Врата Афин

– Я служу на его фланге, – ответил Ксантипп. – Этого достаточно.

Пытался ли Фемистокл польстить ему или просто подводил к тому, чтобы он сказал что-то такое, о чем будет сообщено позже и что может быть использовано против него? Ксантипп не знал, но понимал, что доверять Фемистоклу не стоит.

Эту манеру поведения Ксантипп перенял у Аристида. Он не поддастся искушению улыбнуться или рассмеяться и не допустит, чтобы его вынудили высказать опрометчивое и необдуманное мнение. Выбранный им оборонительный стиль стоял твердой стеной против живого, быстрого ума того, кто с блеском в глазах наблюдал за ним.

– Я рад, что ты видел спины персов, – сказал Фемистокл, повернув голову так, чтобы его услышали не только в ближайших шеренгах. (Интересный прием, подумал Ксантипп.) – Мы увидим такое снова, возможно, сегодня до захода солнца. Знаешь, я сначала разозлился, когда услышал, что спартанцы не собираются в поход. Представляю, как они сидят там, размахивая своими дымящимися миртовыми ветками, в то время как мы защищаем побережье. Это оскорбление! Какой праздник может быть важнее матери всех городов? Позволить персам пройти маршем через Пелопоннес, потому что спартанцы ждут новолуния?

Некоторые засмеялись, но Ксантипп нахмурился, чувствуя себя неловко оттого, что другой стратег так легко допускает богохульство. Богов слишком легко обидеть, уж он-то знал это очень хорошо.

– Но потом, – продолжил Фемистокл, – я подумал: как будет приятно, если спартанцы опоздают к сражению, в котором мы уже победили!

При этих словах Ксантипп посмотрел на Эпикла. Его друг ухмыльнулся, услышав эхо своих собственных чувств.

Фемистокл усмехнулся и покачал головой:

– Я провел утро, размышляя, что бы такое сказать им в этих обстоятельствах! Можете представить себе их физиономии? Говорю вам, я предпочел бы сражаться рядом со своими братьями, афинянами, нашими гоплитами…

Его голос слегка посуровел и зазвучал чуть громче, привлекая все большее внимание. Ксантипп поймал себя на том, что его собственное сердце забилось быстрее вопреки всем сомнениям.

– …ради нашей победы. Я бы не променял свое место в этих шеренгах на дворец в Спарте или где-либо еще в Греции. Клянусь Аресом и Аполлоном, победа будет за нами! Слава будет за нами! Мы не будем делиться этим ни со Спартой, ни с Фивами, ни с Коринфом, по крайней мере сегодня. Потому что мы – одно целое. Мы Афины. Один народ, один язык, одна культура!

К удивлению Ксантиппа, люди поддержали эти слова восторженными криками. Он даже заметил, что Фемистокл бросил взгляд в его сторону, словно хотел посмотреть, как другие оценивают представление. Этот человек сделал нечто важное. Все они ощутили холодок внутри при виде огромного флота, напоминающего рой водных насекомых. И вот теперь Фемистокл поднял им настроение, ободрил и даже вернул легкость шагу. Ксантипп понимал, что это не мелочь. Он склонил голову в знак признательности, и Фемистокл моргнул от удивления и вроде бы даже удовольствия от такого ответа. В следующее мгновение здоровяк повернулся и пошел дальше, похлопывая ладонью молодых гоплитов, отчего те кивали и улыбались.

Продолжая молча наблюдать за удаляющимся Фемистоклом, Ксантипп заметил, что стратег устроил еще одно точно такое же представление, совершенно не смущаясь тем, что идущие сзади могли его слышать. Ксантипп также обратил внимание, что люди рядом с ним улыбаются и вытягивают шеи, чтобы еще раз услышать то, что они уже слышали. Он покачал головой и криво усмехнулся. Фемистокл был жизненно важной частью их сил, но Ксантипп не мог проникнуться теплым чувством к человеку, который так легко всем нравится. Такому человеку нельзя доверять. Хорошо бы, подумал в какой-то момент Ксантипп, чтобы Аристид тоже прошел вдоль колонны и показал людям настоящее достоинство. Но конечно, Аристид никогда так не сделает, а значит, воины запомнят, что перед сражением рядом с ними шел и говорил Фемистокл.

Глава 4

Широкая бухта подходила для их целей идеально, посчитал полководец Датис. Чайки кричали над головой, и в воздухе стоял острый запах соли и моря. Некоторые персидские военачальники терпеть не могли глубокие воды. Датис понимал их страх. Не имело значения, научился ты плавать в детстве или нет. Если человек в доспехах падал за борт, тяжелое снаряжение тянуло его на дно, как бы он ни сопротивлялся, какие бы усилия ни предпринимал. Никого из тех, кто упал в море, больше не видели, пока их тела, унесенные течениями, не прибивало где-то к берегу. Сам Датис лишь теперь, достигнув зрелости, впервые узрел безбрежный голубой простор, тысячи оттенков волн и небо такое же огромное, как сама империя. Не то чтобы он осмелился сказать это вслух. Объять империю невозможно, так говорили жрецы Ахурамазды. Чтобы пересечь ее границы, не хватит и целой жизни; ее размеры выходят за рамки воображения простых людей.

Датис глубоко вдохнул, наслаждаясь запахом соли и морских водорослей. Говорили, что царь до сих пор доволен тем, как идет кампания. Флот купили и построили за два года. Когда в твоем распоряжении казна, возможно все. Империя сделала своей провинцией Лидию, государство, само название которого было синонимом невероятного богатства. Золото, серебро и драгоценные камни добывались везде, где любили великого царя. Ему ничего не стоило нанять одновременно десятки тысяч человек – строить, мастерить, работать в кузнице.

Чтобы освободить города Ионии от империи, греки собрали какие-то жалкие силы. В горящих Сардах они ужалили, как жалит рассерженная оса, после чего отправились домой, полагая, что смертельно ранили врага. На самом деле они только разбудили его. Датис улыбнулся созданному воображением образу. Удачное сравнение. Не повторить ли его вечером, на пиру для военачальников? Пожалуй, нет, рисковать не стоит. Кто-нибудь решит, что отныне империя не может спать спокойно, и донесет на него. Его лишат жалованья, понизят в чине и звании или, чего доброго и что гораздо хуже, нашепчут ядовитые слова в нужное ухо. До великого царя Дария доходила лишь малая толика новостей империи. Сатрапы были подобны маленьким богам, действующим от его имени. Ни один состоящий на службе человек не мог считать себя в безопасности, даже тот, кто командовал величайшим морским вторжением, которое когда-либо знал мир. В каком-то смысле Датис и достиг своего высокого положения потому, что прекрасно понимал, когда лучше промолчать.

За неделю до этого он привел флот в Эретрию. Все прошло как нельзя гладко, и Датис с гордостью вспоминал, что сам Дарий наблюдал за происходящим сначала со своего царского флагмана, а затем из возведенного на берегу огромного шатра.

Они убили всех греков мужского пола старше четырнадцати лет, а также всех женщин, которые уже не могли рожать и были слишком больны, чтобы работать. Остальных погрузили на большие транспортные корабли и доставили на побережье Ионии. Оттуда им предстояло отправиться в многомесячное путешествие по суше, в самое сердце империи. Тех, кто выживет, продадут, как экзотику, состоятельным людям, которые никогда не видели моря.

Найти богатство можно было и в храмах. Приношения, собранные там на протяжении столетий, оставалось только взять. Заинтересовать этими трофеями своего повелителя Датис не смог, но это не означало, что они остались и о них забыли. Золото есть золото и серебро есть серебро, независимо от выбитого на них изображения. И то и другое будет переплавлено, отлито заново и, пройдя через огонь, изменится до неузнаваемости – точно так же, как свободные люди, пройдя через клеймение раскаленным железом, становятся рабами.

Последних лошадей подвели к ожидавшим их кораблям. Гребцы подогнали суда к самому берегу, и они, прорезав килем канавки, выползли на песок и легли там, накренившись. Десятки их все еще лежали, как скорлупки, со сброшенными сходнями.

Лошадям и наездникам предоставили возможность снова скакать и дышать на твердой земле после слишком долгого пребывания на воде. Датис прекрасно понимал, что гордых скакунов не может стошнить, как бы они ни страдали. Им просто становилось все хуже и хуже от непрерывной качки, их глаза тускнели, и лошади начали умирать. Другое дело – люди. Через неделю-другую подбрасывания на волнах приближаться к транспортному кораблю следовало с подветренной стороны.

Датис видел мрачные лица людей, которые вели лошадей обратно на борт, в зловонные трюмы с их стойлами, грязью и кишащим крысами мраком. Но они не жаловались. Широкий равнинный берег, окруженный горами и болотом, был идеальным местом для отдыха и подготовки к следующему удару. Вторжение сказалось как на людях, так и на вещах. Эретрию они разорили достаточно легко. Как только армия погрузится на борт и корабли снова отбуксируют в море, флот поплывет вдоль побережья к Афинам, блокирует город и высадит сорок тысяч солдат-ветеранов. Это была хорошая мысль. Одних только рабов-гребцов у персов было больше, чем у греков солдат. Они еще устроят погребальные костры из греческих храмов, как сделали сами греки в Сардах.

Датис улыбнулся, наблюдая, как спускают на воду последний из конных транспортов. Небольшая лодка отошла от берега, унося канаты к другим кораблям, которые, используя силу весел и людей, потащат транспорт на глубокую воду. Задача одновременно деликатная и нервная.

Нередко случалось так, что целые корабли переворачивались на мелководье, топя всех, кто находился на борту. Датис посмотрел туда, где из тенистого уюта своего шатра наблюдал за происходящим сам царь, и коротко помолился. Только бы ничего не случилось. Только бы они удержали последний корабль в вертикальном положении. Говорили, что великого царя беспокоят дурные предзнаменования.

Датис невольно задержал дыхание, глядя, как последняя пара конных повозок катится к прибою. До него долетели сердитые голоса, ржание лошадей, но весла наконец опустились, веревки натянулись – и командующий облегченно выдохнул.

Когда весь конный транспорт будет в безопасности, начнется погрузка и самой армии, уже ждущей своей очереди. Изящные триеры кружили, как акулы, готовясь заполнить палубы людьми. Несколько уже приближались к берегу; их капитаны устали ждать, устали от воя ветра, качки и угрюмых рабов-гребцов, составлявших им компанию. Датис почувствовал, что расслабляется, когда первые колонны выстроились на берегу, готовые подняться на борт.

Этот участок побережья представлял собой идеальную, укрытую от волн естественную гавань. С тех пор как они пришли сюда накануне вечером, Датис не видел здесь ни малейшего волнения. Его люди хорошо поели и отдохнули, проверили снаряжение и оружие, записали все, что забрали из Эретрии, и отправили новых рабов. И все это за одну ночь. Империя работала без сбоев. Теперь Датис задавался вопросом, позволит ли ему великий царь построить там дом, когда вся Греция будет подчинена. Какой прекрасный вид открывался бы по утрам!

Взгляд Датиса устремился дальше, к равнине, которая простиралась от побережья до возвышающихся на горизонте гор. В результате он одним из первых увидел змею из золота и пыли, поблескивающую между холмами с запада. Заслонив ладонью глаза от послеполуденного солнца, он присмотрелся внимательнее и негромко выругался. Между тем ленивые разведчики увидели наконец идущую маршем колонну и протрубили в рог.

Ожидавшие на берегу замерли. Замерли даже весла, так что предоставленные самим себе военные корабли потянулись к полосе прибоя, рискуя наткнуться на камни. К тому месту, где стоял Датис, уже спешили посланные за распоряжениями гонцы. Ему предстояло принять решение под пристальным взглядом великого царя. Колебание стоило дорого: враг приближался, а набор возможных действий сокращался. Рассчитывать на конницу не приходилось, это Датис понял сразу. Он просто не успел бы отозвать корабли и произвести высадку до подхода неприятеля.

Датис прикусил губу; первые подбежавшие рабы бросились на песок у его ног, ожидая приказов и пытаясь отдышаться. Он снова посмотрел на растянувшиеся по берегу войска. Под его командой было двадцать тысяч солдат, сердце и щит которых составляли десять тысяч «бессмертных». Внушительную силу представляли лучники и пращники, эфиопы. В общей сложности на поле Марафона его приказа ждали сорок тысяч ветеранов персидской армии. Он принял решение ровно в тот момент, когда к нему подбежал царский герольд.

– Государь, Богоподобный Царь и Отец Мира велит мне спросить, какие приказы ты отдашь людям.

Он не пал ниц, а просто поклонился. Датису этот человек не нравился, но он слишком любил собственную жизнь, чтобы рисковать и оскорблять его, и поэтому поклонился в ответ.

– Передай государю, что я приказываю наступать и вступить в бой. Я не откажусь от битвы. Посадить армию на корабли мы уже не успеем. Греки достаточно близко и уничтожат тех, кто останется на берегу. – Он задумчиво потер подбородок и кивнул сам себе. – Мы не можем сражаться ни на песке, ни на берегу, где море за спиной. Впереди сухая равнина. Мы выступим, построимся и приготовимся встретить их. Лучники и пращники на флангах, «бессмертные» и другие полки – в центре. Сообщите великому царю Дарию, что к востоку от равнины есть возвышенность. Возможно, он пожелает расположиться там, чтобы оттуда наблюдать за битвой.

Гонец улыбнулся одной стороной лица, как будто что-то в Датисе его позабавило, снова поклонился и, не сказав ни слова, побежал к шатру. Оставленные его быстрыми шагами углубления в песке мгновенно заполнились шипящей и пенистой морской водой.

Глава 5

Ксантипп нервно сглотнул, когда, разделившись, они обошли низкие холмы с обеих сторон. «Марафон» означает «заросший фенхелем», и эта трава действительно хорошо росла на здешнем красноземе. От раздавленного сандалиями фенхеля соленый воздух наполнился густым запахом.

Скорость марша едва заметно увеличилась; людей подталкивало желание поскорее добраться туда, куда они направлялись. Небо постепенно расширялось, зеленые холмы уступали место равнине с низкими кустарниками, редкими разбросанными деревьями, похожими на часовых, и темным морем за ними. Они все еще видели корабли, которыми буквально кишело море. С каждым шагом им раскрывалось все больше деталей картины с бегающими туда-сюда разведчиками и гонцами. Новость об этом распространилась по всей колонне и поначалу вызвала ликование.

– Никакой конницы! – громко крикнул Эпикл, повторяя последнее донесение.

Известие встретили радостными возгласами. Несколько лет назад, сражаясь с Фессалией, афиняне оказались в тяжелом положении. Всадники не могли прорвать плотный строй ощетинившейся длинными копьями фаланги, но и сама фаланга не могла продвигаться вперед с нужной скоростью. В результате на поле боя образовались неподвижные островки гоплитов, которых свободно перемещающийся противник осыпал дождем стрел, убивая поодиночке, одного за другим.

Другое дело – численность противника. Оценки сильно разнились, так как разведчики пытались сосчитать людей в перемещающихся строях и марширующих колоннах. Ксантипп с трудом мог поверить, что на берегу осталось столько персидских солдат. На таком расстоянии они казались городской стеной. Он потряс головой, отгоняя возникший образ, прищурился и попытался мыслить как стратег. Персидские корабли – войска вывозятся ими или все еще высаживаются с них?

Определить было невозможно, и он вспомнил собственное описание конницы. Ложные сообщения были обычным явлением, но трудно спутать тысячи лошадей с чем-то другим. Что, если быстрый марш на восток от Афин помешал персам вывести в море всю армию? Везения самого по себе не существует. Именно ради такого исхода они принесли жертву и дали клятву богам.

Ксантипп услышал, как затрубили бараньи рога персов, и увидел, как блеснули, разворачиваясь, шелковые знамена. Разговоры и нервный смех в шеренгах вокруг него стихли. Каждый мужчина, вышедший из дома в это утро, знал, что` поставлено на карту. Уже ближайшей ночью персидские солдаты будут убивать афинских женщин и детей, если врага не остановить здесь. Никто другой сделать это не мог. Никакая другая власть.

Мильтиад вышел со своего места в шеренге. Его личный гонец Фидиппид шагал рядом с ним. Весь день он не знал покоя, бегал, передавая приказы и держа стратегов в курсе дел. Кожа Фидиппида блестела то ли от масла, то ли от пота, хотя дышал он ровно и медленно. Двое мужчин помоложе несли на длинных копьях полотнища, чтобы все знали, где находится архонт.

Ксантипп почувствовал, как его пронзила волна страха и ярости, а сердце почти болезненно заколотилось. До этого момента марш мало чем отличался от тренировочной пробежки. Ксантипп хорошо размялся, согрелся и ровно дышал. Но вот то, что должно было произойти, не с чем было сравнить. Испытание самое изнуряющее, самое ужасное и самое волнующее, какое только может выпасть мужчине. Но он не отказался бы от права стоять здесь со своим народом – даже ради царства.

– Колонна в фалангу! Фаланга! – взревел Мильтиад. – По племенам! Равнение на стратега! Колонна – в фалангу!

«Голосина у него что надо», – подумал Ксантипп.

Вместе с другими стратегами он принял приказ и подробно изложил его, отдавая команды подчиненным. Каждый мужчина десятитысячного войска представлял народ собрания, Афины. Тысяча гоплитов, пришедших из Платеи, встанут среди них, приняв командование Мильтиада, а не сражаясь как независимые. Это было условием присоединения к великой силе. Они были одеты в одинаковые доспехи и несли круглые щиты с разными изображениями, нарисованными на коже. Они были греческим народом, но никогда не могли стать афинянами. Ксантипп чувствовал, как сгущается вокруг него атмосфера, как люди мрачнеют и проникаются ненавистью. Золотые щиты и поножи отбрасывали солнечные блики. Тени корчились под ногами на земле, словно подчиняясь чужой воле. Эта мысль придала ему бодрости.

– Вот оно что, – пробормотал Эпикл одними губами.

Стряхнув раздумья, Ксантипп на мгновение, словно давая клятву, склонил голову. Строй левого фланга сломался и рассыпался всего в нескольких шагах от самого Мильтиада. В мгновение ока колонна превратилась в толпу, люди разбежались, высматривая стратегов, которые должны были указать им новые позиции. Ксантипп слышал Фемистокла и Аристида, криками сгоняющих солдат в середину колонны. Их филы Леонтиды и Антиохиды возглавляли ядро из четырех племен, нерушимое сердце боевого порядка гоплитов, в восемь шеренг глубиной. Правый фланг составляли три племени, столько же было на левом, где также расположилась тысяча платейцев. На взгляд Ксантиппа, все происходило медленно и суматошно. Но когда перестроение закончилось, десять племен, одиннадцать тысяч человек, застыли ровными шеренгами в широком боевом порядке, с поднятыми копьями, похожими на иглы дикобраза. Еще мгновение напряженного, с трепетом в груди ожидания – и строй двинулся вперед через равнину. Каждый шаг приближал их к вражескому войску, давал более четкое представление о его силе.