Важнее, чем политика – 2

Недавно я прочел книгу «Духовные скрепы от курочки Рябы». Автор ее Александр Никонов. Там идет речь об «ампутации моральных ценностей». Интересно, знает кто-либо из присутствующих в этом зале данного писателя? Признаюсь, я его месяц назад тоже не знал. Теперь выяснил, что он опубликовал семнадцать книг – увлекательных и провокативных. На мой взгляд, они отражают позицию человека, который придерживается определенных ценностей и активно участвует в их продвижении. Кто-либо из присутствующих может предъявить подобные результаты своей активности?

Сегодня полем идейной битвы становится интернет, где, по крайней мере, пока развязаны руки. В моем родном Санкт-Петербурге, в здании бывшего НИИ, четыреста человек, нанятых властью, ежедневно «троллят» либеральные сайты, пишут подметные комментарии к выступлениям, содержащим протест против самоизоляции России, против архаизации нашего общества и так далее. «Троллят» не только сторонников правового государства, гражданских свобод, европейского пути развития России, но и всех тех, кто выступает против агрессии на Украине.

А может быть, стоит организовать добровольное движение «Антитролль», обеспечивать его участников фактами и доводами, то есть работать в интернете в рамках той самой дискуссии, о которой мы здесь говорим, которая только и может изменить культуру целого народа, исправить мозги пропащего путинского поколения?

Лев Якобсон, первый проректор НИУ ВШЭ:

«С культурным разнообразием России связаны немалые сложности, но в нем заключен и потенциал развития, который может раскрыться благодаря упорному культуртрегерству»

Начать хотел бы с двух совсем не новостей, которые здесь, по-моему, если и звучали, то вскользь. Первая неновость состоит в том, что наше общество крайне разнородно. На мой взгляд, это хорошая неновость, потому что в разнообразии заключен потенциал развития, хотя, конечно, с ним связаны и немалые риски. Как бы то ни было, многое из сказанного здесь верно лишь в отношении некоторых частей общества, а есть и другие части.

Вторая неновость определенно плохая. Нам крайне недостает культуры диалога. Убежден, что, с точки зрения перспективы, это куда серьезнее, чем политическая злоба дня. Здесь справедливо говорилось о дискуссиях. Спору нет, свобода дискуссий необходима. Но дискуссия – еще не диалог. Нужно, конечно, чтобы была возможность высказывать самые разные мнения, в том числе на телевидении. Совсем хорошо, если несогласие не приводит к мордобою и даже не мешает договариваться, «против кого дружить будем». Такой дискуссии достаточно, если надо договориться, скажем, о сотрудничестве в период выборов. Но в отношении будущего страны необходим диалог.

Он начинается, когда я не претендую, что бесспорное для меня лично должно быть бесспорным для всех. Когда я не утверждаю, что чуждые мне взгляды может иметь только недоумок, мерзавец или человек, зомбированный «телеящиком». Осознаю, что мои взгляды в огромной мере отражают особенности конкретной среды, к которой я принадлежу. Эти особенности совсем не одинаковы, например, у гуманитарной интеллигенции (а уж она-то насколько неоднородна и недружна), у рабочих Уралвагонзавода или у тех хипстеров, которые обманули ожидания Евгения Викторовича Асса.

Проекты введения единомыслия в России, особенно либерального единомыслия, заведомо бесперспективны. В столь разнородном обществе, как наше, единомыслие может в какой-то мере поддерживаться только жестким авторитарным режимом. Тех, кого называют сторонниками европейского пути, в стране не очень много. Кстати, дело не в «телеящике». В 90-е годы он был совсем в других руках, но Лев Дмитриевич может подтвердить, что и тогда преобладали люди, чаявшие «самобытности». Однако стоит ли по этому поводу обижаться, злиться и тем более кого-то презирать? Как-то это не по-европейски.

Так в чем же я вижу основания для оптимизма? Мой оптимизм связан ровно с тем, что не нравится Анатолию Голубовскому. Он сетовал, что наша культура не политизирована. По мне, было бы лучше, будь он полностью прав. В действительности политизации наша культура не чужда, но все же заражена ею в ограниченной степени. Есть нечто главное, базовое, выводящее на диалог поверх барьеров. И именно поэтому все небезнадежно.

Я не говорю о том, насколько политизация неорганична для художественной культуры. Многие из присутствующих гораздо лучше меня рассказали бы, как политизация губила таланты. Я о другом – о том, что политизация всегда ведет к выяснению, «кто кого», к стремлению подчинить, пусть не физически. Дескать, откроем глаза неразумному народу на его подлинные интересы. В общем, все уже было сто лет назад. И, как тогда, единомышленники собравшихся здесь не имеют шансов победить в жестком противостоянии.

Ирина Ясина говорила о молодых людях, которые не знают, где Босфор. Агрессивно настроенные молодые люди. Так что, пренебрегать ими или непримиримо навязывать свои представления? Неужели непонятно, что за их агрессивностью кроются комплексы? Впрочем, кто знает, нет ли комплексов за нашими представлениями. Прямое противостояние в таких случаях – та же агрессия. Она делает взаимопонимание еще менее вероятным.

До этого высказывались про Пермь. Мне нравится то, что делает Марат Гельман, в том числе то, что он делал в Перми. Но я говорил с пермяками. Для многих в Перми, в том числе людей совсем не замшелых, инициативы Марата выглядели агрессивным вторжением в привычный уклад, причем крайне высокомерным. Говоря попросту, задевалось самолюбие жителей. Не было настроя на диалог, во всяком случае, вначале. Думаю, именно это во многом предопределило негативную реакцию. Капков в Москве действовал иначе, не вызывающе. А главное – шел от запроса достаточно широкого слоя, причем не обижая остальных. Этот путь, казалось бы, длиннее, зато надежнее.

Вот теперь про мой оптимизм. Как и у Евгения Григорьевича, он относится к довольно длительной перспективе и основан как раз на том, что есть нечто более важное, чем политика. Основание для оптимизма в том, что у нас есть великая культура, что она жизнеспособна и, к счастью, не безнадежно политизирована. Наш европейский выбор не в политических тезисах. Пушкин написал «Клеветникам России» (не стану проецировать на злободневное), но от этого не перестал быть великим европейцем. И Достоевский, и Лесков. Думаю, что работа на перспективу – это, прежде всего, спокойное, терпеливое и упорное культуртрегерство.

И еще об одном, о гражданском обществе. Гражданская самоорганизация у нас, как, впрочем, почти повсюду, преимущественно неполитическая. Кстати, если говорить о политизированном сегменте, то, как видно из наших опросов, он, мягко говоря, не однородно либерален. Но основная часть НКО и неформальных самоорганизующихся групп – они как раз заставляют думать про то, что важнее, чем политика. Это и культура в более или менее узком смысле, и помощь больным, инвалидам, бездомным, разные интересные, неожиданные инициативы. Мы отслеживаем их, и многое радует. Разумеется, радует далеко не все, в том числе во взаимоотношениях инициативных людей с властями. Картина очень противоречивая, но отнюдь не беспросветная. Причем то самое разнообразие, которое в политической плоскости оборачивается жесткими противостояниями, в неполитической сфере проявляется скорее позитивно. Люди выбирают то, что им ближе, уважают, как правило, выбор других и нередко сотрудничают без оглядки на политические пристрастия.

Догадываюсь, что мое выступление выглядит прекраснодушным. Повторю то, с чего начал: роль оптимиста для меня непривычна. Далек от утверждения, будто все к лучшему в этом лучшем из миров. Не утверждаю даже, что предпосылки позитивного развития наверняка сработают. Говорю о том единственном пути, на котором есть шансы. Определяются они именно тем, что важнее, чем политика.

Александр Архангельский: Я, если позволите, просто дам некоторые пояснения про пермский проект, все-таки очень важный. Да, Марат Гельман начинал как провокатор и авангардист. Взорвал ситуацию. И не то чтобы он был самый вежливый человек на свете; настраивал часто против себя. Но перед тем как этот проект был перекрыт, Гельман спустился с элитарных высот в ту низовую плоскость, где происходит живая жизнь избирателя и обывателя. И город, в конечном счете, принял этот проект. Возьмем хотя бы пермский книжный фестиваль «Белые ночи», где одновременно у вас выступают Гребенщиков, писатели авангардные и не авангардные. Тут же изображена Кама, вокруг которой могут плясать дети. Я наблюдал за этим. Я видел, как люди подходили к Гельману и начинали его благодарить.

Этот эксперимент спустился, повторяю, с авангардных высот на архаическую почву и стал частью модернизационного, извините за такое страшное слово, проекта. И в этот самый момент он был остановлен. Это была роковая ошибка губернатора Басаргина. Конечно, любой модернизационный проект, что в культуре, что за пределами культуры, должен меняться. И одно из железных правил любого модернизационного проекта – он должен продолжать свою жизнь после ухода основателей, он должен развиваться.

Что должен, обязан, был сделать Басаргин, если бы он вел себя как правильный губернатор? Он обязан был бы чуть-чуть архаизировать этот проект. То есть дать возможность процессу пойти в ином направлении. После чего пришел бы следующий губернатор и внес свой вклад, что-то изменил бы. Но проект бы жил, а не был бы сломан о колено. В этом смысле, конечно, губернская власть и допустила роковую ошибку. Потому что в тот самый момент, когда региональный проект стал живым явлением, его взяли и уничтожили. То, о чем вы говорите, это про начало. Даниил Борисович Дондурей, пожалуйста.

Даниил Дондурей, главный редактор журнала «Искусство кино»:

«Нагнетание атмосферы всеобщей мобилизации, чем занята наша официальная культура, трансформирует сознание десятков миллионов людей»

Мне кажется, у нас сегодня был чудесный сеанс психотерапии. И вот уже в выступлениях фигурировало понятие «чудо». Будем ждать чуда, благоволения небес; через двести-триста лет придут другие люди, как утверждал Чехов, «они будут лучше нас». Ждем этого времени и провидения.

Мы прекрасно понимаем, что губернатор Басаргин ничего не выдумывал в Перми. Он прекрасно знает, как ему нужно вести себя, чтобы получить все те федеральные ресурсы, которые он стремится получить. Наш Совет по правам человека обсудит перепрофилирование музея «Пермь-36». Это теперь будет, в сущности, Музей охраны, структуры ГУЛАГа, а не его жертв. С помощью региональных ресурсов он будет рассказывать школьникам о трудностях тех, кто охранял репрессированных. Это новый, мощнейший, идеологический тренд.

Выступавшие уже отмечали гигантский кризис модернизационного проекта. И начался он не в 2014 году и даже не в 2012-ом. У него более чем двадцатилетняя история, отсчитываемая с самого начала существования постсоветской России. Поскольку здесь огромное количество разнонаправленных поведенческих практик, способов недооценки культуры.

Эмиль Абрамович утверждает, что важнее всего политика. Но мне кажется, что в России множество культурных программ, которые действуют очень эффективно. Их масса, они весьма сложные. Здесь романтично призывали вести как можно больше дискуссий. С кем? С теми людьми и позициями, которые обладают колоссальными ресурсами? Нам же показывают по телевизору все виды используемых дискуссий. Что, вам их мало?

Мы, давайте признаемся, многое сегодня про российскую реальность не знаем. Про экономику, социальные отношения, состояние морали, как она устроена с культурологической точки зрения. Как действуют все эти программы, связанные с нашей жизнью «по понятиям», как функционируют реальные неформальные практики — непрозрачности, недоверия. Не знаем, как они действуют в подчинении мегаценности государства.

Только в этом году к юбилею Победы снято примерно тридцать фильмов о войне. У нас культ войны, Победы, жертвы, смерти. Нашей культуре очень важно сохранить серьезное программирование атмосферы «всеобщей мобилизации». Контент этой работы не исследуется, связи между ним и экономикой не просматриваются. Нет ни одной национальной дискуссии о беспредельном ценностном и моральном ужасе, царящем в семье: подростковом суициде, убийстве детей, женщин их ближайшими родственниками. Культура это табуирует.

Не обсуждаются несколько важнейших мифологем, которые сегодня активно внедряются через школу, через телевизор, все институты производства смыслов. Я имею в виду концепцию «светлого прошлого». Третий год речь идет о том, что нет темных страниц российской истории. Были лишь некоторые ошибки и несчастья. Эта важнейшая культурная программа трансформирует сознание десятков миллионов людей.

Последнее. На недавнем семинаре профессор Нисневич заметил: «Почему вы относите к культуре продукты, которые предлагает российский масскульт или федеральное телевидение? Культура — это шедевры, а не та пропагандистская ерунда, которая адресуется миллионам».

На мой взгляд, пришла пора создавать своего рода научно-исследовательские «шарашки». Мне нравится это слово. Для того чтобы серьезно заниматься проектированием, исследованиями, преодолевать непростые коды запрета на понимание российской культуры. Необходимо этому учиться и заниматься тем, чем сейчас в нашей стране занимается только администрация президента, легко обыгрывающая все группы и команды российского интеллектуального сообщества.

Лев Гудков:

«Культура помогает доносить до широких масс представление о сложности мира»

Есть ли в русской культуре альтернативы? Есть, но сделать их массовыми непросто и, опять же, не из любой исторической точки возможно.

Есть ли модернизационный потенциал? В России главными являются два противоположно направленных и попеременно актуализирующихся потока, отсюда периодические колебания реформ и контрреформ последние триста лет. Присутствующие здесь, конечно, представляют приверженцев реформ, но такие люди сегодня составляют относительно тонкий слой, хотя он растет, и сделать его массовым непросто и не в любой исторический момент реально.

На что делать ставку и что можно делать? Во-первых, надо понять, что происходит. Тут ритуально говорят про диалог, но никакого диалога не происходит. Высказываются люди, поддерживающие друг друга, исходящие из одной позиции. И, соответственно, картинки, которые получаются из-за отсутствия нормального диалога, становятся плоскими, поэтому надо с этого слоя начинать. Кроме того, надо заниматься просвещением и пытаться донести до широких масс идею сложности мира. И вот здесь организация разного рода дискуссионных клубов мне кажется действительно чрезвычайно важным делом.

И последнее – на что надо делать акцент. На то, без чего никакой демократии быть не может и до чего массовое сознание вполне дозрело. Это правовая реформа, это честные выборы, это школа местного самоуправления; то есть, вообще говоря, то, что делал Александр Второй. И это практики договаривания между собой без барина, который рассудит. Это все очень сложно. Наверное, это надо делать локально, но здесь об этом как-то меньше всего говорилось.

Александр Архангельский:

«Культура, отказывающаяся проговаривать будущее, лишает себя перспективы»

Я скажу несколько слов в заключение. Я не умею мыслить такими глобальными категориями, как трансформация тысячелетней традиции. Но зато я знаю другое – что в истории редко бывают совершенно безнадежные ситуации. Вот мы с Дмитрием Петровичем Баком почти одногодки. Я окончил институт в 1984 году, а Дмитрий Петрович – в 1983-м. Казалось бы, потерянное абсолютно, ничего не понимающее в жизни поколение лузеров. Шансов реализоваться не было никаких. И вдруг – поехали! И перемены начались, и жизнь состоялась. Это я обращаюсь к юным слушателям, которых здесь все дружно пугали. Да, жизнь у вас будет сложная, но интересная. В личном качестве каждый может состояться. А там, глядишь, и общество пойдет меняться.

Про то, с чем мы работаем. Да, с тем, что живет в головах, нужно каким-то образом работать. Даже если это «живущее» нам не нравится.

Есть примеры в новейшей и сверхновой истории того, как работали в таких ситуациях —например, Франция или Германия. Во Франции представление об утраченной империи было конвертировано в представление о языке, работающем поверх границ. Миф о культурном факторе, работающий вместо политических институтов? Да, конечно, миф. Но на его создании базируется блестящая карьера великого телевизионного деятеля Франции Бернара Пиво. С чего он начал? С диктанта. Казалось бы, кто по телевизору будет смотреть диктант? Но в определенную эпоху, если диктант означает не проверку элементарной грамотности, а символическую замену имперской идеи, он может стать общенациональным проектом. Затем он придумывал программы про книжки, которые смотрела вся Франция.

В Германии огромную роль сыграл другой телеведущий, Марсель Райх-Раницкий. Неприятный тип, связанный после войны с польской службой госбезопасности, бежавший, по нехорошим, видимо, делам, через Англию в Германию. Переделавший свой идиш в плохой немецкий. Однако именно он стал одним из ключевых ведущих на немецком телевидении, потому что в какой-то момент Германия должна была предъявить саму себя хоть в каком-то положительном качестве. За что ни дернешь, все сыпется. В политической сфере все ужасно, только что вышли из нацизма. В философском тоже – «у вас Хайдеггер был членом НСДАП и ректором Фрайбургского университета». А литература чиста. Томас Манн эмигрировал в Америку. Ни один по-настоящему крупный немецкий писатель не запятнал себя. Через литературу Германия могла самой себе предъявить себя в положительном качестве. Но если вы оставляете одну лазейку для предъявления себя в положительном качестве, кто вам сказал, что эта лазейка не сможет стать каналом возрождения нацизма? Нужно было противоядие. И вот тут польский еврей Марсель Райх-Раницкий, говоривший о немецкой литературе с плохо скрываемой ненавистью, сыграл замечательную роль. Он, с одной стороны, ее продвигал, а с другой стороны – работал как мощное противоядие.

Понятно, что это огрубляющая схема, но это говорит о том, что если с комплексами работать, то их можно «обеззараживать», нейтрализовать. Только если ничего не делать, разразится чума. А если использовать прививки, если перенаправлять потоки отрицательной энергии, если воздвигать очистные сооружения (именно то, чем занимается культура), то, глядишь, и выскочим. Только, несомненно, надо заниматься этим уже сейчас – проговариванием будущего. Культура, отказывающаяся проговаривать будущее, лишает себя перспективы. Культура, проговаривающая будущее, получает будущее, пусть не совсем то, которое проговаривала. Рецепты просты, мир через подобные тупики проходил. Надеюсь, что справимся и мы.

Дмитрий Бак: Спасибо большое всем выступавшим. Добро пожаловать в проект «Важнее, чем политика» фонда «Либеральная миссия» и Высшей школы экономики.

Константин Райкин: «Не дорого ценю я громкие права…»

17 апреля 2012 года в Культурном центре Высшей школы экономики состоялась очередная встреча из цикла «Важнее, чем политика», организованная Фондом «Либеральная Миссия» и НИУ ВШЭ. На этот раз гостем стал художественный руководитель театра «Сатирикон», народный артист России Константин Райкин.

Константин Аркадьевич Райкин – один из лидеров целого поколения российских актеров и режиссеров, художник, всегда работающий по гамбургскому счету, без оглядки на внешнее и второстепенное. Между тем, в последние годы возникли и набрали силу многие процессы, в результате которых в искусстве внешнее порой замещает собою подлинное, второстепенное – преобладает над сущностным.

Каковы судьбы репертуарного театра в рыночную эпоху? Есть ли перспективы у российского театрального образования? Изменились ли взаимоотношения актера с современным зрителем? На эти и другие вопросы ответил Константин Райкин, опираясь на свой богатый и разнообразный опыт актера, режиссера, педагога и администратора.

Встречу вели Дмитрий Бак и Евгений Ясин.[2 - По материалам сайтов Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» и фонда «Либеральная миссия».]

Дмитрий Бак: Когда-то совсем недавно мне довелось присутствовать в Центре Мейерхольда на мастер-классе, который вел Константин Аркадьевич, и это была полная феерия. Там играли студенты, которые занимаются в творческой мастерской Константина Аркадьевича, он сам пояснял то, что происходит на сцене, читал какие-то фрагменты из спектаклей. Это было великолепно, но это был другой жанр – творческая встреча, – и Константин Райкин главным образом выступал как артист. В рамках нашего проекта нам предстоит обсудить очень широкий круг вопросов, которые мы должны с вами сформулировать. Но канва возможного разговора у меня в сознании появилась именно тогда, когда я слушал Константина Райкина в Центре Мейерхольда, поскольку я видел жизненный и творческий путь этого человека.