На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят

Толстой писал:

«Разумение есть тот свет (lumen), которым я что – нибудь вижу, и потому… далее его я не иду. Любить Бога поэтому значит для меня любить свет разумения; любить Бога значит служить разумению»

Во множестве раз Пушкин взывал, аппелировал к уму:

«Усовершенствуя плоды высоких дум, иди, куда влечет тебя свободный ум»

Задача состоит в том, что следовать, поспевать за своими мыслями, своим умом.

Флобер когда – то написал:

«Пошли все к черту и самого себя, кроме своих мыслей».

Поэт мысли, сын своего рационалистического века, поэт всесильного Разума, Пушкин всегда шел, всегда поднимался по ступенькам. Прилагал усилия, чтобы вызвать очарование Ее Величеством Жизнью

Он уходил от мелочей, от серого быта, в котором преобладало низменное. Он забывал, стряхивал эту пыль со своей мечты – чтобы поднималось и расцветало высокое.

Он понимал, что забвение, прорыв «блокады» будней – это и есть Творение. Это и есть Любовь и Жизнь, как неугасаемая лампадка:

«И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне»

У Пастернака есть стихотворение «Художник». В нем такие строфы, описывающие момент творчества:

«Что ему почет и слава,
Место в мире и молва
В миг, когда дыханьем сплава
В слово сплочены слова?
Он на это мебель стопит,
Дружбу, разум, совесть, быт.
На столе стакан не допит,
Век не дожит, свет забыт»

«На столе стакан не допит,
Век не дожит, свет забыт!»

***

Пушкин – не срывает покрова с существующего мира, он создает мир, мир новый – пылкий и страстный, но здесь же и сдержанный, строгий и ясный.

Он может смиренницу предпочесть вакханке:

«Нет, я не дорожу мятежным наслаждением,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем».

Он преклоняет колени перед красотой и считает атрибутом красоты меру и покой:

«Все в ней гармония,
Все диво, все выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо».

Считает, что вдохновение – это спокойствие: « Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного».

Пушкин брался за перо, чтобы разрешить для себя какой – либо вопрос – нравственный, исторический… Он всегда в раздумье: высказанную мысль он сам же подчас и опровергает.

Он может заявить:

«На свет счастья не,
Но есть покой и воля»

То вдруг, в другом месте:

«Я думал: вольность и покой
Замена счастья. Боже мой!
Как я ошибся».

Пушкин – поэт пластики и изящности. Он легко, подчас грациозно и очаровательно переходит от серьезного к шутке, от пафоса к иронии, от себя к миру. Это диалектика и полифония, это симфония и многоголосие – все у него свободно, непринужденно, одна стихия переливается в другую.

Он шутит по – светски (перемежая с философией), куртуазное озорство и рядом – библейский пафос, молитвенная исповедь – и тень вольтеровской желчи накрывает стих, почти брутальность, едкий сарказм – и высокое благоговение разливается в строфах.

Как глубоко начинается:

«Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался»

И вот уже прямая жестокая ирония:

«А в тридцать выгодно женат».

И кончается откровенной насмешкой над заурядностью, над пошлостью:

«Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очереди добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек»

Пушкин знает, что счастливая, здоровая нормальность, достойная истинной зависти («смолоду был молод») незаметно (как век наш стремителен!) оборачивается посредственностью, ординарностью. Но он не растворяется в них, степень его кипения не опускалась до льда (ведь кипяток и лед – это одно и то же —Н О – это только разные состояния одного)

***

В пушкинской дилемме: «Петр Великий и Евгений» – Пушкин стоял за Петра, хотя и понимал трагизм Евгения, даже сочувствовал «бедняге»