Битва за Рим

Друз усмехнулся, глядя на Квинта Поппедия с куда большей симпатией, чем на Цепиона.

– Мой шурин вечно чем-нибудь недоволен, Квинт Поппедий. Не обращай на него внимания.

– Я и не обращаю, – сказал Силон, приветливо кивая обеим женщинам, сидящим на стульях напротив возлежащих мужчин.

Друз и Силон встретились после поражения под Аравсионом, когда землю покрыли тела восьмидесяти тысяч римлян и их союзников – главным образом по вине отца Цепиона. Дружба эта, зародившаяся при незабываемых обстоятельствах, с годами лишь окрепла; связывала их и озабоченность судьбой италийских союзников, в защиту которых оба выступали. Силон с Друзом являли собой странную пару, однако ни причитания Цепиона, ни пересуды уважаемых сенаторов этого союза разрушить не могли.

Италик Силон больше походил на римлянина, а римлянин Друз – на италика. У Силона были правильной формы нос, светлая кожа и волосы, горделивая осанка; высокого и прекрасно сложенного, его несколько портили лишь желтовато-зеленые глаза, похожие на змеиные и почти не моргающие. Впрочем, для выходца из племени марсов это было неудивительно, так как марсы поклонялись змеям и с детства приучали себя не моргать. Отец Силона был у марсов вождем; его сменил сын, которому на этом поприще отнюдь не помешала молодость. Состоятельный и великолепно образованный Силон имел все основания ожидать от римлян уважения, но те если не прерывали его на полуслове, то все равно взирали сверху вниз и относились снисходительно: ведь Квинт Поппедий не был римлянином и даже не пользовался латинским правом; Квинт Поппедий Силон был италиком, то есть существом низшего ранга.

Он родился на плодородном нагорье в центре Апеннинского полуострова, достаточно близко от Рима – там, где разлилось Фуцинское озеро, подъем и убывание вод которого подчинялся каким-то неведомым законам, не имевшим отношения к питающим его рекам и дождям; естественной преградой для врагов марсов были Апеннинские горы. Из всех италийских племен марсы были самым процветающим и многочисленным народом. Кроме того, на протяжении веков они оставались преданными союзниками Рима; марсы гордились и похвалялись тем, что ни один римский полководец, когда-либо праздновавший триумф, не обошелся без марсов и не побеждал самих марсов. И все же даже по прошествии веков марсы, подобно остальным италийским народам, не считались достойными римского гражданства. Соответственно, они не могли претендовать на государственные контракты, не имели права вступать в браки с гражданами Рима и искать защиты у римской юстиции при обвинении в тяжком преступлении. Римлянин мог запороть марса едва ли не до смерти, лишить воровским путем урожая, имущества, жены, не опасаясь преследования по закону.

Если бы Рим оставил марсов в покое хотя бы в их собственном благодатном крае, все эти несправедливости можно было бы простить. Однако и тут, как повсюду на полуострове, на землях, не принадлежавших Риму, сидела, как заноза, латинская колония под названием Альба-Фуценция. Естественно, поселение Альба-Фуценция превратилось сначала в городок, а потом и в крупнейший город в округе, ибо ядро его составляли полноправные римские граждане, имеющие возможность свободно вступать в деловые отношения с Римом; остальное его население пользовалось латинским правом, так сказать, римским гражданством второго сорта: на него распространялись все привилегии, отличающие полновесное гражданство, за исключением одной-единственной, так и не дарованной обладателям ius Latii, – права голоса на римских выборах. Зато местные городские магистраты автоматически получали римское гражданство, переходившее к их прямым потомкам. Альба-Фуценция выросла в ущерб древней столице марсов, Маррувию, и являла собой постоянное напоминание о различии между римлянами и италиками.

В былые времена, когда у власти в Риме стояли такие смелые и проницательные государственные мужи, как Аппий Клавдий Цек, вся Италия могла претендовать на дарование латинского права, а затем и полного римского гражданства, поскольку Рим сознавал необходимость перемен и преимущества превращения всей Италии в единое государство. Но после того, как некоторые италийские племена присоединились к Ганнибалу – это произошло в те бурные годы, когда пуниец со своей армией свободно передвигался по Апеннинскому полуострову, – позиция Рима стала более непреклонной, и предоставлению римского гражданства был положен конец.

Одна из причин такой перемены заключалась в растущей миграции италиков в римские и латинские поселения, а также в сам Рим. Проживание там сулило получение латинского права и даже полного римского гражданства. К примеру, пелигны жаловались, что лишились четырех тысяч соплеменников, переселившихся в латинский город Фрегеллы, и использовали это как предлог, чтобы не поставлять Риму солдат.

Время от времени Рим пытался что-то предпринять, чтобы покончить с проблемой массовой миграции; результатом этих усилий стал закон народного трибуна Марка Юния Пенна, принятый за год до восстания во Фрегеллах. Все люди, не являвшиеся гражданами Рима, были по этому закону выселены из города и его колоний; вызванный этим скандал потряс римский нобилитет до самого основания. Выяснилось, что избранный за четыре года до этого консулом Марк Перперна был на самом деле италиком, никогда не имевшим римского гражданства!

Реакция римских властей последовала незамедлительно. Одним из главных противников предоставления прав италикам был отец Друза, цензор Марк Ливий Друз, всячески препятствовавший Гаю Гракху и противодействовавший принятию его законов.

Никто не мог предвидеть, что сын цензора, принявший на себя роль paterfamilias в ранней молодости ввиду смерти отца, не успевшего отбыть своего цензорского срока, отвергнет заветы цензора Друза. Имея безупречное происхождение, будучи членом коллегии понтификов, обладая несметным богатством, связанный кровными и семейными узами с патрицианскими родами Сервилиев Цепионов, Корнелиев Сципионов и Эмилиев Лепидов, Марк Ливий Друз-младший должен был стать одним из столпов ультраконсервативной фракции, преобладавшей в сенате и, следовательно, вершившей судьбы Рима. То, что все произошло как раз наоборот, объяснялось чистой случайностью: в качестве военного трибуна Друз участвовал в битве при Аравсионе, где консуляр-патриций Квинт Сервилий Цепион отказался действовать заодно с «новым человеком» Гаем Маллием Максимом, в результате чего легионы Рима и его италийских союзников понесли поражение от германцев в Заальпийской Галлии.

После возвращения Друза из Заальпийской Галлии в его жизни появились два новых обстоятельства: дружба с марсийским аристократом Квинтом Поппедием Силоном и более реалистичный взгляд на людей одного с ним класса и происхождения, особенно на папашу Цепиона. Те не проявили ни капли уважения к воинам, сложившим головы под Аравсионом, будь то благородные римляне, союзники-италики или римские capite censi – неимущие граждане.

Это не означало, впрочем, что Марк Ливий Друз-младший тотчас сделался убежденным реформатором, ибо он всегда оставался представителем своего класса. Однако он – подобно другим своим предшественникам из рядов римской аристократии – приобрел опыт, который научил его думать. Говорят, что судьба братьев Гракхов решилась тогда, когда старший, Тиберий Семпроний Гракх, выходец из римского нобилитета, совершил в юные годы путешествие по Этрурии и убедился, что общественные земли Рима находятся в безраздельном распоряжении немногочисленных римских богатеев, которые выгоняют на поля полчища закованных в цепи рабов, а на ночь запирают их в гнусные бараки, называемые эргастулы. Тогда-то Тиберий Гракх и задался вопросом: а где же мелкие римские землевладельцы, которым как будто надлежит зарабатывать здесь на жизнь и растить для армии сыновей? Тиберий Гракх всерьез задумался над этим; он был наделен острым чувством справедливости и огромной любовью к Риму.

После битвы при Аравсионе минуло семь лет. За это время Друз успел стать сенатором, послужить квестором в провинции Азия; поступившись собственным комфортом, взять – после постигшего папашу Цепиона позора – к себе в дом шурина с семейством; сделаться жрецом государственной религии; умножить свое состояние; стать свидетелем прискорбных событий, приведших к убийству Сатурнина и его соратников, и выступить на стороне сената против Сатурнина, который пытался провозгласить себя царем Рима. За эти семь лет Друз множество раз принимал у себя в гостях Квинта Поппедия Силона, слушал его речи – и продолжал размышлять. Его сокровенным желанием было решить проклятый италийский вопрос чисто римским, сугубо мирным путем, удовлетворив обе стороны. Именно этому он и отдавал всю энергию, не предавая свои намерения гласности до тех пор, пока не будет найдено идеальное решение.

Марс Силон оставался единственным, кому было ведомо направление мыслей Друза. Будучи весьма проницательным и осторожным человеком, Силон не совершил ошибки и не стал давить на друга, а также высказывать свою точку зрения, которая существенно отличалась от взглядов Друза. Шесть тысяч легионеров, которыми командовал Силон под Аравсионом, погибли все, до последнего обозника, и все они были марсами, а не римлянами. Марсы дали этим людям жизнь, вооружили их, оплачивали их содержание. Человеческие ресурсы, средства, время – а Рим не выказал ни малейшей признательности и не подумал ничего возместить.

Друз грезил о распространении римского гражданства на всю Италию, мечтой же Силона было отделение от Рима полностью независимой, объединенной италийской нации. Когда же такая Италия возникнет – а именно на это Силон и уповал, – сплотившиеся италийские народы пойдут на Рим войной, одержат победу и вберут Рим вместе с римлянами и всеми римскими владениями в лоно нового государства.

Силон был не одинок и прекрасно знал это. За истекшие семь лет он объездил всю Италию и даже Италийскую Галлию, повсюду вынюхивая, есть ли у него единомышленники, и повсюду обнаруживая, что их великое множество. Все они были вождями, но двух различных типов: одни, подобные Марию Эгнацию, Гаю Папию Мутилу, Понтию Телезину, происходили из родовой аристократии, другие – Марк Лампоний, Публий Веттий Скатон, Гай Видацилий, Тит Лафрений – больше походили на римских «новых людей», только набиравших политический вес. В италийских гостиных и кабинетах велись серьезные разговоры, и то обстоятельство, что здесь звучал только латинский язык, вовсе не значило, что Риму прощены его преступления.

Идея объединенной италийской нации, возможно, была не нова, однако никогда прежде она не обсуждалась столькими знатными италиками как нечто осуществимое. В прошлом все надежды возлагались на получение римского гражданства, на то, чтобы сделаться частью Рима, который раскинулся бы на всю Италию. В союзе с италиками первенство прежде, безусловно, принадлежало Риму, так что италики мыслили исключительно римскими категориями. Они мечтали перенять римские установления, мечтали, чтобы их кровь, их богатство, их земли навечно стали неотъемлемой частью Рима.

Некоторые из участников этих бесед проклинали Аравсион, однако нашлись и такие, кто видел причину бед в том, что колонии, обладающие латинскими правами, зазнались и не оказывают италикам должной поддержки. Латинян справедливо осуждали за их растущее самомнение и желание подчеркнуть приниженное положение другой части населения полуострова.

Аравсион стал, конечно же, кульминацией долгих десятилетий бесславной гибели воинов, из-за которой на полуострове все больше ощущалась нехватка мужчин; это приводило к запустению и продаже собственности в счет долгов, к тому, что становилось все меньше детей и людей достаточно молодых, чтобы усердно трудиться. Впрочем, гибель солдат столь же пагубно сказывалась и на римлянах с латинянами, так что их нельзя было огульно обвинять во всех грехах. Самую лютую ненависть вызывали римские землевладельцы – богачи, проживавшие в Риме и имевшие обширные угодья, называемые латифундиями, где использовался исключительно рабский труд. Слишком часто римские граждане бессовестно измывались над италиками: подвергали неугодных телесным наказаниям, забирали себе чужих женщин, конфисковывали чужие земли для расширения своих владений.

Что именно побудило большинство обсуждающих сей насущный вопрос отказаться от надежды на полноценное гражданство в пользу идеи создания независимого италийского государства, было не вполне ясно даже Силону. Его убежденность в том, что отделение от Рима является единственным верным путем, родилась после Аравсиона, однако никто из его собеседников под Аравсионом не был. Возможно, размышлял он, растущее желание порвать с Римом проистекает из усталости и укоренившегося ощущения, что дни, когда Рим раздавал свое бесценное гражданство, остались в прошлом и что впредь ничего уже не изменится. Оскорбления и обиды все копились, и в конце концов римский гнет стал казаться италикам совершенно невыносимым.

Единомышленника, страстно приверженного идее отделения, Силон нашел в вожде самнитов Гае Папие Мутиле. Сам Силон ненависти к римлянам и Риму не питал, а лишь стремился положить конец невзгодам своего народа; зато Гай Папий Мутил принадлежал к племени, которое было самым непримиримым врагом Рима еще с той незапамятной поры, когда на соляном пути, идущем вдоль Тибра, возникло это, тогда еще крохотное поселение и впервые начало показывать зубы. Мутил ненавидел Рим всеми фибрами души. Ненависть эта присутствовала во всех его помыслах. То был истинный самнит, обуреваемый мечтой навечно изъять из истории всякое упоминание о римлянах. Силон был противником Рима, Мутил – его яростным врагом.

Подобно всем единомышленникам, которым общая цель помогает преодолеть все возражения и препятствия практического свойства, собравшиеся италики, сперва просто желавшие найти какой-то выход, быстро пришли к общему мнению – от Рима необходимо отложиться. Однако все они слишком хорошо знали Рим, чтобы воображать, будто их новая Италия может родиться на свет без войны; по этой причине никто не помышлял об объявлении независимости, полагая это делом не одного года. Вместо этого вожди италийских союзников сосредоточились на подготовке к войне. Такая война требовала огромного напряжения, гигантских денежных вложений и войска, численностью намного превосходившего то, которое можно было собрать вскоре после Аравсиона. Поэтому дата объявления войны не назначалась и даже не упоминалась. Пока подрастают италийские мальчики, вся без остатка энергия и наличность должны были пойти на оружие и доспехи, чтобы можно было надеяться на успешный исход в предстоящей войне с Римом.

Подготовка шла медленно. Почти все потери италики несли за пределами Италии, и их оружие и доспехи так и не возвращались домой – потому главным образом, что Рим сам собирал оружие на поле брани и, разумеется, забывал вешать на него этикетки «имущество союзников». Кое-какое оружие можно было приобрести законным путем, однако этого было совершенно недостаточно, чтобы экипировать сотню тысяч бойцов, которые, по мнению Силона и Мутила, потребуются новой Италии для победы над Римом. Вооружаться надлежало тайно и без торопливости. На достижение поставленной цели могли уйти годы подготовки.

В довершение трудностей все это происходило под самым носом у людей, которые, узнай они, что именно зреет, немедленно побежали бы к римлянам с доносом. Колониям, живущим по законам латинского права, доверять можно было ничуть не больше, чем настоящим римлянам. В связи с этим основная деятельность разворачивалась в бедных, заброшенных углах, вдали от римских и латинских колоний; там же пряталось оружие. Италийских предводителей повсюду подстерегали трудности и опасности. И все же оружие понемногу накапливалось; со временем началась и подготовка солдат из подрастающих италийских юношей.

Все эти тайные знания нисколько не тяготили Квинта Поппедия Силона, который без труда включился в легкую застольную беседу, не чувствуя ни тревоги, ни вины. Кто знает? Возможно, в конце концов именно Марк Ливий Друз сумеет найти решение, мирное и действенное. Случались вещи и подиковиннее!

– Квинт Сервилий покидает нас на несколько месяцев, – молвил Друз, обращаясь сразу ко всем; то была удачная возможность сменить тему.

«Не радость ли блеснула в глазах Ливии Друзы?» – полюбопытствовал Силон. Он считал ее привлекательной особой, но еще не решил, к какой категории женщин ее отнести. По душе ли Ливии ее жизнь, любит ли она Цепиона, нравится ли ей жить в доме брата? Чутье подсказывало ему отрицательный ответ на все эти вопросы, однако уверенности у него не было. Потом Ливия Друза вылетела у него из головы, поскольку Цепион заговорил о своих намерениях.

– …Патавий, особенно Аквилея. Железо из Норика – я попытаюсь приобрести в Норике железные концессии – пойдет в плавильни Патавия и Аквилеи. Главное, что эти области на востоке Италийской Галлии богаты смешанными лесами – идеальными для получения угля. Агенты докладывают, что тамошние березы и вязы так и просятся под топор.

– Но плавильни должны располагаться там, где есть руда, – с интересом присоединился к разговору Силон. – Поэтому Пиза и Популоний и стали городами, где выплавляют железо. Ведь руда доставляется туда прямиком с Ильвы, не так ли?

– Заблуждение, – убежденно произнес Цепион. – Наоборот, Пизу и Популоний сталелитейными центрами делают хорошие леса. То же верно и в отношении востока Италийской Галлии. Производство древесного угля – это целая промышленность, а в плавильном деле его потребляется в десять раз больше, чем самого железа. Поэтому мой проект по развитию восточной части Италийской Галлии состоит в создании не только плавильного, но и угольного производства и соответствующих поселений. Я куплю землю, на которой можно строить жилища и мастерские, а потом уговорю кузнецов и угольщиков переселиться туда. Работать гораздо легче, когда вокруг трудятся коллеги.

– Но не слишком ли сильна будет конкуренция между мастерскими, не убьет ли она все дело? Легко ли им будет находить сбыт? – спросил Силон, скрывая растущее возбуждение.

– Не вижу, здесь проблем, – ответил Цепион, серьезно подготовившийся к поездке и поднаторевший в этом деле. – Предположим, praefectus fabrum, вооружающий армию, ищет десять тысяч кольчуг, десять тысяч шлемов, десять тысяч мечей и кинжалов, десять тысяч копий. Уж наверное он отправится туда, где можно, выйдя из двери одной кузницы, тут же зайти в другую, а не рыскать по задворкам в поисках одной-единственной на весь город. Владельцу плавильни, у которого трудятся, скажем, десять свободных подмастерьев и десять рабов, тоже будет проще сбывать свои изделия: ему не придется кричать о себе на весь город.

– Ты прав, Квинт Сервилий, – задумчиво произнес Друз. – Современной армии и впрямь требуется то, другое и третье в количестве десяти тысяч штук, причем неотложно. В былые времена, когда армия состояла из имущих людей, все было проще. На семнадцатилетие tata дарил сыну кольчугу, шлем, меч, кинжал, щит и шпоры; мать – калиги, чехол для щита, вещевой мешок, перо из конского волоса и сагум; сестры вязали для него теплые носки и ткали шесть-семь туник. Все это имущество оставалось при нем всю его боевую жизнь, а в большинстве случаев по окончании службы он передавал его по наследству сыну или внуку. Однако с той поры, как Марий стал набирать в наши армии нищее отребье, девять из десяти новобранцев не имеют денег даже на платок, которым повязывают шею, чтобы не поцарапаться о кольчугу; матери, отцы и сестры и подавно не в состоянии собрать своих воинов должным образом. Внезапно оказалось, что наши воины не имеют ничего потребного для войны, как мирные жители в былые времена. Спрос превысил предложение – однако надо же где-то добывать все необходимое! Не можем же мы отправлять наших легионеров в бой голыми и безоружными!

– Вот и ответ на один давно занимавший меня вопрос, – сказал Силон. – Я все недоумевал, почему столько отставников осаждают меня с просьбами о займе для постройки кузницы! Ты совершенно прав, Квинт Сервилий. Успеет вырасти целое поколение, прежде чем твои кузнечные центры смогут заняться не оружием, а чем-то иным. К примеру, я, как вождь своего племени, в замешательстве чешу в затылке, пытаясь придумать, где бы раздобыть оружия и доспехов для легионов, которые Рим неминуемо потребует у нас в ближайшем будущем. То же относится и к самнитам, и ко всем остальным италийским народам.

– Добавь еще Испанию, – подсказал Цепион, довольно жмурясь: он наслаждался всеобщим вниманием, что было ему внове. – Старые карфагенские шахты вблизи Ороспеды давно исчерпали запасы древесины, зато новые шахты закладывают в покрытых лесами краях.

– Сколько пройдет времени, прежде чем ты наладишь производство? – спросил Силон как бы между прочим.

– В Италийской Галлии – года два. Разумеется, – поспешил Цепион с оговоркой, – сам я не буду заниматься ни производством, ни сбытом. Чтобы не вызывать на себя гнев цензоров. Лично я намерен построить поселения, а потом собирать ренту – вполне достойное дело для сенатора.

– Весьма похвально, – иронически отозвался Силон. – Надеюсь, твои поселения будут стоять на берегах полноводных рек, а не только вблизи лесов.

– Только на судоходных реках, – пообещал Цепион.

– Галлы – умелые кузнецы, – сказал Друз.

– Однако недостаточно организованные, чтобы благоденствовать, как могли бы. – Сказав это, Цепион самодовольно ухмыльнулся; подобное выражение появлялось на его физиономии все чаще. – Под моим руководством дело у них пойдет на лад.

– Коммерция – твое призвание, Квинт Сервилий, теперь я это ясно вижу, – польстил ему Силон. – Тебе бы надо бросить сенат и стать всадником. Вот тогда ты мог бы сам контролировать производство стали и угля.

– Чтобы иметь дело с простонародьем? – в ужасе вскричал Цепион. – Нет уж, пускай этим занимаются другие.

– Но рентную плату ты станешь взимать лично? – лукаво спросил Силон, не отрывая глаз от пола.

– Нет, разумеется! – взревел Цепион, заглатывая наживку. – Я собираюсь открыть в Плаценции небольшую контору, которая как раз этим и займется. Твоей двоюродной сестре Аврелии, Марк Ливий, прощают то, что она самостоятельно взимает со своих жильцов квартирную плату, однако я нахожу, что это дурной тон.

Когда-то одного упоминания об Аврелии хватило бы, чтобы у Друза отчаянно забилось сердце, ибо он был среди самых настойчивых претендентов на ее руку. Однако теперь, по-настоящему полюбив жену, он нашел в себе силы улыбнуться шурину и небрежно бросить в ответ:

– К Аврелии бессмысленно подходить с общими мерками. Она сама знает себе цену. Что до ее тона, то я нахожу его безупречным.

Все время разговора женщины сидели молча, не порываясь вставить даже словечко, – не потому, что им нечего было сказать, а скорее по той причине, что их участие в застольной беседе не приветствовалось. Впрочем, они привыкли сидеть безмолвно.