим ни малейшего отношения к старой доброй волчице, вскормившей Ромула и Рема.

Речь эта показалась Аврелии такой увлекательной и необычной, что она слушала ее с широко распахнутыми глазами, даже не замечая, как сильно сжал Публий Рутилий Руф ее руку. Наконец-то ей предлагали нечто существенное, путеводную нить, держась за которую она с юным Цезарем могла выбраться из царства теней.

– Ты должна ценить достоинства юного Цезаря и делать все, что в твоих силах, чтобы направить его по пути величия. Тебе следует внушить ему целеустремленность, осознание задачи, которая по силам ему одному, – сохранить и обновить римский дух и римские традиции.

– Понимаю, дядя Публий, – ответила она серьезно.

– Хорошо, – кивнул он и, вставая, потянул ее за собой. – Завтра, в три часа пополудни, я пришлю к тебе одного человека. Пусть мальчик никуда не отлучается.

Так сын Аврелии стал воспитанником Марка Антония Гнифона, галла из Немауза. Его дед был из племени салиев, которое беспрерывными набегами терроризировало эллинизированное население Заальпийской Галлии. В конце концов деда и отца будущего воспитателя поймали отчаявшиеся массилиоты. Дед, проданный в рабство, вскоре умер, отец же был достаточно молод, чтобы из варвара превратиться в домашнего слугу в греческой семье. Паренек оказался смышленым, поэтому умудрился накопить денег и выкупиться на свободу, после чего женился. В жены он взял гречанку-массилиотку скромного происхождения, отец охотно дал согласие на брак, несмотря на варварскую наружность жениха – могучее телосложение и ярко-рыжие волосы. Таким образом, его сын Гнифон вырос среди свободных людей и, как и его отец, оказался юношей весьма способным.

Гней Домиций Агенобарб, превративший побережье Срединного моря Заальпийской Галлии в римскую провинцию, назначил своим старшим легатом одного из Марков Антониев, у которого отец Гнифона служил переводчиком и писцом. После победоносного завершения войны с арвернами Марк Антоний пожаловал отцу Гнифона римское гражданство. Это был наилучший способ выразить свою благодарность – Антонии славились щедростью. Хотя ко времени поступления на службу к Марку Антонию отец Гнифона уже был свободным человеком, римское гражданство позволило ему стать членом сельской трибы Антониев.

Гнифон еще в детстве проявлял интерес к географии, философии, математике, астрономии и инженерному делу. Когда он надел тогу взрослого мужчины, отец посадил его на корабль, отплывавший в Александрию, мировой центр учености. Там, в знаменитой библиотеке при Александрийском мусейоне, он набирался ума под руководством Диоклеса – главного библиотекаря.

Однако лучшие годы александрийского книгохранилища уже миновали, и никто из библиотекарей не мог сравниться с великим Эратосфеном. Когда Марку Антонию Гнифону исполнилось двадцать шесть лет, он решил поселиться в Риме и заняться преподаванием. Сперва он стал грамматиком и обучал молодых людей риторике; потом, устав от чванства юных аристократов, открыл школу для мальчиков помладше. Марк Антоний Гнифон тотчас добился успеха и весьма скоро мог себе позволить без стеснения взимать самую высокую плату. Он с легкостью оплачивал просторное учебное помещение из двух комнат на тихом шестом этаже инсулы вдали от гомона Субуры, а также еще четыре комнаты этажом выше в том же пышном сооружении на Палатине – там он жил. Гнифон содержал еще четырех рабов, которые обходились ему недешево; двое были его личными слугами, а двое помогали в преподавании.

Предложение Публия Рутилия Руфа учитель встретил смехом, заверив гостя, что не намерен отказываться от столь доходного занятия ради возни с сосунком. Рутилий Руф сделал следующий ход: он предложил педагогу готовый контракт, включавший проживание в роскошных апартаментах в более фешенебельной инсуле на Палатине и более щедрую оплату его труда. Однако Марк Антоний Гнифон не соглашался.

– Хотя бы зайди взглянуть на ребенка, – предложил Рутилий Руф. – Когда удача сама идет тебе в руки, не стоит воротить нос.

Стоило преподавателю познакомиться с юным Цезарем, как он изменил свое решение. Теперь Рутилий Руф услышал от него следующее:

– Я берусь быть наставником юного Цезаря не из-за его происхождения и даже не из-за его чудесных способностей, а потому, что он очень мне понравился и его будущее внушает мне страх.

– Ну и ребенок! – жаловалась Аврелия Луцию Корнелию Сулле, когда тот заглянул к ней в конце сентября. – Семья собирает последние деньги, чтобы нанять для него самого лучшего педагога, и что же? Педагог тоже становится жертвой его обаяния!

– Гм, – откликнулся Сулла.

Он пришел к Аврелии не для того, чтобы выслушивать жалобы на ее отпрысков. Дети утомляли Суллу, как бы смышлены и очаровательны они ни были; оставалось гадать, почему он не зевает в присутствии собственного потомства. Нет, он заглянул, чтобы сообщить о своем отъезде.

– Значит, и ты меня покидаешь, – заключила она, угощая его виноградом из своего садика.

– Да, и, боюсь, очень скоро. Тит Дидий намерен переправить войско в Испанию морем, а для этого самое лучшее время года – начало зимы. Я же отправлюсь туда по суше, чтобы все подготовить.

– Ты устал от Рима?

– А ты бы не устала на моем месте?

– О да!

Он беспокойно поерзал и в отчаянии стиснул кулаки:

– Я никогда не доберусь до самого верха, Аврелия!

Но она только рассмеялась:

– Ты еще станешь Октябрьским Конем, Луций Корнелий. Твой день непременно наступит!

– Но, надеюсь, не буквально, – усмехнулся он в ответ. – Мне бы хотелось сохранить голову на плечах – а Октябрьскому Коню этого не суждено. И почему, интересно знать? Беда в том, что все наши священнодействия настолько дряхлы, что мы даже не понимаем языка, на котором возносим свои молитвы. И не имеем представления, зачем запрягаем в колесницы боевых коней попарно, чтобы потом принести в жертву правого из колесницы, выигравшей забег. Что до сражения… – В саду было так светло, что зрачки Суллы превратились в точечки и он стал похож на незрячего провидца; в его взоре, устремленном на Аврелию, отразилось пророческое страдание, которое было вызвано не бедами прошлого или настоящего, а провидением будущего. – О, Аврелия! – вскричал он. – Почему счастье ускользает от меня?

У нее сжалось сердце, ногти вонзились в ладони.

– Не знаю, Луций Корнелий.

Взывать к его здравому смыслу – что могло быть нелепее? Но больше ей нечего было ему предложить.

– Думаю, тебе нужно найти серьезное дело.

Ответ Суллы был сух:

– Вот уж точно! Когда я занят, у меня не остается времени на раздумья.

– И я такая же, – ответила Аврелия ему в тон. – Но в жизни должно быть что-то еще.

Они сидели в гостиной рядом с низкой стеной внутреннего сада, по разные стороны стола; их разделяло блюдо, полное зрелого винограда. Гость умолк, а Аврелия все разглядывала его. Как он прекрасен! Ей вдруг стало очень жаль себя – это случалось с ней нечасто, поскольку она умела обуздывать чувства. «У него такой же рот, как у моего мужа, – подумала она, – такой же красивый…»

Сулла неожиданно поднял глаза, застав ее врасплох; Аврелия залилась густой краской. Что-то изменилось в его лице, трудно определить, что именно, но он вдруг стал больше походить на себя. Сулла протянул к ней руку, лицо его озарилось неотразимой улыбкой.

– Аврелия…

Она ответила на рукопожатие и затаила дыхание; у нее кружилась голова.