Без войны и на войне

Про сугубо личные обстоятельства своей жизни отец не любил распространяться. Не принято было в нашей маленькой семье – папа, мама и я – вести беседы на тему «чувств». Я не посмела расспросить обо этом даже маму. К счастью, она оставила мне свой дневник, который начала вести еще на фронте. А что было в той, другой жизни отца, я знала расплывчато, фрагментами. И вдруг, взяв с полки книжку лирики Константина Симонова, разглядела на форзаце, в конце, торопливо написанную шариковой ручкой подборку названий понравившихся отцу стихов, так сказать, «избранное» от Конева: отец делал записи для себя, торопливо, сокращая названия, видимо, не предназначал их для чужих глаз.

В этой подборке есть стихи, описывающие вечные чувства: любовь, веру, предательство, жертву, – и, конечно, чувства целого поколения, пережившего ужасы войны.

Так получилось, что это «избранное» несет на себе печать некой исповедальности, – ведь сам отец о своих чувствах не написал ни строчки, воспользовался поэтическими открытиями Симонова. Той же шариковой ручкой, которой составил «избранное», он подчеркивает стихотворение «Чужая душа», находя в нем, судя по всему, отзвуки недавнего прошлого, болезненного, связанного с разочарованиями и обидами, нанесенными некогда любимой женщиной. Вникая в поэтические тексты, выбранные отцом, можно представить палитру эмоций, которые его тогда охватывали.

Я не могу во всей полноте проникнуть в течение жизни отца до войны, остались лишь немногие письма, фотографии, свидетельства. Теперь, с обретением этого лирического «избранного», появляется возможность предположить и оценить в какой-то степени оттенки сложных отношений с первой женой Анной, Нюрой, как он ее называл. На некоторых сохранившихся фотографиях она позирует в прекрасных нарядах, мехах – привлекательная, уверенная в себе женщина. Но есть и другие фото, на них – усталое, постаревшее в войну лицо, на голове – простая косынка медсестры. Были в их совместной жизни радости и расставания, и боль, и разлуки, но никуда не исчезла сила характера Анны, желание быть притягательной, ее искусство «держать всех в узде». Читаю подборку симоновских стихов и понимаю те душевные движения, что остались в памяти отца и обрели отчетливость благодаря поэзии. Отец писал ей письма с войны, с наказами «береги детей» и наставлениями повзрослевшей дочери Майе и сыну Гелию. Письма «от случая до другого случая», как у Симонова.

Безжалостная история, прописанная в стихотворении «Открытое письмо» с посвящением женщине из города Вичуга было выделено отцом как одно из самых запомнившихся, важных для него. Письмо-ответ боевых товарищей той, которая «не умела ждать». Интонация этого стихотворения имела отзвук и в личной судьбе отца. У Анны появилось новое увлечение, о чем отец знал, свидетельства этому остались в его письмах к Анне. Он тяжело переживал разрыв. А в лирике спустя годы нашел близкое настроение из того далекого прошлого и растворившихся чувств:

…Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить, —
К несчастью, в жизни все бывает…

Разумеется, отец включил в подборку и стихи, которые традиционно входят в «золотую копилку» военной лирики. Основная интонация некоторых стихотворений – переживание трагического опыта, полученного под Вязьмой осенью 1941 года, когда «в котле» оказалась часть войск Западного фронта. Кто пережил это, видел, осознал – «по гроб нам будет мил». Пусть просто скажет: «я там был».

Мама была именно таким человеком: в 18 лет ушла добровольцем на фронт, летом 1941 года оказалась подо Ржевом, получила контузию, и, волею судеб, встретила отца на Калининском фронте зимой 1942 года. Прошла с ним всю войну. На книге мемуаров отец сделал надпись, в которой, воздав особое уважение, обратился к ней по имени-отчеству: «Антонине Васильевне, моей дорогой и любимой супруге, боевому другу, прошедшей со мной весь боевой путь во время войны, и бывшей заботливым другом в мирные годы – дарю на добрую память эту книгу. Преданный, любящий тебя Конев». Свою книгу отец подписал и подарил маме 9 мая, в этот, навсегда самый главный, памятный день – и для нас, и для нашей страны.

Часть первая. До войны

Корни

Мой отец – крестьянских корней. Я доподлинно знаю о его происхождении, знаю имена своего прадеда, прабабушки, деда и бабушки, поскольку, несмотря на все революционные потрясения и реформы, удивительным образом до наших дней сохранилась подлинная церковная метрическая книга, в которой отмечено число рождений, крещений и смертей в близлежащей округе. На потемневшей от времени плотной бумаге пером и чернилами сделана запись за 1897 год: «Часть 1-ая, о родившихся. Мужескаго пола. 106. Рождения декабря 15. Крещение 16. Звание, имя, отчество и фамилия родителей и какого вероисповедания. Деревни Лодейной крестьянин Степан Иванов Конев и законная жена его Евдокия Степанова. Оба православного вероисповедания».

Название деревни, в которой родился отец – Лодейно. С незапамятных времен ее обитатели строили лодьи (лодки по-старому) на реках Пушма и Волосница, а дома стояли в Лодейно на большаке (на тракте, как любил говорить отец), ведущем из Котельнича в Великий Устюг.

Деревня в конце XIX века входила в состав Никольского уезда Вологодской губернии, а основным богатством этого края был и остается лес. Это лесная Россия, ее суровый север, с потрясающими хвойниками и голубым мхом, который словно ковер устилает тайгу. Такого красивого сочетания красок – глубокой зелени хвои, белых стволов берез и голубизны стелющегося мха – нигде больше я не встречала. И хотя земли Никольского уезда – это действительно Русский Север, но по иронии судьбы их принято называть «поюжьем», обозначая таким образом пространственный ориентир – земли на реке Юг. В бассейне Юга селились в древности племена финно-угров, затем пришли славяне, новгородцы, и в течение долгого времени происходило перемешивание многих этносов.

Я хорошо помню, как отреагировал отец на художественно оформленное писателем Борисом Полевым описание его корней:

«Что Вы все время величаете меня “северянином”? Что я, чукча или эскимос? Уверяю Вас, моя Вологодская губерния граничит с Тверской на востоке. Так я Вас тоже могу причислить к каким-нибудь эвенкам или чухонцам, может быть, и еще к кому-нибудь? Как обидно, что за столько лет Вы даже не знаете цвет моих глаз. Уверяю, они для литературы звучат более красиво, чем “серые”. Откровенно написал – не обижайтесь. Ради Вашего авторитета».

Действительно, у отца были удивительного голубого цвета глаза. Даже в последний год жизни они сохраняли эту глубокую голубизну, несмотря на тяжелую болезнь, от которой он медленно погибал.

У моего отца гораздо больше земляков, чем это можно представить, исходя из анкетных данных о месте рождения. Его малая родина – своеобразное «порубежье» – входила некогда в состав Вологодской, затем Северодвинской губернии и, наконец, в XX столетии стала составной частью Подосиновского района Кировской области.

Вспоминаю, что на полках книжного шкафа отца стояли очень важные для него издания: «Кировчане – Герои Советского Союза» и «Вологжане – Герои Советского Союза», и в обоих значилось его имя как знатного земляка. Видимо, понимая свою «всепринадлежность» этой земле в послевоенной биографической справке о своем происхождении он записал следующее:

«Родился в 1897 году в деревне Лодейно, Подосиновский район, Северный край, в семье бедного крестьянина. Окончил сельскую школу и дальше учиться не мог из-за отсутствия средств и работников в семье. С малых лет работал в хозяйстве отца, когда мне было 12 лет, пошел на отхожие заработки по выработке и сплаву леса, так как это единственный заработок в нашем крае».

В родной деревне отца – Лодейно сохранился дом, построенный в середине 80-х годов XIX века дедом Конева, тоже Иваном Степановичем, хотя деревенские называли его Ваней Епишней – по имени матери Епифании. В России существовала традиция называть детей, рано потерявших отцов, по имени матери. Дом представляет собой деревянный сруб, пятистенок, рубленный из крупных сосен, с двускатной крышей. В нем были сени, хозяйственные пристройки и большая горница. Украшает фасад дома балкон на фигурных балясинах.

Когда я приезжаю на родину отца и вхожу в этот старый, но крепкий дом, испытываю чувства, которые довольно трудно описать, и все же главным ощущением остается «пыль веков», атмосфера, которая в доме присутствует, хотя в нем уже давно никто не живет, это теперь музейный комплекс.

Наклонившись, чтобы не удариться о низкую притолоку, вхожу в дом, ступаю по рукотворным половикам. Как правило, их здесь, как и много веков назад, изготавливают из ветхих тканей, которые разрывают на полоски, а потом сшивают.

Направляюсь в красный угол, зажигаю лампадку перед иконами, всегда это делаю, подаю знак – дом снова обитаем. В красном углу, у божницы, висят прекрасные вышитые полотенца, традиционные для этих мест: стилизованные изображения птиц, зверей, своеобразные обереги дома.

В горнице стоит кровать, покрытая покрывалом с кружевным подзором и вышивкой: Вологодчина – край искусных кружевниц, здесь ткут кружева по старинному образцу, с помощью деревянных коклюшек. Кровать, конечно, более позднего времени. Папа рассказывал, что в деревнях спали на печах, сундуках, лавках, а чаще всего на полатях[3 - Полати – лежанка, устроенная между стеной избы и русской печью; деревянные настилы, сооружаемые под потолком. – Прим. авт.], – в доме отца они сохранились. В детстве он предпочитал почивать именно на полатях – там теплее, уютнее и никто не мешает на своего рода «втором этаже».

Вообще-то из предметов интерьера старого дома почти ничего не сохранилось. Энтузиасты-музейщики собирали вещи по домам деревни Лодейно и окрестным селам. Говорят, что подлинно коневским является большой самовар, возле которого собиралось пить чай все большое семейство – четверо сыновей и дочь.

Очень люблю прикоснуться руками к традиционной русской побеленной печи. По народным поверьям, именно здесь, за печкой обитал домовой, покровитель домашнего хозяйства. На одном из юбилеев отца кто-то из деревенских приготовил нам в русской печи невероятное блюдо – томленый творог из топленого молока в керамическом горшке. Моя дочка Даша, которая впервые была на родине деда, до сих пор вспоминает эту трапезу в деревне. Ушла из жизни мастерица, умудрившаяся изготовить это лодейнское лакомство, да и русские печи в деревне со временем все реже и реже используют для приготовления пищи.

О роде Коневых из деревни Лодейно более всего был осведомлен двоюродный брат моего отца Василий Нилович Конев. Он часто приезжал к отцу в Москву из Киева, где осел после войны, достойно отслужив в авиации. Статный, высокий, с командирским громким голосом, с сильным характером, этот человек нес в себе породу «служивых Коневых». Те родовые качества, что были так хороши у многих Коневых, на военной службе проявлялись в полной мере, ну а в дяде Васе особенно.

Историю рода, уходящую в глубь веков, Василий Нилович изучил основательно. Мой рассказ о «корнях» в основном сложился из его воспоминаний, а также из рассказов нескольких представителей семьи Коневых.

Патриарх рода – дед моего отца, тоже Иван Степанович, был, что называется, крепким хозяином и человеком предприимчивым: занимался торговлей, имел бакалейную лавку, трактир, ямскую станцию.

У Ивана Степановича было пятеро детей: Степан, Федор, Григорий, Дмитрий и Клавдия.

Мой дед Степан Иванович был старшим. Когда смотришь на его фотографию, кажется, видишь перед собой какого-то образованного земского интеллигента. Приятное лицо с бородкой, открытый взгляд, умное, выразительное, фактурное лицо. Никогда не скажешь, что этот человек был нрава непростого, с гордыней, а случалось, проявлял заносчивость, да и еще попивал изрядно.

Федор Иванович Конев был человеком в деревне знаменитым. Он служил в Санкт-Петербурге в Императорской гвардии в Кавалергардском полку, дослужился там до звания младшего унтер-офицера. Его взяли в эти элитные войска в том числе благодаря отличным физическим данным: высокий, выше среднего роста, голубоглазый, светловолосый, атлетического сложения. Важную роль сыграло и социальное происхождение – парень был из обеспеченной крестьянской семьи. После демобилизации уездное начальство рекомендовало его на должность волостного урядника. Федор был очень строгим человеком, даже по отношению к своим деревенским, служакой, с тщанием выполнявшим свои обязанности, – словом, гроза.

О нраве своего дяди Федора мой отец вспоминал в беседах о прошлом с писателем Борисом Полевым. В руки школьника Ивана Конева попала как-то брошюрка о революции 1905 года. Любивший читать 13-летний мальчик вряд ли понял крамольную суть изложенного, но выводы все же сделал. На карте, что висела на стене в доме Коневых, на соответствующих государственных территориях были размещены изображения царей, правителей, королей, президентов тех или иных стран. У двух из них – русского царя и японского микадо – Иван выколол глаза. В этот момент в дом брата неожиданно нагрянул урядник Федор. Увидев содеянное племянником, он пришел в ярость. Нашел революционную брошюру и закричал: «Кто это читает? Чья она?». Иван тихо ответил: «Я». Дядя в негодовании замахнулся и ударил Ивана брошюркой по лицу. «Степан, я эту книжку у вас изымаю. Если твой щенок еще что-нибудь такое учинит, узнаю – обоих посажу», – заявил Федор. Эту сцену у карты и резкий нрав своего дяди Иван запомнил навсегда. Но впоследствии вспоминал о служебном рвении Федора с уважением, – тот выполнял свой долг, предан был царю и Отечеству до конца. В коммуну, которая возникла в 1920-х годах на базе имения купца Попова, Федор, в отличие от Степана, бывшего одно время даже старостой коммуны, не пошел. В годы революционных изменений Федор вел себя тихо, но, видимо, тосковал, и в расстройстве, будучи нрава крутого, нередко бил свою жену. И вот однажды, когда Федор был на дальнем сенокосе, к нему в дом приехал следователь и уговорил жену написать признание, что ее муж занимался рукоприкладством. Эта бумага стала поводом для привлечения Федора Конева к суду, он был осужден и отправлен в Великий Устюг отбывать срок в тюрьме, где вскоре и умер.

Самым любимым дядей отца был Григорий, младший брат в семье Коневых. Разница в возрасте была невелика, и они вместе играли, ходили по грибы, рыбачили и озорничали, конечно. Служить Григорий, как и Федор, отправился в Императорскую гвардию, дослужился до младшего унтер-офицера и удостоился высокой награды – стоять на посту № 1 у спальни императора Николая II. В спальню, рассказывал Григорий, вел длинный коридор, а перед входом стоял офицерский караул. Вооружение часового – винтовка с патронами и палаш.

Входить в спальню императора дозволялось государыне императрице и министру внутренних дел: их часовой знал в лицо. В праздничные дни император подавал часовому руку и дарил серебряный рубль. Этот рубль Григорий хранил и с гордостью показывал родным.

Во время Первой мировой войны дядя Гриша участвовал в составе Императорской гвардии в боях против немцев в районе Мазурских озер. В этом районе ситуация складывалась для наших войск неблагоприятно, и император вынужден был бросить свою гвардию в прорыв. В ходе боевых действий большая часть офицеров была убита и ранена. Григорий Конев взял командование ротой на себя, два раза водил роту в штыковую атаку, за что был награжден двумя Георгиевскими крестами и медалями и направлен в школу прапорщиков. Но на офицерские командные должности назначали только людей дворянского происхождения, поэтому прапорщика Григория Конева послали воевать на Юго-западный фронт. Он стал участником Брусиловского прорыва и получил за проявленную доблесть и мужество третий Георгиевский крест, медали и звание подпоручика.

Еще один брат отца – Дмитрий Конев также расстался с крестьянской жизнью. Он уехал в Архангельск на лесную биржу, трудился простым рабочим, потом мастером, построил дом на понтонах в 150 метрах от берега судоходного русла Северной Двины, Маймаксе. Именно к дяде Дмитрию отправили моего юного отца, как тогда говорили, в люди. С караваном плотов он прибыл в Архангельск к дяде. Тот жил небогато, но племянника принял, разместил и помог устроиться табельщиком на пристани.

Так откуда был родом мой отец, из какой семьи происходит? Теперь с шуткой отвечаю – с родины Деда Мороза. Как известно, это земли Русского Севера, морозная русская тайга.

Свой вариант ответа прислали мне мои земляки – уроженец этих мест поэт Михаил Рыбин разрешил все сомнения в том, где дышит «почва и судьба», написав такие строки:

Вологодские, вятские —
Все мы крови одной,
Наши судьбы солдатские
перевиты войной…

Унтер-офицер царской армии

Во время отдыха в санатории «Барвиха» мама записала рассказ отца о дореволюционных событиях. Эта запись с небольшими сокращениями публикуется впервые.

«…В мае 1916 года я был досрочно призван в царскую армию. Через полгода призвали и моего отца, в ополчение. Призывной пункт находился в городе Никольске. Я был парнем крепким, сильным, физически развитым, и меня решили определить во флот, что меня вполне устраивало, но уже на вторые сутки меня отправили в пехоту, в 212-й полк в город Моршанск. Тут я прошел свои армейские “университеты”: то ефрейтор приказывал сапоги ему чистить, то сосед по казарме оплеуху норовил влепить, то с температурой 40° отправили на покос, нужно было запасать сено для армейских нужд. Но служба в армии многому и научила. Я освоил все оружейные и строевые приемы. Однажды в часть, где я служил, наведались офицеры, чтобы отобрать людей в школу прапорщиков. Меня отобрали в артиллерию, определив во 2-ю запасную тяжелую артиллерийскую бригаду в Москву на Ходынку. Я получил специальность фейерверкера. Никаких поблажек во время службы нам не давали. Я должен был готовить все данные к стрельбе, делать расчеты. Пришлось взяться за учебу, хорошо освоить геометрию, тригонометрию.

В Москве во время службы во 2-й запасной бригаде я стал свидетелем начавшейся Февральской революции. Однажды мне в руки попала газета “Русское слово”. Помещенные в ней материалы были восприняты как правда, которую от нас долго скрывали: о нравах царского двора, о царице-немке, о Распутине, об упадке, который охватил Россию. Газету “Правда” тоже иногда добывал и внимательно читал.